III
РАЗЛУКА
Cosi dice ‘l meo core, e poi sospira.
Dante. Vita nuova
* * *
Небо называют — голубым,
Солнце называют золотым,
Время называют — невозвратным,
Море называют — необъятным,
Называют женщину — любимой,
Называют смерть — неотвратимой,
Называют истины — святыми,
Называют страсти — роковыми.
Как же мне любовь свою назвать,
Чтобы ничего не повторять?
<1935>
* * *
Отплывал пароход. Отплывала любовь.
Холодела заката горячая кровь.
Холодела душа. И гудок зарыдал.
На прощанье ты мне ничего не сказал.
Пусть же будет без бури счастливый твой путь.
Если можешь — прости, если хочешь — забудь.
13 июня 1935
* * *
Мне снятся паруса,
Лагуна в облаках,
Песчаная коса
И верески в цветах.
Сквозь дрёму узнаю
За дымкой голубой
Твой путь в чужом краю
С подругой молодой.
Июль 1935
* * *
А я опять пишу о том,
О чём не говорят стихами,
О самом тайном и простом,
О том, чего боимся сами.
Судьба различна у стихов.
Мои обнажены до дрожи.
Они — как сброшенный покров,
Они — как родинка на коже.
Но кто-то губы освежит
Моей неутолённой жаждой,
Пока живая жизнь дрожит,
Распята в этой строчке каждой.
1935
* * *
Надеть бы шапку-невидимку…
…Так на страницах дневника
Писала я давно когда-то:
Девичий вензель «Н» и «К»
В конце страницы желтоватой…
На пожелтевшие листы
Гляжу сквозь слез невольных дымку.
Дитя, дитя! Куда же ты
Девало шапку-невидимку?
На разорение твоё
Слетела птиц полночных стая,
Клюет, терзает вороньё,
По ветру сердце разметая.
И лишь предсмертной муки дрожь
Ты, как и все на свете люди,
На приговор последних судей
Изнемогая, донесешь.
1938
* * *
Мите
Как формула, вся жизнь продумана,
Как труп анатомом, разъята.
Играет сын сонату Шумана,
Мою любимую когда-то.
И снова, музыкой взволнована,
Покою жизнь противоречит.
И всё, что волей было сковано,
Взлетает музыке навстречу.
Играй, мой сын! Все были молоды.
И ты, как все, утраты встретишь
И на бесчисленные доводы
Страданью музыкой ответишь.
1938
* * *
Родинка у сына на спине
На твою предательски похожа.
Эту память ты оставил мне,
Эта память сердце мне тревожит.
Родинка! Такая ерунда.
Пятнышко запёкшееся крови.
Больше не осталось и следа
От былого пиршества любови.
1938
* * *
Было всё со мной не попросту,
Всё не так, как у людей.
Я не жаловала попусту
Шалой юности затей.
В ночь морозную, крещенскую,
Не гадала у свечи.
Со знахаркой деревенскою
Не шепталась на печи.
Не роняла слезы девичьи
На холодную постель,
Поджидая королевича
Из-за тридевять земель.
Ни весёлой, ни монашенкой
Я в народе не слыла.
Над моей весёлой башенкой
Месяц поднял два крыла.
По ночам пугали филины,
Да и те не ко двору.
Я шелками птицу Сирина
Вышивала по ковру.
Домик с песнями, с причудами
Лунный ветер навещал.
Сны серебряными грудами
К изголовью навевал.
Горностаевою шкуркою
Укрывал от холодов,
Называл меня снегуркою
С олонецких берегов.
И за то, что недотрогою
Прожила до этих пор,
Ныне страшною дорогою
Жизнь выводит на простор.
Шатким мостиком над пропастью,
По разорам пустырей…
Всё теперь со мною попросту,
Всё теперь, как у людей!
* * *
Больше не будет свиданья,
Больше не будет встречи.
Жизни благоуханье
Тленьем легло на плечи.
Как же твоё объятие,
Сладостное до боли,
Стало моим проклятием,
Стало моей неволей?
Нет. Уходи. Святотатства
Не совершу над любовью.
Пусть — монастырское братство,
Пусть — одиночество вдовье,
Пусть за глухими вратами —
Дни в монотонном уборе.
Что же мне делать с вами,
Недогоревшие зори?
Скройтесь вы за облаками,
Больше вы не светите!
Озеро перед глазами,
В нем — затонувший Китеж.
