Эта статья была опубликована в журнале “Шарм” – приложении к газете “Вести”.
Чудо Рахель состоит в том, что она начала писать стихи, приехав в Палестину и восхитившись мелодиями и глубиной иврита. Ее загадка – в том, почему эти стихи нравятся абсолютно всем, почему они стали народными, почему на них сложено так много песен, исполняемых десятилетиями.
Цитата:Ты ведь помнишь? Утро и счастье
Это было, и этого нет
Литература на иврите – это вселенная, израильская поэзия в ней – это скопление галактик, а израильские поэтессы – звезды в этих галактиках. Писать стихи на иврите куда легче по утверждению профессионалов, чем на русском, но правильно воспринимать их – куда сложнее. Каждое слово несет в себе несколько смыслов, оттенков, каждая рифма – это песня, мир библейских аллюзий. Рахель обожала иврит. А сам иврит своим строем, логикой и красотой предполагает появление плеяды талантливых людей, которые не переводились во все времена. Но в данном случае речь пойдет лишь о Рахель – одной из поэтесс нашего времени, ставшей частью современной истории страны, народной поэтессой, стихи которой любят все от мала до велика, представители всех слоев общества. Пути поэзии неисповедимы – и это хорошо видно на ее примере. На ее стихи написано множество песен, в свет регулярно выпускаются музыкальные сборники, а песню Шмулика Крауса на ее стихи “Ха-тишма коли” – ”Услышь мой голос” – Рона Рамон, жена израильского космонавта Илана Рамона, отправила мужу на орбиту.
До Рахели в Эрец-Исраэль писала замечательная поэтесса Эстер Рааб, позже – пронзительная Зельда (Зельда Шнеерсон-Мишковская из рода любавичских Шнеерсонов) – феноменальная фигура, первая учительница Амоса Оза, задействовавшая в нем, по его словам, “метроном на всю жизнь”. Старшей современницей Зельды и Рахели была выдающаяся поэтесса Элишева – Елизавета Жиркова – замечательная женщина, русская, вышедшая замуж за еврея, приехавшая в страну, не помышлявшая о гиюре, но ставшая одной из значительных израильских поэтесс, оставшаяся после смерти мужа ни с чем, одна, вынужденная работать прачкой и умершая в нищете. Следующая звезда – это Йона Волах, практически наша современница, эпатажная личность, человек с особым голосом и безумным талантом, рано скончавшаяся от рака. Нельзя не упомянуть и талантливейшую Далию Равикович – поистине природное явление, ее пронзительные стихи, а также Майю Бежерано и Тирцу Атар – дочку Натана Альтермана. Но именно Рахель стала народной поэтессой, создав большую часть стихотворений в последние шесть лет жизни.
Неужели конец? Еще даль так светла,
Еще зеленью рдеют поляны.
Даже осень на землю еще не пришла,
Не густеют туманы.
Нет, не ропщет душа – я приму приговор.
Были алы закаты и зори,
И цветы улыбаются мне до сих пор,
Но вздыхают от горя.
Рахель умерла молодой – ей был всего 41 год, умерла от чахотки, которую она подхватила во время Первой мировой войны в России, где работала с детьми еврейских беженцев. Половина ее жизни прошла на Украине, но Рахель всегда была именно израильской еврейской поэтессой (хотя писала и на русском), удивительной хрупкой женщиной, в чьих стихах сквозит эротизм и самодостаточность, чья жизнь была полна сложностей и вместе с тем прекрасна как жизнь любого человека, имя которого не предано забвению, чья судьба стала мифом.
