Как-то дали мне топор
в руки сучкорубы:
—Ну, посмотрим, ухажер,
нежный ты иль грубый,
много ль каши в жизни ел,
полный иль порожний?..
Вон, обкарзай эту ель,
только — осторожней!
И с волнением в груди
и в снегу по пояс,
я пошел сучки рубить,
или карзать то есть.
Ствол вибрировал, дрожал
от моих ударов, словно все еще дышал
смоляным угаром.
Словно слезы, в чистый снег
облетали шишки…
Тут я вспомнил, как во сне,
о себе, мальчишке.
Жили мы в деревне, да,
но не при колхозе,
в те суровые года
много в леспромхозы
убежало, помню, нас —
на лесозаготовки.
Трудодень или аванс?!
Всяк поймет, кто ловкий.
И отец мой лес валил,
мама помогала,
хоть и был сей труд не мил,
сучья обрубала.
Приходилось бревна ей
поднимать по слегам…
Были, помню, вровень с ней
сани-панкареги.
И валилась на сугроб
мерзлых бревен сплотка…
— Лучше в землю, лучше — в гроб,
чем эта работка!
И грозил на Божий свет
красный кулачишко,
и летели в чистый снег слезы,
словно шишки…
Мама, мама!..
Сколь б мне
не писать о маме,
о ее житье-бытье
не сказать словами.
Сколько тычек-тумаков
испытала дюжих
от хозяйских кулаков,
а потом — от мужних.
Раздарила всем и все –
сердца жар горящий…
Прокатилось колесо
по руке дарящей…
И уже осталось чуть
до конца дороги,
но опять отрезан путь –
отказали ноги…
Мама, мама!
За тебя
я пройду сколь надо,
для меня твоя судьба
будет как награда.
Все-то слезоньки твои –
да взойдут цветами,
все-то ноченьки твои –
обратятся днями!
Все терновые кусты
вырвем-перепашем…
Все-то, все твои мечты
станут солнцем нашим!
