Оригинал материала находится по адресу: http://magazines.russ.ru/znamia/2001/10/sysh.html
Ольга Анстей (это псевдоним), Ольга Николаевна Штейнберг-Матвеева, Люша. Высокоодаренная, мало кому известная поэтесса. Она работала в довоенном Киеве машинисткой, умерла в 1985 году в Нью-Йорке, — было ей 73, — выпустила несколько поздних книг стихов…
Что могу я вспомнить о ней? Я никогда с нею не встречалась, ни разу ее не видела. Жили мы в разных городах: она до 1943 года в Киеве, я в Баку. Что могу я написать о ней?
Но (и это “но” очень значительное) я переписывалась с нею в 1938, 1939, 1940 годах, она утоляла мою духовную жажду. Помню, с каким волнением распечатывала я в родном бакинском доме конверт с Люшиным адресом. Ждала ли я (молодая в ту пору) так нетерпеливо письма от кого-нибудь из моих друзей-мужчин? Вряд ли.
Придется тут рассказать немного о моей тогдашней жизни.
В 1938 году я окончила с отличием архитектурный факультет Азербайджанского индустриального института и поступила на работу архитектором в Азгоспроект. Без ложной скромности скажу: я не была неудачницей. Еще когда я работала над дипломным проектом (Зеленый театр в бакинском Нагорном парке), приходили ко мне старшие товарищи, признавались: влюблены в мой проект. Я хорошо рисовала, унаследовав это и от отца, архитектора-художника, окончившего Академию художеств, и от матери — врача, способной и чуткой рисовалищицы…
Но в 15 лет я начала сочинять стихи, а это занятие — сродни сильному морскому течению, что может унести человека неведомо куда.
Окружали меня в Баку большей частью люди, далекие от поэзии. Мое тайное пристрастие было им непонятно. Ведь на работе обо мне поговаривали как о “восходящей звезде”… Чего еще могла бы желать в начале трудовой жизни молодая душа?
В Москве поселился уехавший с родителями из Баку мой сверстник и друг с отроческих лет — Владимир Руденский. Он-то как раз интересовался поэзией. Учился он в Военной Академии вместе с мужем Люшиной школьной подруги, в прошлом — киевлянки Беллы Казначей.
Так возник тонкий и хрупкий мост, на три года соединивший меня с невидимой Ольгой Анстей.
Володя побывал — до войны еще — в Киеве, познакомился с Люшей. Не так давно я записала — что ему запомнилось.
“Мне очень понравилась ее внешность. В ней была мягкость. Очень красивая, тихая, скромная и бесконечно глубокая.
Я был в ее доме. Было очень тесно, темноватая комната была заставлена мебелью. Много было безделушек, была икона и лампадка. Это мне не понравилось…
Помню, что мы все время говорили только о поэзии.
По-моему, я ее заинтересовал тем, что рассказывал о тебе и читал некоторые твои стихи…
Лицо круглое, очень красивое, чуть-чуть полноватое. Роста она была невысокого. Бархатный, очень приятный голос — скорее низкий, тихий”.
Это были Володины воспоминания.
Какое первое стихотворение Люши, Ольги Анстей, я узнала, услышала от того же Володи? Вот это:
Я человека в подарок получила —
Целого, большого, с руками и ртом.
Он ест и сопит, и, что бы ни спросила, —
Он помолчит и ответит потом.
Я в теплые волосы ему подышала,
Никогда обещала ему не врать,
На него одного смотреть обещала…
А больше не знаю, как с ним играть.
Мне сразу полюбилась непринужденность — высокая простота этих строк.
Позже Люша прислала мне примечание к этому стихотворению: “Человека в подарок” — осень 34 г. Это такой Петр, очень хороший человек и умница, с которым мы тщетно пытались пожениться, но ничего не вышло, п.ч. он был какой-то недопроснувшийся”.
