Оригинал материала находится по адресу:
www.vekperevoda.com/1930/sedakova.htm
Стихи Ольги Седаковой уже изданы большими томами, читателей и почитателей у нее много или даже очень много, между тем ее переводческая деятельность, во многом экспериментальная, не собрана, в значительной части даже не опубликована, уж подавно не оценена, – хотя ее попытка имитировать в переводе Данте звучание итальянского стиха (чем-то похожим пытался заниматься Мандельштам, переводя Петрарку), по крайней мере, внимание М. Л. Гаспарова привлекла. Впервые после забытого эксперимента Мережковского Седакова, переводя “Гимн солнцу” Св. Франциска Ассизского, заметила, что этот “староитальянский” язык (вернее – умбрийский диалект) вполне рифмован в оригинале. Для Седаковой перевод как таковой не самоцель, он рождается в процессе размышлений над оригиналом и чаще служит иллюстрацией к ее эссе, чем попадает в книги поэтов, собираемые из работ многих переводчиков.
——————————————————————————–
СВЯТОЙ ФРАНЦИСК АССИЗСКИЙ
(1182-1226)
ПЕСНЬ БРАТА СОЛНЦА,
иначе именуемая “Похвалой творениям”
1. Всевышний, всемогущий, милостивый Господи!
Тебе подобает хвала, Тебе подобает
Слава, честь и всякое благословение.
Тебе единому, Господи, подобает сие,
И нет в человеках достойного призывать имя Твое.
2. Хвала Тебе, Господи Боже мой, о всех твореньях Твоих,
И прежде всех – о господине брате солнце,
Им же день светлеется, им и мы просвещаемся;
И велик он, и лучезарен, и во многом блистании
Твое он, Господи, носит знаменование.
3. Да хвалят Тебя, Господи мой, сестра луна и звезды небесные,
На высотах Тобой сотворенные, ясные, драгоценные, чудесные.
4. Хвала Тебе, Господи мой, о брате ветре, о воздухе
И тумане, о вёдре и непогоде:
Ими промышляешь Ты о всей твари Твоей, о всяком роде.
5. Да хвалит Тебя, Господи Боже мой, сестра вода,
Ибо она весьма усердна, и смиренна, и полезна, и чиста.
6. Хвала Тебе, Господи мой, о брате огне, коим озаряешь Ты ночь:
Ибо крепок он, и отраден, и грозен, и весел, и могуч.
7. Хвала Тебе, Господи мой, о матери нашей, земле сырой:
Ибо она нас носит, и лелеет, и одаряет плодами, и разноликими
Цветами, и сельной травой.
8. Хвала Тебе, Господи мой, о всех, кто прощает
Ради любви Твоей и терпит скорби и смущения:
Блажен, кто терпит их в мире, ибо Сам Ты, Владыка, –
Его обретение.
9. Хвала Тебе, Боже мой, о сестре нашей смерти телесной,
Ее же никто живой не избегнет;
Горе умирающему во грехе смертном;
Блаженны, кого застанет она в исполнении воли Твоей небесной:
Ибо смерть вторая коснуться таких не смеет.
10. Хвалите Господа моего,
Благословите Его со всяким благодарением
И работайте Ему с великим смирением.
ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ
(1265-1321)
* * *
Над широчайшей сферою творенья,
Выйдя из сердца, вздох проходит мой:
Это Любовь, рыдая, разум иной
В него вложила в новом устремленье.
Воздух-паломник! вот где тяготенье
Разрешено: и перед Госпожой
В славе стяжанной, в милости живой,
В свете безмерном он теряет зренье.
И, возвратившись, речью покровенной
Слабо и смутно ведет повествованье,
Скорбной душой неволимый моей.
Но по тому, как часто о Блаженной
Он поминал, я разгадал посланье:
Донны мои! так я узнал о Ней.
ПОЛЬ КЛОДЕЛЬ
(1868-1955)
НЕВМЕНЯЕМЫЙ
Верлен
Это был моряк, оставленный на берегу, с которым жандармерии
– пришлось повозиться.
С двумя су на табак, со справкой из бельгийской тюрьмы и
сопроводительным листом до французской столицы.
Моряк без морей, бродяга, сбившийся с пути,
– как корабль, потерявший фарватер.
Местожительство – неизвестно, место службы – увы…
– “Верлен Поль, литератор”.
Бедняга сочинял стихи, которые у Анатоля Франса
– вызывали смех.