В СТАРОЙ МОСКВЕ
Памяти Е. М. Лопатиной
В гостиной беседа за чайною чашкой.
В углах уже тени, а в окнах — закат.
И кружатся галки над Сивцевым Вражком,
И март, и капель, и к вечерне звонят.
Давно карандашик ментоловый водит
Хозяйка над бровью, скрывая мигрень.
Но вот и последняя гостья уходит,
Кончается долгий и суетный день.
И в доме тогда зажигаются свечи,
А их на стене повторяет трюмо.
Платок оренбургский накинув на плечи,
Она перечитывает письмо.
Письмо о разрыве, о близкой разлуке.
«Ты слишком умна, чтоб меня осудить…»
Почти незаметно дрожат её руки.
Две просьбы в конце: позабыть и простить.
Свеча оплывает шафрановым воском,
И, верно, страдание так молодит,
Что женщина кажется снова подростком,
Когда на свечу неподвижно глядит.
<Ок. 1940>
* * *
Ты спишь, а я гляжу, бессонная,
В лицо твоё преображённое
Холодным таинством луны.
И всею нежностью утраченной,
И всей разлукой предназначенной
Мои раздумия полны.
Твоё лицо — как цвет магнолии,
И на груди лежит в безволии
Рука, скрещённая с рукой,
В такой усталости утонченной,
Как будто всё уже окончено
И всё исполнено тобой.
Январь 1938
БЕССОННИЦА
Он не приходит перед сном ко мне
Сказать, как прежде: «Спи, спокойной ночи!»
Уснул весь дом, и ревность в тишине
Опять всё те же доводы бормочет.
Зачем когтишь ты, старая, меня?
Бессонницей мне изнуряешь тело,
Ожогами нечистого огня?
Не им светилась я, не им горела.
Не слушаю. Не верю. Не хочу.
Я в темноту протягиваю руки,
Зову любовь, и плачу, и шепчу
Благословение разлуке.
Он неизбежен, убыли закон.
Не распаляй же сердца мне, старуха.
Забыть уснуть. Пусть вечным будет сон
Без сновидения, без памяти, без слуха.
* * *
Люби другую, с ней дели
Труды высокие и чувства,
Её тщеславье утоли
Великолепием искусства.
Пускай избранница несёт
Почётный груз твоих забот:
И суеты столпотворенье,
И праздников водоворот,
И отдых твой, и вдохновенье,
Пусть всё своим она зовет.
Но если ночью, иль во сне
Взалкает память обо мне
Предосудительно и больно,
И сиротеющим плечом
Ища плечо моё, невольно
Ты вздрогнешь, — милый, мне довольно,
Я не жалею ни о чём!
* * *
Как песок между пальцев, уходит жизнь.
Дней осталось не так уж и много.
Поднимись на откос и постой, оглядись, —
Не твоя ль оборвалась дорога?
Равнодушный твой спутник идет впереди
И давно уже выпустил руку.
Хоть зови — не зови, хоть гляди — не гляди,
Каждый шаг ускоряет разлуку.
Что ж стоишь ты? Завыть, заскулить от тоски,
Как скулит перед смертью собака…
Или память, и сердце, и горло — в тиски,
И шагать до последнего мрака.
* * *
Нет, это было преступленьем
Так целым миром пренебречь
Для одного тебя, чтоб тенью
У ног твоих покорно лечь!
Она осуждена жестоко,
Уединённая любовь,
Перегоревшая до срока,
Она не возродится вновь.
Глаза, распахнутые болью,
Глядят на мир, как в первый раз,
Дивясь простору и раздолью,
И свету, греющему нас.
А мир цветет, как первозданный,
В скрещеньях радуги и бурь.
И льёт потоками на раны
И свет, и воздух, и лазурь!
* * *
Он тосковал по мне когда-то
На этом дальнем берегу.
О том свидетельство я свято
В старинных письмах берегу.
Теперь другою сердце полно.
Он к той же гавани плывет,
И тот же ветер, те же волны
Ему навстречу море шлет.
И посетив мои кладбища,
В пыли исхоженных дорог,
Увы, он с новой жаждой ищет
Следы иных, любимых ног.
Зачем же сердцу верить в чудо
И сторожить забытый дом?
О, верность, — горькая причуда!
Она не кончится добром.
* * *
Лифт, поднимаясь, гудит,
Хлопнула дверь — не ко мне.
Слушаю долго гудки
Мимо летящих машин.
