Я ОСТАВЛЯЮ ФОТОСНИМКИ…
* * *
Говорю «да» и «нет»,
ты зовешь это пафосом,
поколение интернет
с электронным адресом.
А у меня домашний адрес: улица, сад,
розы-мимозы в одном флаконе,
как и ты, я смотрю вперед, а не назад,
пусть даже стоя на балконе.
Я ничуть не горда,
я проще стакана,
что наполовину пуст, а наполовину полон,
и только наличье волшебного крана
держит уровень, даже если солон.
Не солонее крови, но стоит труда,
слышишь, мой оппонент любезный.
Сил не жалея, поколение интерда
сооружает мост воздушный над бездной.
22 июня 2001
* * *
Саше Мелихову
Неразрешимый трагизм бытия
раскладывается на цвета по спектру,
и там же, где белизна жития,
кто-то синий идет до ветру,
чем-то красным морочит умы,
чем-то зеленым плачет над ивой,
запросто от сумы до тюрьмы
вытянув билет сопливый.
Гармонией утешаем слабую плоть
вместе с духом выморочным и капризным.
Ничего уже не одолеть и не перемолоть.
А бунт остался по ту сторону жизни.
26 июня 2001
* * *
Я беженец, я без вести пропала,
заложница за ложный выкуп,
я тот солдат, кому из самопала
патрон последний на прощанье выпал.
Я тот старик гундосый и старуха,
что в доме престарелых позабыты,
с потерей вкуса, зрения и слуха,
за что, попавши под руку, избиты.
Я тот полковник с рачьими глазами,
снасильничавший тощую чеченку,
расстреляна и брошена мной в яме,
я, им размазана кишками по застенку.
Убийца и убитый, соглядатай
всего, что на земле при мне творится,
я молча в этой должности треклятой
смотрю, когда же небо отворится.
8 июля 2001
* * *
Олегу Чухонцеву
Варили кружовенное варенье,
как в старой классической литературе,
мне выпало хвостики резать, Елене –
помешивать варево в медной кастрюле.
Воскресное это неспешно занятье,
ум праздный лениво и вольно блуждает,
от ягоды встану колени размять я,
мне ягода круглая взор услаждает.
Высокая норма, арбузная форма,
прозрачно-зеленая слезная мякоть,
и от хлорофилла, не от хлороформа,
какого рожна захотелось вдруг плакать.
Оставлены цели, отпали задачи
внезапно и резко – умиротворенье,
кружовник собрать для варенья на даче:
в России варенье – всегда откровенье.
31 июля 2001
* * *
Выкричать, вырыдать, в пропасть скользя,
с мясом и кровью на раз.
А нельзя.
5 сентября 2001
* * *
Эти песенки смешные,
по рупь сорок каждая,
наши жизни расписные,
плевые, неважные.
Приключения и страсти,
слезной влагой смочены,
к самой проигрышной масти
смертно приторочены.
Пыль сезонная на зоне,
на вольняшке вольности,
о певце, как о Кобзоне,
нет печальней повести.
Бедный Гамлет, бедный Йорик
с бедной Лизой драные,
чуть пожиже суп перловый,
перлы те же самые.
Полудетские угрозы,
тонны философии,
от Любви с Надеждой позы
к матери их – Софии.
Плачут жесткие вагоны
по мякинным песенкам,
стынет мозг и сердце стонет,
все мы люди местные.
8 сентября 2001
* * *
Володе Соколову
Что не сделано – то сделано,
и того не переделать,
старым новое пристреляно
в изменившихся пределах.
Ствол дрожит, и пуля-дура
дурака, летя, валяет,
и пропащая культура
кровью землю заливает.
Не туда, не тот, не эта,
бы да бы на дыбе пыток –
голос раненный поэта.
Он убит, и я убита.
11 сентября 2001
* * *
В.
Природная любовь
без цели и расчета,
как столкновенье лбов
без всякого почета,
упрямая игра,
похоже, в кошки-мышки,
заветная пора
девчонки и мальчишки.
Не кончится вовек,
что началось когда-то,
назначен парный бег,
и спутаны все даты.
Седое серебро,
пустяк и неизбежность,
и ангелом в ребро
просвечивает нежность.
28 сентября 2001.
In memoriаm
Дождь заливает море,
море становится мокрым.
Вино заливает горе,
горе становится горьким.
Взрослые и детки
как новенькие монетки.
Но вот
самолет
врезается в зданье,
начиненный живыми, как мертвыми.
И в мертвой петле человек и его мирозданье
становятся как пятаки стертые.