– Тот, кто пишет по-французски, сударь,
– должен быть понятен для всех!
Впрочем, со скрюченной своей ногой был он забавен
– и пригодился в одной новелле.
Ему платили кой-какой гонорар, и студенты
– перед ним благоговели.
Но все эти штуки, что он писал, их невозможно
– читать без раздраженья.
В них иногда по тринадцать стоп и совершенно
– никакого значенья.
Нет, не для таких премия Аршон-Деперуза и кивок
– господина де Монтиона с олимпийских облаков.
Это смехотворный дилетант среди профессионалов
– и знатоков.
Советовали ему и то, и это: с голоду умирает,
– значит, сам виноват.
Нас его шарлатанские причитанья, слава Богу,
– не убедят.
А деньги, так их едва хватает на господ профессоров,
Которые в дальнейшем о нем прочитают курс –
– и удостоятся различных орденов.
Мы не знаем этого человека и не слыхали, кто он такой.
Старый плешивый Сократ со всклоченной бородой.
Доза абсента – пятьдесят сантимов, а требуется
– четыре зараз:
Лучше напиться, как свинья, чем быть похожим на нас.
Ибо в сердце его – какой-то яд, одуряющее звуковое виденье:
Этот голос – то ли женщины, то ли ребенка,
– то ли Ангела, который окликнул его в Эдеме.
Так пускай Катюль Мендес остается звездой
– и гением – Сюлли Прюдом.
А он не получит почетный головной убор
– и гравированный на меди диплом.
И пускай другим украшают жизнь добронравье,
– женщины, почести и сигары.
Он в чем мать родила лежит в номерах
– с равнодушьем какой-то Сахары.
Он знает по кличкам торговцев вином, и госпиталь –
– давно ему дом.
Лучше сдохнуть, как собака, чем быть, как все кругом.
Итак, прославим единодушно Верлена – тем более,
– он умер, говорят.
А единственно этого ему не хватало. Но главное,
– чему я рад, –
Мы все понимаем его стихи, все! особенно если
– барышни поют по рояль: наши
Лучшие композиторы заключили их в серафические
– пассажи!
Старик ушел. Он вернулся туда, откуда его прогнали,
На корабль, который все это время ждал его
– в черном порту, да мы не видали
Ничего: только взрыв огромного паруса, да могучий шум
– форштевня в шуме океана.
Только голос – то ли женщины, то ли ребенка, то ли Ангела –
– “Верлен!” – позвавший из тумана.
ВСТУПЛЕНИЕ К “АТЛАСНОМУ БАШМАЧКУ”
Вторая версия
Когда поднимается ветер, все мельницы крутятся,
– как одна.
Но есть другой ветер: Дух, который гонит
– перед собой народы и племена
И который после длительного затишья встает
– и треплет человеческий пейзаж до окоема!
Мысль во всех концах земли вспыхивает, как солома!
От Темзы до Тибра слышно:
– ревут машины, оружие гремит.
И всю землю вдруг покрыли белые маки, и всю ночь
– изрыли геометрические знаки и греческий алфавит.
Вот Америка поднимается, сверкая, Азия чует шевеленье
– нового Бога в утробе своей
И влюбленный наконец находит слово: смотрите,
– гордая женщина дрогнет, как стены крепостей!
Все это, скажете вы, не имеет связи; но тот, кто влез
– на дерево, чтобы получше разглядеть,
Знает, что все это – те же всадники, поющие в небесах,
– и той же трубы роковая медь!
То же самое “больше невозможно!”, тот же открытый рот,
– та же грудь, которой нечем дышать!
Движенья различны, но ветер один, и его не сдержать!
И потому я пишу мой холст,
– на котором располагается все, что угодно.
Но странную точку жизни, которая все это собрала
– и свободно
Расположила, – лови ее сам, дорогой читатель! –
– она из каждого места скачет блохой.
И автор, выпустив это быстрое зерно черной соли,
– клянется, что хитрости тут нет никакой.
А что он сделал, позвольте спросить?
– Да позабавился, как во время оно
Лопе да Вега и все великие драматурги Альбиона,
Среди прочих и тот, кто выпустил Генриха Шестого
– и Гамлета из своего черепа-корнишона.
ТОМАС ГАРДИ
(1840-1928)
СПЯЩИЙ ПЕВЕЦ
(Алджернон Чарлз Суинберн, 1837-1909)
1
В чудесной нише, где, как на часах,
В ночном, в дневном недремлющем дозоре
Заливы, бухты, мол обходит море, –
Там он и спит по воле вечных Прях
С высоким камнем в головах.