Обратимся к 1890 году: Рахель родилась 20 сентября в Саратове в семье Исера-Лейба Блувштейна, преуспевающего торговца мехом, увлекавшегося сионизмом, сына богатого полтавского купца. Исера-Лейба выкрали из дома в возрасте восьми лет, он воспитывался в деревне под Вяткой в православной семье, был отдан в кантонисты, участвовал в обороне Севастополя. Его родители скончались вскоре после кражи ребенка, не вынеся горя. Мать Рахель – вторая жена Исера-Лейба, Софья Мандельштам, чья родословная восходит, как считается, к самому Раши, и отдаленным родственником которой был, по всей видимости, Осип Мандельштам, была женщиной образованной, знала языки, переписывалась с выдающимися деятелями русской культуры, в том числе со Львом Толстым. Дед Софьи Мандельштам – Элиэзер Дилон – был советником царя Александра Первого во время войны 1812 года (Рахель в какой-то момент хотела взять фамилию Дилон – она звучала более “на иврите”). Дед Рахели (названной так в честь праматери Рахели, трагизм судьбы которой в какой-то мере она повторила) со стороны матери был главным раввином Риги, затем Киева. Его брат стал первым еврейским студентом России. Дядя Рахели – Макс Мандельштам – руководил работой пятого сионистского конгресса в Базеле, был знаменитым глазным врачом.
Вскоре после рождения Рахели семья переехала в Полтаву. Исер к тому времени торговал бриллиантами, землей, недвижимостью, был старостой синагоги. Софья Мандельштам, родив ему восьмерых детей и воспитывая четверых детей Исера от первого брака, настояла на том, чтобы послать дочерей в гимназию, а отец нанял им домашних учителей идиша и иврита.
Софья Мандельшатм умерла от туберкулеза, когда Рахель было всего шестнадцать. Отец заново женился на властной молодой женщине, и семья начала разваливаться. Рахель и ее любимая, неразлучная с ней сестра Шошана уехали в Киев к старшей сестре Лизе. В Киеве Рахель начала учиться рисованию, так что неудивительно, что спустя некоторое время сестры решают поехать в Италию изучать живопись и литературу, а по пути заглянуть в Палестину – по заветам отца и старшего брата Яакова, приохотившего Рахель к сионизму, когда ей было всего тринадцать лет, и благодаря давним разговорам с пылкими еврейскими юношами, приходившими к ним в дом по приглашению покойной матери: Берла Борухова, будущего основателя группы “Поалей Цион” и Ицхака Шимшелевича – будущего второго президента Израиля Ицхака Бен-Цви.
Весной 1909 года сестры приезжают в Одессу и через две недели корабль, на котором они плыли, прибывает в Яффо, где романтика морского путешествия быстро заканчивается. Но Рахель вспоминала так: ”О Боже, что за картина! Небо сливается с землей, став единым целым. Черной мантией окутывает их ночь. Многие тысячи огоньков дрожат тут и там”. Сестры прибывают в страну вместе с волной Второй алии, когда с 1904 по 1914 год в Палестину переселились более 40 тысяч человек из России, из которых вскоре выдвинулся ряд выдающихся, блистательных личностей, создавших ту атмосферу, в которой родились пресса на иврите, театр, все то, что Кацнельсон характеризовал как “еврейская цивилизация”. Уже через день после прибытя Шошана и Рахель оказались в Реховоте, где тогда поселились сотни халуцианцев, молодых российских евреев с пламенными взорами, окруживших сестер вполне понятным поклонением – они молоды и красивы. На деньги, присланные отцом, снят дом, в одной из комнат стоит рояль. В Рахель и Шошану влюбляются множество молодых людей, а они влюбляются в Палестину и решив остаться здесь навсегда, начинают говорить только на иврите, отведя русскому языку всего лишь час в день.
Через год Рахель, в поисках истинного сионизма, земли и себя на этой земле, уезжает в Хедеру и работает там вместе с Ханой Майзель – страстной сионисткой и случайной знакомой, с которой она встретилась первой ночью в Палестине в гостинице в Яффо. Строки, вынесенные в эпиграф, взяты из стихотворения Рахель, посвященного именно Хане. Вдвоем они работают на образцово-научных плантациях олив и миндальных деревьев, разведенных агрономом Элиягу Блюменфельдом на склонах Кармеля.