11 октября 2001
Овечий источник
Малага. Ветер, сбивающий с ног,
стелятся пальмы под старою башней,
Кадис с Марбеей погодой вчерашней
дразнят. Да вышел вчерашнему срок.
Яркое солнце пропало из глаз,
чар ослепительных как не бывало,
синее небо и море пропало,
прежняя милость оборвалась.
Яростный ветер, пастух-поводырь,
тучные тучи в стада собирая,
пастбищем-пологом, рваным до дыр,
землю накрыл, чтобы стала сырая.
Чтоб не забыли, куда мы уйдем,
не увлекались дешевым загаром,
кобальт свинцом заменил нам недаром,
серый тяжелый создал окоем,
в море баранов кипенных нагнал,
кружевом бешеным мол оторочил,
бедных паломников вмиг заморочил,
даже поставил кому-то фингал.
Блеска изнанка валялась в грязи
шкуркой овечки, раздавленной ночью.
Был не на сцене показан, воочью,
край овехуны фуэнты вблизи.
11 октября 2001
Майкл Найман
Одинаковые музыки круги,
точно ровные из печи пироги,
а в ответ сопротивленье на нуле,
держит музыка сознанье на игле.
Взяв в кольцо, не выпускает из кольца,
ламцадрица-ламцадрица-ца,
механический стоический фасон,
цилиндрический классический вазон.
Расцветают звукозаписи цветы
одинаковой округлой красоты,
надышавшись их дурманом, ну и ну,
ты по плану, как дурак, у них в плену.
Найман, выпусти из клетки дурака,
целиком не потерял себя пока,
круглым сделавшись нулем, мой молодец
в петлях музыки найдет себе конец.
15 октября 2001
Русский ремонт
Вляпались в ремонт квартиры
отчаянно и безнадежно,
не работяги – мортиры,
что бьют прицельно, куда только можно.
Разрушены вещи,
что жили, как дети, с нами,
все искромсано в мусор зловеще,
пыль покрыла предметы и память.
Кажется, продолжай занятья,
к каким привычка свыше,
да одно непонятно,
почему время в висках свищет,
почему на душу без огласки
свалилась эта тяжелая штука,
точно ведро масляной краски,
а ты в ответ ни звука,
без голоса, с терпеньем урода,
с тупостью, какую можно принять за мужество,
а нехватку кислорода
списать, скажем, на неудачное замужество.
Все пойдет в строку, когда на пределе,
не отыщешь приема против общего лома,
вражьи сущности одолели,
если нет дома.
Ремонта по-русски безобразны сценки,
пропала милая жизнь, пропала квартира.
Но вдруг засветился кусок белоснежной стенки,
и засиял зеленый мрамор сортира.
Чистый идеал вот-вот на подходе,
падаешь с ног и спина не держит,
а жизнь как в бреду вокруг колобродит,
а ты упорно бредишь надеждой.
23 октября 2001
* * *
Они пришли и расселись, точно восковые фигуры,
а не мимолетности памяти моей хмурой,
а я принимала их, точно живых, и на этом приеме
был основан прием в моем дурдоме.
А они нападали, точно стих, и не стихали,
а я изводила себя и их ночными стихами,
и как-то странно за этой игрой в любовь и в бисер
вдруг прозвучал щелчок, точно контрольный выстрел.
Это реальность с издевкой в меня палила:
сколько живешь, девка, а все мимо и мимо,
летность твоя в несуществующее бесполезна,
оттого ты безвременна и болезна.
Да и пусть. Тени брали вновь живьем за живое,
семнадцатый век и двадцатый не сдавались без боя,
мои собеседники, милые, резкие и с разбором,
удостаивали вечным своим разговором.
8 ноября 2001
Рынок
Выдайте порцию мата, –
некто сказал у прилавка,
порция мата примата
манка. И может быть давка.
Ваш соцзаказ обеспечен, –
некто ответствовал ловко,
то был чиновник, конечно,
звать то ли Витька, то ль Вовка.
Мат отпускали поштучно,
взвешенно и компетентно.
Пули ложились так кучно,
все было чисто конкретно.
9 ноября 2001
* * *
Расставание – часть речи,
жизни часть и смерти часть,
бьет в висок противоречье:
пуля, дуля и напасть.
Я возьму виски в ладони,
кровь с ладоней отряхну,
кровь в сосудах мрак разгонит,
если водочки махну.
Много самых разных гитик
человека гнет, губя,
криком смертным: берегите, –
крикну близким: берегите,
берегите, берегите,
берегите все себя.
29 декабря 2001
* * *
Марина и Анна, Марина и Анна,
картина туманна
и выглядит странно,
как Юнна и Белла, вот Юнна и Белла,
написаны смело
в пределах пробела.