2
А было это, будто груда роз
Обрушилась на капюшон монаха:
Так, словно с неба, он кидал без страха
Охапки ритмов, лепестков и звезд –
В разгар викторианской глухоты
Созвучий странные цветы.
3
О утро давнее! углы, ступени
Какой-то улочки; я брел сквозь тени
И летний блеск, не поднимая глаз,
Брел и шептал, впивая в первый раз
Классическую силу новых фраз.
4
Страницы страсти, лабиринты лет,
Укоров, слез, восторгов, ласк и бед –
Всё зазвучало, как живая трель.
Но не простак был этот менестрель:
Он знал и смысл ее, и цель.
5
Еще шипят насмешки, беспокоя
Тень музыки твоей; ты вышел, тих,
Сквозь это пламя, ждущее других!
Молва слабеет, как волна прибоя.
А ты встаешь над веком и собою.
6
Его учила таинству ладов
Наставница с лесбийских берегов,
Мать племени, чье чувство есть звучанье
И мысль есть ритм; с левкадской крутизны
В мироохватный ропот глубины
Повергшая свое страданье.
7
И чудно думать, что ночной порой
Сбегает тень его к волне морской –
И ей в ответ над зыбкой глубиной
Она, как пламя легкое, мерцает.
И с кораблей их встречу наблюдают,
Не зная ни того, ни той.
8
И он огню ее прозрачной сферы:
“Учитель, – молвит, – где твой жаркий стих?
Где скрыт, бессмертная, от глаз людских
Твоих созвучий пурпур беспримерный?”
Она с улыбкой: “Ученик мой верный,
Теперь довольно и твоих”.
9
И так звезде его и песнопенью,
Которое валы гремят в веках,
Порою вызывая шевеленье
Подземных недр – и беспокоя прах
Его, их ровни в даре исступленья,
Как вихрь, врывавшегося в их размах, –
Его оставил я, и день сгорал
На складках гор и скал.
ТОМАС СТЕРНЗ ЭЛИОТ
(1888-1965)
ПЕСНЬ СИМЕОНА
Господь, римские гиацинты цветут в горшках и раз-
гораясь зимнее солнце ползет по зимним нагорьям;
Упорное время года загостилось у нас.
Жизнь моя легка в ожиданье смертного ветра,
Как перышко на ладони около глаз.
Пыль, кружась в луче, и память в углах
Ждут, когда остужающий ветер, смертный час понесет их в землю
умерших.
Даруй нам мир Твой.
Многие годы ходил я перед Тобой в этом городе,
Храня обычай и веру, не забывая нищих,
Принимая и воздавая честь и дары.
Никто не ушел от дверей моих с пустыми руками.
И кто вспомянет мой дом, и где дети детей моих найдут себе крышу,
Когда настанет время скорбей?
Они изучат козьи тропы и лисьи норы,
Спасаясь от чужеземных лиц и чужеземных мечей.
Прежде времени бича и хлыста и сокрушенья
Даруй нам мир Твой.
Прежде стоянок на горах запустенья,
Прежде верного часа материнского вопля,
Ныне, при нарожденье болезни
Пусть это чадо, это еще бессловесное, несказанное Слово
Покажет Израилево утешенье
Тому, кому восемьдесят и ни дня впереди.
По глаголу Твоему.
Они будут петь Тебе и терпеть в каждом роде и роде,
В славе и униженье,
Восходя из света в свет по лестнице святых.
Не для меня дела исповедника, не для меня исступленье
ума и молитвы,
Не для меня последнее виденье.
Даруй мне мир Твой.
(И меч пройдет Твое сердце,
И твое Тоже).
Я устал от собственной жизни и жизней тех, кто за мной.
Я умираю собственной смертью и смертью тех, кто за мной.
Отпусти раба Твоего,
Ибо видел я Твое спасенье.
ИЗ ГОРАЦИЯ
Ad Leukonoen
Нe пытай ты меня и судьбу о конце, Левконоя.
Нe халдейскими числами вычислишь волю богов,
но терпеньем пред этой, быть может, последней зимою,
перед валом тирренским, слабеющим у берегов.
Наша мудрость в одном: за нагретым вином
ожиданьям
мы очертим, беседуя, небом дозволенный круг,
наступающий день называя неверным и дальним,
убегающий нынешний не выпуская из рук.
1968