Снова слабею и жду
Неповторимых свиданий,
Снова тоска раскаляет
Угли остывших обид.
Полно сражаться, мой друг!
Разве же ты не устала?
Времени вечный поток
Разве воротишь назад?
Будем размеренно жить
Бурям наперекор!
Вечером лампу зажжем,
Книгу раскроем, —
С Блоком ночной разговор
Будем мы длить до зари…
Что это? Старость? Покой?
Убыль воинственных сил?
Нет. Но всё ближе порог
Неотвратимых свиданий.
Слышишь? Всё ближе шаги
Тех, кто ушел навсегда.
3 февраля 1940
ДУХОВ ДЕНЬ
И. А. Бунину
В старом парке, на опушке,
Где простор теснит сирень,
В троекуровской церквушке
Помню службу в Духов День.
Синий ладан сердцу снится,
И от каждого плеча
Запах праздничного ситца,
Крепкий запах кумача.
Дух сирени у Распятья,
Жар весёлых огоньков,
Баб негнущиеся платья
Из заветных сундуков.
Впереди крахмальный китель,
Бакенбарды, седина, —
Троекурова властитель
Мелко крестит ордена.
Рядом юная хозяйка
Троекурова дворца
Машет ручкой в белой лайке
У надменного лица.
Позади шипят девчатки:
«Срам-то! Что и говорить!
Рази мыслимо в перчатке
Крестно знаменье творить?»
Поливают робким ядом
Валансьены от Дусэ.
Лицеист вздыхает рядом,
Отвести не может взгляда
С банта белого в косе.
А под куполом, над ними
В этот жаркий Духов День,
Реет «Иже Херувими»,
Веет белая сирень.
Старый попик чашу поднял,
Тянут матери ребят,
И пречистого Господня
Тела — первые вкусят.
Храм пустеет понемножку,
И расходится народ.
Бабы, сняв полусапожки,
Переходят речку вброд.
Старый мост скрипит под тройкой,
Брёвна ходят ходуном.
Дёрнул вожжи кучер бойкий
И понёсся напролом, —
И ныряет, и взлетает
По просёлочной пыли…
В небе жаворонок тает,
Тает облачко вдали.
Бубенец Валдаем бредит,
Пробираясь сквозь овсы.
Барин с думой об обеде
Чаще смотрит на часы.
А у церкви на опушке
Снова мир и тишина,
И сирень свои верхушки
Клонит, в сон погружена.
Отлетает праздник летний,
Как его не сторожи,
Был ли Духов день, ответь мне?
Или снился он, скажи?
<1938–1939 по Д. А. Толстому, или 1939–1940 по Н. А. Толстому>
* * *
Не будет этого, не будет!
И перед смертью не простит.
Обиды первой не забудет,
Как довод он её хранит,
Как оправданье всех обид.
А может быть, всего вернее,
На ложе смерти долго тлея,
Не вспомнит вовсе обо мне
В одной мучительной заботе
Ещё спасти остаток плоти,
Ещё держаться на волне.
Но знаю, что пути сомкнутся,
И нам не обойти судьбу:
Дано мне будет прикоснуться
Губами к ледяному лбу…
1941
* * *
Я твоё не трону логово,
Не оскаливай клыки.
От тебя ждала я многого,
Но не поднятой руки.
Эта ненависть звериная,
Из каких она берлог?
Не тебе ль растила сына я?
Как забыть ты это мог?
В дни, когда над пепелищами
Только ветер закружит,
В дни, когда мы станем нищими,
Как возмездие велит,
Вспомню дом твой за калиткою,
Волчьей ненависти взгляд,
Чтобы стало смертной пыткою
Оглянуться мне назад.
Июль 1941
* * *
Памяти внука Алеши
Упадут перегородочки,
Свет забрезжится впотьмах.
Уплывет он в узкой лодочке
С медным крестикам в руках.
Будет всё, как полагается.
Здесь, на холмике сыром,
Может, кто-то разрыдается,
Кто-то вспомнит о былом.
И вернутся все трамваями
В мир привычной суеты.
Так умерших забываем мы.
Так его забудешь ты?
Январь 1941
* * *
Тень от облака бежит по лугу,
Пробежала — и опять светло.
Дай мне руку и простим друг другу.
Всё, что было — былью поросло.
Не от счастья я была счастливой,
Не от горя горевала я.
Родилась такой уж, юродивой, —
Не кори меня, любовь моя!