А я заявляю прошенье с листа,
чтоб на стороне оборотной холста
Олега и Ольги летящая строчка –
забвенья и тленья малая отсрочка.
26 февраля 2002
* * *
Пронеси эту чашу с довольствием мимо меня,
пронеси эту чашу с довольством куда как подальше,
я отказа прошу от любой разновидности фальши,
похвальбы и пальбы вхолостую, без дрожи огня.
Роковая удача – и прыгает сердце, как мяч,
и заходится разум за ум от дурного блаженства,
я прошу не отнять осознания несовершенства
и – как дара – пройти мимо сытых, никчемных удач.
24 марта 2002
* * *
Новелле Матвеевой
Детский хриплый голосок,
точно по сердцу смычок,
проникает прямо в жилы
этой песенки клочок.
Разливается внутри,
с тактом пульса раз-два-три,
там веселье новоселья,
только слезы оботри.
И тогда меж суеты,
маяты и пустоты
вырастают, как на грядке,
плодоносные цветы.
С этой музыкой вдвоем
мы пойдем за окоем,
и в цветах тоску утопим –
что за чудо водоем.
Тот волшебник, тот дискант,
тот художник-музыкант,
он садовник, он и дворник,
очищающий атлант.
P.S. Если вспомнить без укора,
из какого, право, сора,
на какой такой помойке
в Камергерском и на Мойке…
28 марта 2002
* * *
Володе Корнилову
Эта ложа не ложа,
а покруче масонской,
кто велик, кто ничтожен –
распорядок таковский:
соучастники боли,
причиненной друг другу,
словно кони в неволе,
гордо ходим по кругу,
соискатели братства,
брата в угол загоним,
а придет попрощаться –
в горе мы, как в законе,
в грудь себя, как копытом,
бьем публично и лично.
Опыт смертный испытан
не бывает вторично.
30 марта 2002
* * *
Говоря между нами, живыми,
про умерших все хуже и хуже,
доим даром иссохшее вымя,
приближаем последний ужин.
Вымя, пламя и знамя.
Ужин не наш, а нами.
Горделивые гомус,
превращаемся в гумус,
молча сходим на конус.
В минус.
30 апреля 2002
Ларнака
Человек-остров
приземлился на острове,
об руку с другим островом,
все было так просто.
Трогали древний песок ногами
и забывали, что больные,
а местные болельщики по полной программе
в «мерседесах» гудели, как шальные,
А двое сближались и отдалялись,
и отделялись, как страны,
и были один другому иностранны,
желанны и нежеланны.
Они пили вино линос,
а в соседях был город Пафос,
а «феррари» и «ауди» проплывали мимо,
и где-то поблизости пела Сафо.
И совпадали острова в океане,
времена и обычаи мешались знаком,
плескалось вино в стакане,
Ларнака, однако.
10 мая 2002
* * *
Парусник, зашедший утром в бухту,
тонким жестом крестит бездну моря.
Вечер с ветром тоже в бездну ухнул,
новый из нее родится вскоре.
Самолет крестом пространство метит,
вышивает холст лазурный с белым.
Не забыть: все человечьи дети
в перекрестье меткого прицела.
10 мая 2002
* * *
Я оставляю фотоснимки
событий, что не поддаются
вообще-то съемке. Словно сливки
обрат откинув, сильно бьются,
сбиваясь, в смысле, густо-густо,
и – на блины, что на поминки.
Напоминаю в этих сгустках
невидимый, глухой и страстный
путь общий, но, конечно, частный,
ребенка, что нашли в капустах,
на вырост в помыслах и чувствах
и с тем, что смерти неподвластно.
10 мая 2002
* * *
Я никто и звать меня никак,
для себя умна и знаменита,
а для вас темна, полуоткрыта,
словно дверь в подвал, где мрак.
Итак,
мрак, морока, скука и обман,
от страстей не выметенный мусор,
сумма крупных минусов и плюсов
и прекрасный капельный туман,
в каждой капле океанский глаз,
пристальная камера обскура,
смотрит уходящая натура,
не мелеет чудных сил запас.
повернуть фонарное стекло,
удлинить фитиль волшебной лампы –
я пройду сквозь крыши, стены, дамбы,
в свет преобразившись и тепло,
я останусь, узнана иль нет,
озареньем, трепетом и пылом,
присоединясь к другим, мне милым,
отчего на свете этот свет.
10 августа 2002
* * *
Зое Крахмальниковой
Прощальную дает гастроль
король сезона август,
как нота соль звучит пароль
из словарей и азбук.
