«Памяти Лидии Чуковской». Геннадий Горелик. Газета «Бостонское время»

 

Памяти Лидии Чуковской

 

Геннадий Горелик
[Бостонское Время, 1996, 6 марта]

Лидии Чуковской нет уже с нами. До последних своих часов она сохранила силу духа, ясность чувства и мысли. Она отказалась от больницы, вопреки расхожему здравому смыслу, и, похоже, опять поступила правильно. Из этой жизни ее проводили не чужие люди в белых халатах, а два близких человека – дочь и многолетняя помощница, те же, кто помогал ей жить последние десятилетия, а по словам самой Лидии Корнеевны, попросту делали возможной ее жизнь.

Она появилась на свет в серебряный век русской культуры. Литераторы и художники были своими людьми в доме Корнея Чуковского в Куоккале, – атмосфера этого дома запечатлена в знаменитом альбоме “Чукоккала”. Дочь Чуковского с самого раннего детства жила в воздухе русской поэзии. Этим воздухом она дышала всю жизнь.

Художник Борис Григорьев нарисовал семилетнюю девочку, широко открытыми глазами, смело и строго вглядывающуюся, кажется, в свое будущее. Как много в этом будущем – не для детского взгляда. Не для той девочки, которой посчастливилось иметь такого папу и такое детство, о которых она рассказала в одной из лучших своих книг – “Памяти детства”.

То, что обычно называют “личным счастьем”, было ей дано всего на четыре года. Тогда она со своим мужем и маленькой дочкой жила в Ленинграде, у Пяти Углов. Работала в Детиздате, в редакции Маршака, где вдохновенный, самоотверженный труд вознаграждался рождением замечательных книг для детей. Она помогла и мужу, физику-теоретику, обрести вторую профессию – детского писателя. Успели выйти три его книжки, шедевры научно-художественной литературы.

Эта жизнь закончилась в 37-м году. Весной – разгром редакции Маршака, в августе арест мужа. Началась другая жизнь: многочасовые очереди в надежде узнать о судьбе мужа, бегство из Ленинграда, чтобы избежать его участи, чтобы было кому спасать его.

Тогда же началась ее новая жизнь в литературе. Открылось ее призвание – документальная проза. Повести “Софья Петровна” и “Спуск под воду” – это прежде всего документальные свидетельства о 37-м и 49-м, написанные тогда и там, где эти эпохи действовали. Что с того, что эпохи эти длились всего по нескольку лет? Они натворили такое, что не под силу иным десятилетиям. И были так невероятно непредставимы, что требовали свидетельства. Документально-живой рассказ очевидца точнее лживого языка архивных бумаг, точнее даже сокровенного дневника. В предисловии Лидии Чуковской к “Запискам об Анне Ахматовой” читаем:

“Мои записи эпохи террора примечательны, между прочим, тем, что в них воспроизводятся полностью одни только сны. Реальность моему описанию не поддавалась; больше того – в дневнике я и не делала попыток ее описывать. Дневником ее было не взять, да и мыслимо ли было в ту пору вести настоящий дневник? Содержание наших тогдашних разговоров, шепотов, догадок, умолчаний в этих записях аккуратно отсутствует.”

Реальность взяли ее повести, основанные на документально пережитом и написанные без надежды на прижизненную публикацию.

В начале 60-х годов она поняла, что не будет больше жить двойственной жизнью, стараясь сохранить связь с читателями, и платя – хотя бы и минимальную – дань системе государственной лжи. Но никогда не требовала такого же решения от других, понимая его тяжесть для автора.

О дневнике своего отца она сказала “тяжкая исповедь писателя, прожившего столь благополучную жизнь”. Ей стало легче, когда она подчинилась внутреннему голосу правды, перестав заботиться о жизненном благополучии.

Лидия Корнеевна была строга. Но те, кому посчастливилось знать ее, ясно видели, что раньше всего она строга к себе и что ее строгость нисколько не мешает ей любить талантливость других людей, совсем других, не похожих на нее. Талантливость разного рода – ума, души, воображения. Строгость помогала ей видеть талантливость тех, кто был ей не по душе. Никакие обобщения не заслоняли для нее живую конкретность.

Она умела любить столь разных людей как Сахаров и Солженицын. Этим чувством светится ее статья, написанная в сентябре 1973 года, когда организованный ”гнев народа” обрушился на великих сынов России. Несколько ее самиздатских страниц перевесили свору газетных публикаций.

В ее голосе не было ненависти к слепо ненавидевшим, была, скорее, строгая жалость к “бедным сволочам”, обманутым и позволявших себя обманывать. И разящая ирония – обманщикам.

Ее открытый голос был нетороплив и лаконичен, каждое слово в немногочисленных ее выступлениях выношено. Этот голос нельзя было ни с чьим другим спутать, ни забыть. Это был голос чистой правды в стране, глохнувшей от рыка “Правды.” Он давал силы жить и сохранять слух.

Последние годы она не покидала своей квартиры на улице Горького – на Тверской, отчасти из-за физической слабости, но главным образом из-за того, что дом-музей Чуковского в Переделкино, где она раньше проводила половину времени, бесконечно долго ремонтировался. Тот самый дом-музей, задуманный ею и созданный энтузиазмом нескольких человек, безо всякого участия советской власти, дом, который советская литературная власть изо всех сил пыталась отнять для своих функционеров.

Она умерла в той же комнате, где жила и работала многие годы. Со стен этой комнаты смотрели на нее люди, ставшие частью ее жизни: отец, муж, брат Борис, погибший на фронте, Анна Ахматова, Борис Пастернак, Андрей Сахаров, Александр Солженицын …

Через некоторое время величие советской цивилизации будет выражаться не в обширности покоренных ее территорий и не в порожденном ею страхе, а в том, каких людей она подарила, отдала, вышвырнула в цивилизацию мировую. Лидия Чуковская – из них, и по ее книгам будут постигать и Россию, и природу духовной силы ее людей.

Жизнь Лидии Чуковской наполнял каждодневный труд, труд каторжный, вдохновенный, обезболивающий. Много дел у нее и после смерти. Об одном из них она сказала сама:

“Ну, а если умру я, а дом твой останется жить,
Я с ближайшего облака буду его сторожить.”

Не менее важное ее дело – помогать нам смотреть на жизнь широко открытыми глазами, смело и строго, и подчиняться внутреннему голосу правды. И поэтому Лидия Чуковская с нами, с теми, кому довелось или еще предстоит соприкоснуться с ее жизнью, с ее книгами, с ее свидетельством.