За твою досаду и обиду
Заплатила дорогой ценой.
Если встречу, — не подам и виду,
Что земля уходит подо мной.
* * *
Уж мне не время, не к лицу
Сводить в стихах с любовью счеты.
Подходят дни мои к концу,
И зорь осенних позолоту
Сокрыла ночи пелена.
Сижу одна у водоёма,
Где призрак жизни невесомый
Качает памяти волна.
Сядь рядом. Голову к плечу
Дай прислонить сестре усталой.
О днях прошедших — я молчу,
А будущих осталось мало.
Мы тишины ещё такой
Не знали, тишины прощения.
Как два крыла, рука с рукой
В последнем соприкосновеньи.
* * *
Слышу, как стукнет топор,
В озере булькнет уклейка,
Птичий спугнув разговор,
Свистнет в сосне красношейка.
Лес, словно пена, шипит
Шорохом, шёпотом, свистом.
Здравствуй, озерный мой скит!
Нет ни тревог, ни обид
Мне в роднике твоём чистом.
Деревня Заречье <на Селигере>. 1939
* * *
Какая-то птичка вверху, на сосне
Свистит в ля-миноре две тонкие нотки.
Я слушаю долго её в тишине,
Качаясь у берега в старенькой лодке.
Потом камыши раздвигаю веслом
И дальше плыву по озерным просторам.
На сердце особенно как-то светло,
И птичьим согрето оно разговором.
Заречье. 1939
* * *
Я не прячу прядь седую
В тусклом золоте волос.
Я о прошлом не тоскую, —
Так случилось, так пришлось.
Всё светлее бескорыстье,
Всё просторней новый дом,
Всё короче, проще мысли
О напрасном, о былом.
Но не убыль, не усталость
Ты несёшь в мой дом лесной,
Молодая моя старость
С соучастницей-весной!
Ты несёшь ко мне в Заречье
Самый твой роскошный дар:
Соловьиный этот вечер
И черёмухи угар.
Ты несёшь такую зрелость
И такую щедрость сил,
Чтобы петь без слов хотелось
И в закат лететь без крыл.
Весна 1939. Заречье
* * *
Белой яхты движенья легки.
Ускользающий парус всё меньше.
Есть на свете ещё чудаки,
Что влюбляются в яхты, как в женщин.
Эти с берега долго глядят
На гонимую ветром Психею,
На её подвенечный наряд,
На рассыпанный жемчуг за нею.
Заречье. 1940
* * *
Затуманил осенний дождь
Берега твои, Терегощ.
И зловеще и похоронно
Против ветра кричит ворона.
Окровавлен рябины лист,
А березовый — золотист.
Только елки, как богомолки,
Почернели, хранят иголки.
Парус штопаный рыбака
Вздул сырые свои бока.
Мчится — щуку ли догоняет?
Или просто в волнах ныряет?
А в Заречье скрипит забор,
Ветры встретились с двух озёр,
Рвут солому, кидают стогом,
Трубят в рог над Николой-Рогом.
Заречье. Осень 1940
ЛЕТО 1940 ГОДА
Н. М. Толстой-Лозинской
Дождь льет. Сампсоний-сеногной
Тому виной.
Так учит древняя примета.
У старика одна лишь цель
Сгноить дождями в шесть недель
Покос бессолнечного лета.
Зато раздолье мухоморам —
Весёлым баловням судьбы.
Тучнеют, пучатся грибы.
В лесу, в лугах, по косогорам —
Везде грибы.
Готовьте кадки,
Хозяйки! Рыжик, жирный груздь
Кладите в соль в таком порядке:
На дно укроп, чеснок, и пусть
Покроет сверху лист смороды
Дары роскошные природы.
Но всё же без тепла, без света,
Дождем завесясь, как фатой,
Грустит заплаканное лето,
Глядит казанской сиротой.
А ты? Готова ты отдать
Все рыжики и все засолы,
За день, горячий и весёлый,
Когда гудят над лугом пчелы,
Сбирая меда благодать?
Но не допустит беззаконий
Упрямый дедушка Сампсоний!
Все шесть недель кропит дождем
(Права на то имя свыше),
Бубнит, бубнит, долбит по крыше,
А мы погоды ждем и ждем.
А вечерами на деревне
Старухи, сидя на бревне,
Приметою стращают древней:
Грибное лето — быть войне.
Август 1940. Заречье