До слова ель моток недель
нам размотать придется,
когда на Рождество метель
заплачет-засмеется,
когда припомнится нам тот,
кого забыть не в силах,
кто ель, форель и жизни ход
зарифмовал спесиво,
скрестив Моцарта с муравьем,
любовь упрятал в подпол,
багаж подпольный сдал внаем
и звякнул в медный колокол,
и колокольчики в миру
ответно заиграли,
такую чудную игру
затеял с нами парень.
Мы не откроем тайный шифр,
секрета не откроем,
наборы букв, наборы цифр,
как в грядку, в ритм зароем.
А что из них произрастет,
прислушайся, услышишь –
и тоже на сто лет вперед
кому-нибудь напишешь.
28 августа 2002
* * *
Юнне
Эти рисуночки тайные,
чувством пылая и цветом,
крыльями, ликами, пальмами
врезаны в тьму пред рассветом.
Камешки драгоценные
ночь ограняет промысленно,
так сочиненья каменами
строк изукрашены смыслами.
Краска милуется с краскою,
линия с линией в связи,
дело любовною ласкою,
шито без всяких экстази.
Эти сады изумрудные,
сепия, охра и кобальт, –
штуки, глядишь, неподсудные
самой таинственной пробы.
29 августа 2002
* * *
Луна стоит высоко,
а я лежу низко,
она – мое око,
а я – ее записка.
Она ослепляет,
меж строк меня читая.
Истает лунок стая –
от света я слепая.
После скажут: слепой текст.
3 сентября 2002
* * *
Наташе Зубовой
Она сказала: я приготовлю вам реверс, –
и я поняла, что это лекарство,
детство Люверс и Сиверс мчались на север,
на юг тащилось прищуренное лукавство.
Мой бред блистал ослепительно ярко,
пылая диалогами вдохновенно,
за ремаркой следовала ремарка,
и пылала уже вся сцена.
А я рвалась на запад, оставаясь востоком,
магнитные полюса плавились так, что мозг вот-вот брызнет –
мои девочки были там, далеко,
и мне необходим был ресурс к жизни.
Судьба, присев, сделала книксен или реверанс,
и приблизился ренессанс.
9 сентября 2002
* * *
А потом завопил комар,
но не просто так,
как дурак,
а у старухи
в ухе.
Старуха долго махала рукой:
что ж ты привязчивый такой?
А комар продолжал злиться,
потому что не мог излиться
из уха,
которым обладала старуха,
и это была не потеря слуха,
а хуже всякого злого духа –
не комар кровососил,
а кровоизлияла старуха.
Зато в минуту написала сей шедевр,
едва догадалась, чей маневр.
Не терять до конца
ни лица,
ни вкуса, ни слуха –
не дождаться вам, ца-ца-ца!
Вот какая умная старуха.
10 сентября 2002
* * *
Жили-были Алеша и Никита,
любили своих баб и пап примерно равно,
но один делал все шито-крыто,
открыто – другой и своенравно.
А папа был один в сынка – хитрый и во всем участный,
и второй в сынка – вопросами озадаченный,
один прислонялся к власти всеми местами страстно,
а второй – местами, и не всегда удачно.
Один был гимнюк, а другой – не то, что помыслили,
один скоро сгорел, а другой – долгожитель,
сирота-художник горючими заряжен искрами,
сынок-умелец удачно вписался в события.
Один любил искусство в себе, а другой – себя в искусстве,
а еще власть в себе и себя во власти,
оба поскользнулись на чистом чувстве,
вот напасти.
Ловкач использовал клаку-клоаку,
чтобы художника посильнее умыли,
а художник как пацан почти что плакал,
такие подлые времена были.
11 сентября 2002
Даша
Какие-то старые платья,
на розовом желтые пятна,
флаконы, записочки, клятвы
в коричневых ящичках, кратно
количеству лет, проведенных
под шелковым абажуром,
прямым – прорисовка пилонов,
а целая жизнь – контражуром.
Какие-то рюмки и рамки,
и тень шелестящей походки,
повсюду пометы, помарки,
как след уходящей подлодки.
Какой-то хозяйственный мусор
за окнами, за занавеской,
где пробка, и скрепки, и бусы
рукой достигаются детской,
там палец уперся в блестинку,
там свет по предметам плутает,
а сверху паук в паутинку
картинку навек заплетает.
Тяжелая ткань – нараспашку.
Косую проплешину света
художница в мелких кудряшках
рисует, влюбленная в это.
14 сентября 2002
Доктор Ложкин
Доктор Ложкин по коленке никогда не стучал,
глаз не выдавливал и не кричал,
а, почесывая пальцем одно из двух крыльев носа,
спокойно ждал моего вопроса
(как избавиться от страха смерти).