Несколько цифр. Я сберегла, переписав в отдельную тетрадь, около семидесяти Люшиных стихотворений с ее примечаниями — из писем. Самих писем осталось у меня только шесть, а накоплено было — за три с лишним года — десятка два-три. Но в Москве, — куда я переехала осенью 1943 года, где окончила второй — Литературный — институт, — у меня 15 лет подряд не было своего угла. Как могла я не утратить большей части архива?
Шесть уцелевших Люшиных писем — мое сокровище.
Чем была для меня переписка с этой талантливой женщиной, не имевшей ни одного диплома (даже свидетельства об окончании средней школы!), но образованной, умной, начитанной, знавшей в совершенстве несколько языков, сочинявшей стихи и на французском?.. А главное — способной творить, создавать духовные ценности, нужные людям не меньше хлеба насущного…
Переписка с Люшей была для меня подобием настоящего университета. Я посылала на суд ей мое новое. Она олицетворяла для меня ту литературную среду, которой так недоставало мне в бытность мою архитектором. В ее письмах содержался необходимый для существования моей поэзии кислород.
Вот несколько строк — вероятно, 1939 года (она обычно не датировала писем):
“Танюша, ты пишешь, что хоть не всегда между нами полное созвучие, но не режущие диссонансы. Милочка моя, необходимо в чем-нибудь расходиться, иначе скучно, но необходимо также (для гармонических отношений) сходиться в какой-то одной или нескольких точках. И это у нас есть, и оттого нам интересно друг с другом. Удачно и счастливо, разумеется, если эта точка главная, центральная. Но можно сходиться и периферически. Думаю, у нас с тобой общее — отношение к искусству: бескорыстная, самоцельная любовь и “немысление” жизни, дыхания вне искусства. Это очень много. Я отличаюсь от тебя только философско-идеалистической подкладкой этого отношения к искусству, т.е. искусство для меня, естественно и органически, сплетается с религией”…
Карточки своей Люша мне не дарила. “Не могу посылать, — писала она, — уродов Гогена с перекошенным ртом”. Ее фотоснимки, известия о ее судьбе пришли ко мне разными путями после ее смерти.
И вот она уже не невидимка. С полки, что за моей тахтой, глядит на меня молодая красивая женщина. Гладкая прическа с пробором посредине. Взгляд темных глаз внимателен и серьезен.
А стихи…
Перепишу несколько, особенно дорогих мне.
Ольга Анстей
* * *
На гребнях бушующих туч понесите меня!
Там солнце плывёт за седые ненастные стены,
Там ветер качает ворота студёного дня,
Там белые птицы кричат из предутренней пены.
Вчера, просыпаясь, я слышала: пела вода,
Стучали кольчуги, и кони туманные ржали.
Я помню — возьмите — я помню — меня — навсегда —
Я с вами пребуду в Валгалле — навечно — в Валгалле!
* * *
В пол-окна снега мои накиданы,
В полуночное стекло, холодей!
Звёздный мой! Самый неожиданный
Из одиннадцати лебедей!
Смятое крыло изнемождённое
Бережно тебе распрямлю.
Не влюблённая, не заворожённая,
Не любуюсь я, а люблю.
Сонет
О мой собрат, ужель не суждено
Нам вечер пережить благословенный,
Когда течёт гекзаметр вдохновенный,
А ветка бьётся дактилем в окно?
Когда два дарования — одно,
Один аккорд в симфонии вселенной,
Когда Кастальский ключ, дотоле пленный,
Стремит струи в довременное дно?
О брат по лире! Так вокруг темно,
Так ограничен весь мирок наш бренный,
А будущего ведать не дано.
Лишь песней бытие озарено.
Но к цели муз, преемственно-нетленной,
Прибавим ли достойное звено?
Ирининская лестница в Киеве
Переулок крут и торжествен.
Подморожен плитняк нагой.
Кромки лужиц обиты жестью,
Жёстко звякают под ногой.
Окаянней, туже, телесней
Ветер бьёт, и дышать невмочь
Там, где лезут уступы лестниц
Во вторую — верхнюю — ночь.
А над кровлями — Ориона
Крестоносная рукоять,
Вознесённая в небо оно,
Чтобы всем временам сиять.