Доктор Ложкин на вопрос не отвечал,
а, взглядывая косенько, все отмечал
и продолжал высокопарно вещать чудное,
поправляя очки и увлекаясь мною
(хотите – верьте, хотите – не верьте).
Да, да, если не верите – то не верьте,
но однажды я проснулась, свободная от страха смерти,
и мир протянул мне ножки целиком по одежке,
и я подумала: ай да доктор Ложкин.
Он был толстенький и лысоватый,
и речь его была радостной и витиеватой,
он говорил: ваш дар не ниже Толстого,
пишите романы, право слово.
Он видел, что я страдаю недооценкой,
прижата к пространству сжатым воздухом легких, словно тяжелой стенкой,
и любя меня и меня жалея,
он внушал мне как манию ахинею.
Прошло двадцать лет. Я написала роман,
один и другой, и за словом в карман
я больше не лезу, а сосредоточена и весела,
потому что знаю, как талантлива я была.
Доктор Ложкин женился на школьнице-секретарше,
будучи на сорок лет ее старше,
почесывая крылья и шмыгая носом,
он, точно, владел гипнозом.
Он уходил к себе в подсознанье, как в поднебесье,
доставая оттуда тайны с чудесами вместе,
а потом вкладывал нам в подсознанье,
как дар случайный.
Доктор Ложкин, где вы, какой вы странный,
я б вам почитала свои романы!..
Но он, вероятно, встал на крыло
и взмыл в поднебесье, и ветром его снесло.
14 сентября 2002
Ваня
Ваня, в смертельные игры играя,
резко торча на ночных мотоциклах,
то ли в двусмысленностях, то ли в смыслах
путался, замирая у края.
Было, что и за край свешивал ноги,
бились блестящие мотоциклы,
черными птицами черные циклы
обсели реанимаций пороги.
Марихуана, перо и бумага,
дуло ружья под прицелами камер –
мир перед Ваней практически замер,
ванина торжествовала отвага.
С содовой виски, ночная рулетка,
нервы торчком из зрачков, словно гвозди,
Ксения молча выходит на воздух –
в память о ней остается браслетка.
Желтые линзы, зализанный чубчик,
мягкая серая стильная ряса,
Ваня – священник. И с этого часа
скромен и тих и спокоен голубчик.
Пятеро деток и возраст под сорок,
крест на груди и прикольные стекла,
татуировка под рясой примолкла,
неподалеку Алексий и Сорос.
Кончена сумасшедшая драма
жизни, переходящая в дрему,
нет больше места экстриму и стрему.
Если только вдруг не исчезнет этот портрет
и не опустеет рама.
3 октября 2002
* * *
Бесплотный дух мой и бесплотная фигура
вступали во взаимоотношенья
с людьми, когда до плоской тени тени
свои объемы зажимала, дура.
Не навязаться и не вляпаться в оплошность,
не стать предметом общего веселья –
а никогда не потребляла зелья,
и нечем подкрепить общенья роскошь.
Глазам нарочно – блеск и близорукость,
чтобы не вглядывались в окруженье зорко,
пейзаж смещенный и расплывчатый, как норка,
в какой укрыться от смущенья скуки.
А с памятью в беспамятство играла,
подробности куда-то вытесняя,
и длинная скамейка запасная
лишала сил задолго до финала.
Такое неудачное творенье,
такая, в общем, тьма и безнадега.
Тем удивительней расположенье Бога
хотя бы в малом сем стихотворенье.
4 октября 2002
* * *
Ух, как быстро пролетели всякие времена,
баки с грязным бельем остались в истории,
сделав евроремонт, в новых ваннах отмыли свои вымена,
побрызгали труссарди и на тусовку к Мариотту или Астории.
Мы одеты с иголочки и больше не едим с ножа,
Зверевы делают нам лицо, а фигуру – Волковы,
и если даже крупняк усядется на ежа –
улыбается, с задницей, утыканной иголками.
При встрече охочее сверканье глаз,
старанье для теле- или фотосъемки,
клыки надежно спрятаны, культура, фас,
такими пусть узнают нас современники и потомки.
А впрочем и клыки, и задницы, и перед,
и любое опусканье и испусканье личностей –
свобода, блин – впишем в обиход
культуры безо всяких околичностей.
Демократия по-нашему дерьмократия и есть,
глянь на свои швейцарские: сколько настукало.
В России надо жить столько, сколько не счесть,
чтобы изжить из себя огородное пугало.
8 октября 2002
* * *
Золотые рыбы проплывают
на ночном, на темно-синем фоне,
привязались, вот уж привязались,
с пятницы никак не отвязаться.
Я болею, я себе не в радость,
я себя с постели соскребаю,
бледная, как немочь, а на фоне
рыбы золотые проплывают.
Осторожно я бреду на кухню,
суп сварить, помыть полы и чашки,
может быть, привычка жить вернется,
золотые проплывают рыбы.
Совершив обманное движенье,
тайно я присяду за компьютер,
трону клавиши легко рукою,
музыки ответной ожидая.
Тщетно. Музыка молчит и только буквы
разлетаются, как слов осколки
в бомбе, начиненной под завязку
смертоносным смыслом, как гвоздями.
Мне по себе. Я надорвалась.
Любопытство, между тем, не меркнет,
проплывают рыбы золотые
на дневном, на светло-сером фоне.
Рыбка золотая, что с тобою,
отчего-то вдруг остановилась,
ждет стоит, вопроса или просьбы.
Милая, плыви, я справлюсь, справлюсь.
8 октября 2002
P.S.
…А спустя неделю я в Милане,
ужин в ресторанчике китайском.
Проплывают золотые рыбы
за стеклом на фоне сине-сером.
16 октября 2002
* * *
И вдруг в проем Витторио-Эммануэле
вмиг вдвинулось тончайшею громадой,
и органы за чувством не поспели,
и захлебнулись воздухом и влагой.
В зрачок вода небесная попала,
как зазвучала каменная месса,
и сердце, переполнившись, упало,
не держит воздух ядерного веса.
И у подножия внезапного Дуомо
все вспомнило, разбившись на осколки,
и странная торжественная дрема
вдруг выстрелила, словно из двустволки.
И небо, низкое, как в сумерках в России,
поднявшись вверх легко, заголубело,
а голуби на улице Россини
клевали сердце, павшее из тела.
17 октября 2002
* * *
Отчего так грохочет ночное, в себе, подсознанье,
эта жизнь, что не та, эта жизнь, что не там и не с тем,
и пробиты на раз ложно-краеугольные камни,
с тем, что выстроен – выстрадан – был ряд отличных систем.
Днем казалось, что, как у людей, все почти что в порядке,
и похож на людей, и, как люди, одет и обут,
ночью видно, что это игра, это детские прятки,
впрочем и остальные играют в нее наобум.
За обманом обман, не других, а себя горемычных,
за атакой в атаку на немочь, и горечь, и желчь.
Мы вернемся в Итаку, к истоку, к началам привычным,
ложь, как кожу, сдерем, и умрем, если нас не сумели сберечь.
18 октября 2002
* * *
В отеле на столе
стояли синие розы
Распахнута дверь на балкон,
шум улицы в комнату втянут,
и синие розы не вянут
в отеле, завернутом в сон.
Неоновой буквы луна
так выбелила подушку,
что светятся пальцы под ушком,
уложены пястью для сна.
А сна ни в едином глазу,
и жалко на сон прерываться,
ведь самое тайное, братцы,
нас пробует ночью на зуб.
И вдруг как обвал – ничего.
Такой тишины оглашенной
от века не знать отрешенно,
в какую впадать для того,
чтоб вычерпать чувство до дна
любви и конечности жизни
и так приготовиться к тризне
своей за пределами сна.
18 октября 2002
* * *
Мужчины и женщины тонкая связь,
до гибельной дрожи и чудного срама,
лет тыщу тому, как она началась,
а длится все так же, сильна и упряма.
Поездка на рынок, вчерашний обед,
случайная ссора, все жестко и плоско,
но пола и пола начальный завет
все преобразит с озареньем подростка.
Любовным стихом обделила судьба,
был скован молчаньем в том возрасте пылком,
когда господина вминало в раба
и било о стену то лбом, то затылком.
Прекрасно-тяжелый был опыт испит,
от сходов трясло и трясло от разрывов,
а немотный разум болеет и спит,
и любящих Бог усмехается криво.
Теперь развязался язык. Я скажу,
что близость с обоими производит:
ты служишь мне всем, тебе верно служу,
пусть жизнь, как дыханье, как крик на исходе.
20 октября 2002
* * *
Спаси моих детей, о Господи, трагична
картинка, что идет и вхожа в каждый дом.
Спаси ее детей, сегодня смерть привычна,
как воздух и вода, мы дышим ей и пьем.
Спаси его детей, пусть землю населяет
не гибель, а живых людей живая жизнь.
Я знаю, кто на нас несчастье насылает,
и ведаю, за что, без слез и укоризн.
И стыд давно забыт, и ум спекулятивен,
играет на низах бесплодно и темно,
и каждый негодяй убийственно активен,
а добрый человек молчит, глядит в окно.
Спаси!..
25 ноября 2002
* * *
Я иду с моей подкоркой
по Никитскому бульвару,
листья, павшие на землю,
засыхая, умирают.
Я иду и наблюдаю
городские проявленья,
а подкорка их приемлет
через корку, что черствеет.
Мне идут навстречу дети,
и студенты, и старухи,
кто печален, а кто весел,
кто глядится, будто сбрендил.
Стайка юношей спесивых
над колодой карт склонилась,
как чеченцы, все чернявы,
знать, кого-то проиграют.
А еще одна старуха
одиноко на скамейке
разговаривает громко
не с собой, а по мобиле.
У Есенина Сережи
фотографию на память
девочка бесстрашно просит,
чтобы сделал ей прохожий.
А еще другая тетка
на другой еще скамейке
опрокидывает в глотку
водку из стеклянной фляги,
там на дне ее немного,
тетка всасывает жидкость
и глядит окрест глазами,
что давно остекленели.
Я направлюсь к «Бенетону»
поглазеть, а не по делу,
у меня глаза живые,
я хочу сменить картинку.
В «Бенетоне» все красиво,
вещи новенькие шепчут:
вот твой выбор, дорогая,
выбери меня скорее.
Но подкорка в паре с коркой,
что затеяли прогулку,
от пьянчужки и от листьев,
павших мертвыми на землю,
ни за что не отпускают,
как приклеенные, мокнут,
вот вам выбора свобода,
о которой все болтают.
6-8 ноября 2002
Городская баллада
Вечер, машина, и я за рулем,
осени поздней характер невесел,
город огни высоко понавесил,
да не сдается свет солнца внаем.
Что за пастух гонит стадо авто
в сторону ту, и другую, и третью,
пахнет железом, бензином и смертью
нечто во тьме, что нигде и ничто.
Я выбиваюсь из стада легко,
я выбираюсь на верную трассу,
мне ли печалиться, доке и асу, –
бликами бьет в лобовое стекло.
Лента дорожная под колесо,
смятая, с маху ложится – мне к спеху,
опыт с удачей приводят к успеху,
скоро мой дом и в нем я налицо.
Вдруг – неожиданный съезд и тоннель,
ряд роковых понуждений, и что же,
мне же налево, но жесткое ложе
прямо несет в боковую панель.
Выровнен руль на лихом вираже,
выровню пульс, мысли бег и дыхание –
если бы знать за минуту, заранее,
что путепровод проложен уже!
Гон как безвыходность и чернота,
ни перекрестка и ни разворота,
род протяженного водоворота,
та еще немощь и мощь еще та.
Я удаляюсь все дальше во мглу,
адрес в мираж превратился, тихоня,
будто за мною чужая погоня,
будто подсела на злую иглу.
Но объявления промельк слепой,
съезд как возможность и как искушенье,
я пробираюсь направо в смущенье, –
сбились, как стадо на водопой.
Движемся тихо, шажок за шажком,
стопорим ход лошадей поминутно,
а за окошком промозгло и мутно,
пробка и в пробке торчанье кружком.
Бесы новейшие жмут и кружат,
втиснув в ряды, из рядов не пускают,
ложным единством сознанье ласкают,
нюхают выхлоп и тихо визжат.
В мокром асфальте блестят фонари,
мне неизвестно мое направленье,
руки замерзли и мерзнут колени,
и пустота, как Чапаев, внутри.
Все незнакомо, окрестность чужда,
остановиться, спросить невозможно,
стекла чужие закрыты тревожно,
чтоб не проникла чужая нужда.
Петли петляя, как заяц в кустах,
я нахожу, что лечу в Подмосковье,
не обеспечив полета любовью,
я зависаю под чей-то устав.
Волей чужою, сильнее моей,
движима обочь и прочь из столицы
то ль наяву, то ли это мне снится, –
где я, зачем, сколько стою нулей…
Минуло два окаянных часа,
как сплошняком загребущим изъята
вся из себя, стеснена и помята, –
дома, пол-города прочесав.
Опыт престранный подмены пути,
знак заблужденья себя и потери
там, где с разбегу в удачу поверив,
в поле попала, что перекати.
Словно добычу, меня отпустив,
вечер в окне потемнеет с досады, –
глядя в окно, без тоски и надсады,
перебираю минувший мотив.
Перебираю и пробую звук,
сутью вещей околдована напрочь,
и никакого снотворного на ночь:
тайна в полуночь откроется вдруг.
Утренним солнцем освещена,
чистым кристаллом к нему обернется, –
загорожу я рукою от солнца
вдруг проступившие письмена.
12 декабря 2002
* * *
Замирает какой-то во мне человечек,
мотылек, или бабочка, или кузнечик,
летом бархатным и летним ливнем вспоенный,
до последних сезонов не утоленный.
Замирает мой маленький, замирает,
замерзает и пылью морозной мерцает,
властелином колец годовых я смотрюсь, как шальная,
я с потерей внутри, а размера потери не знаю.
22 декабря 2002
Чарли
Темно-коричневый, прижался сапой,
струной тугою натянулся ловко,
нечеловеческие опыт, и сноровка,
и чувство локтя, то есть чувство лапы.
Мороз и ночь, а тут сплошная печка,
и ни в одном глазу не одиноко,
зажмуришь этот – в том собачье око,
сожмуришь оба – чуткий ритм сердечка.
А днем, едва вернешься, – визг, укоры,
как если б навек перед тем расстались,
случайная находка, чувства завязь,
необходимость проросла сквозь поры.
Я в человечестве встречала это редко,
а зверство даром даром обладает,
мне дыры черные его любовь латает,
грудная клетка – больше уж не клетка.
6 января 2003
* * *
Не удается соединиться,
третья попытка кончается глухо,
узел не найден, дрожит единица,
клацнет отказом в привычное ухо.
Сокет ошибся, вот номер ошибки,
зря введены были имя с паролем,
не передать знак веселой улыбки,
что пополам с проникающим горем.
Сервера имя проверьте, проверьте,
с пальцев на клавиши морок стекает,
срок до внезапной объявленной смерти
вечность, как кошка, поспешно лакает.
Сокет – гнездо в переводе на русский,
яйца все скопом кукушка сложила,
бой или сбой в той считалочке тусклой,
рвется тугая надсадная жила.
Рыжий глядит на стихи на дисплее:
вывесить душу бельем на веревке
резко на сайте… Но снега белее
лика компьютер заткнулся на бровке.
7 февраля 2003
* * *
Поэт, прозаик, драматург –
для посторонних должности,
металл, что плавит Металлург,
важнее, чем изложницы.
Я знала быть или не быть
до выморочной страсти,
за это мало что убить
и разорвать на части.
И в шкуре, содранной живьем,
на воздухе гуляла,
и взять меня за окоем
Кого-то умоляла.
Но я жила, пока во мне
пылала эта лава,
лав-стори пылкая вполне,
по лаве честь и слава.
14 февраля 2003
РОМАН
1
Тебе не справиться со мной,
ты не посмеешь, не посмеешь,
быть может, даже покраснеешь
от несвершенья, Боже мой…
А я, болельщица твоя,
быть может, даже побледнею,
но в том признаться не посмею,
как за тебя болела я.
2
Утром небо золотилось — фарт.
Солнце к небу прилепилось — март.
Лыжи скрипнут напоследок — чьи?
То ли слёзы близко, то ль ручьи.
Всё в сияющей природе — звон.
При народе в хороводе — стон.
Обернись. Запомни смех и грех.
На горячем солнце тает снег.
3
Погладь меня по волосам,
когда вернёшься,
а что почём, узнаешь сам,
когда коснёшься.
Погладь меня по волосам,
как пишешь в письмах,
о нас молюсь я небесам —
они нависли.
4
Как весело думать,
что утром настанет утро,
как весело думать,
что скоро зима растает,
как весело думать,
что завтра с кем-то увижусь
и скоро с ним попрощаюсь.
5
О Боже, Боже, одно и то же:
игра паяца, хоть и с абзаца.
Тесна природа — манит свобода.
Однако клетка — живая клетка.
Мотив неновый — момент хреновый.
6
Вся жизнь — борьба: марксистский
тезис.
Дела — труба: другой генезис.
Ну победишь, сочтя на счётах —
не утаишь: за счёт кого-то.
А я не зверь, я этот, гомо.
Закройте дверь: мои все дома.
7
— Уезжаешь?
— Уезжаю.
— А зачем ты уезжаешь?
Разрушаешь?
— Разрушаю.
К краю, знаю, подступаю.
Знать, невмочь, раз поступаю.
8
Я тебя выболела,
словно бы выблевала
после удара в живот.
Вот.
9
Истины все перебрали.
Соль и смысл переврали.
Души обуглены.
Жизни загублены.
10
Одной печалью за другой
путём провала и обвала
жизнь то и дело доставала,
сгибая волю к ней дугой.
И перепутав край и край,
от тех печалей пропадая,
с самой собой не совпадая,
душа сказала: выбирай…