В апреле 1911 года Хана и Рахель отправляются на Кинерет и основывают там сельскохозяйственную школу для женщин, первой ученицей которой становится сама Рахель. На берегу Кинерета в одном из новых поселений живет Аарон Давид Гордон, патриарх идеи трудового сионизма, которому Рахель посвятила первое свое стихотворение, написанное на Кинерете, и с которым впервые встретилась весной 1910 года в Реховоте. Там же, на Кинерете, она встречается с Берлом Каценельсоном, будущим идеологом рабочего движения, создателем газеты “Давар”; Залманом Рубашовом – Залманом Шазаром, впоследствии президентом Израиля и многими другими. Молодые, красивые, полные сил, ярчайшие люди, построившие эту страну, были влюблены в свою землю, свою молодость и в друг друга.
”И вот отворяются ворота. Со двора с криком и гоготом высыпает стадо гусей, а за гусями – стройная пастушка в белом платье, легкая как серна, прекрасная как Кинерет. В ее устах древний иврит звучит во всей первозданной красоте и силе” – так описывал свою встречу с Рахель Залман Шазар, забравший, кстати говоря, после ее смерти, все ее бумаги.
Через год, по совету Ханы Майзель, Рахель уезжает во Францию – в Тулузский университет учиться агрономии. Когда в августе 1914 года начинается Первая мировая война, Рахель, имеющая российское подданство, не может вернуться в Палестину, находившуюся тогда под властью Османской империи, союзницы Германии, и не может получить деньги от отца, перебравшегося к тому времени в Тель-Авив. Чтобы закончить университет, она подрабатывает уроками, и получает диплом с отличием. Но путь в Палестину закрыт – Рахель пароходом из Марселя уплывает в Россию, живет в Кременчуге, потом в Киеве, затем в Бердянске, где работает в детском доме. Революция застает ее в лечебнице на Кавказе, после чего она подается в Одессу, где в 1919 году зарабатывает на жизнь уходом за больными детьми в больнице для беженцев, где и заразилась туберкулезом. Занимается переводами с иврита на русский, публикует в еженедельнике “Еврейская мысль” стихи и очерки об Эрец-Исраэль. Рахель мечтает о возвращении в Палестину и деньги на билет на легендарный пароход “Руслан” собирает на вечере, устроенном в синагоге с разрешения одесского раввина – вечера, где она выступает с рассказами о халуцианстве в Палестине.
На “Руслане” плыла и Роза Коэн – в будущем мать Ицхака Рабина. Обе женщины родились в 1890 году, обе были тогда одиноки, обе были горды. Но Рахель обладала даром общения, а Роза не умела контактировать с людьми. Рахель мечтала о создании нового общества, Роза хотела разрушить старый мир. По прибытии в страну осенью 1919 года их пути разошлись, хотя обе женщины жили неподалеку: Рахель в Дгании-Алеф, Роза в группе Кинерет. Сестра Рахели Шошана рассказывала, что Рахель провела немало часов в беседах с Розой Коэн.
На Кинерет Рахель приезжает уже совсем больной, и когда члены группы Дгания-Алеф узнают врачебный приговор – диагноз “туберкулез в открытой форме”, то на общем собрании принимается решение страшное, жестокое, но полностью в духе того фанатичного прямолинейного времени: поскольку обеспечить строгую изоляцию ей не могут, Рахель изгоняют. “Туча, тяжелая черная туча опустилась на меня. Мне хотелось кричать – но я не могла” – пишет она сестре, а незадолго до этого записывает: “Хорошо в жаркий день посеять тысячи луковок, высадить сотни саженцев. Иордан голубеет вдали за кипарисами и белеют первые снега на Хермоне”. И еще: “Мы будили зарю. Заря занималась с началом нашего рабочего дня. Нас было одиннадцать. Руки в мозолях, босые ноги, загорелые, в ссадинах. Воздух был наполнен нашими песнями, нашими разговорами и смехом. Мотыги наши поднимались и опускались без передышки” (из очерка “На берегу Кинерета”, написанного за два года до смерти).
Изгнание из Дгании было для Рахели и крушением идеалов – она не могла принимать участие в строительстве “нового общества”, в том, в чем видела свою цель. “Изо всех сил я стараюсь быть сильной, но это не удается мне. Я не хочу сдаваться! Я хотела излить свое горе, но не могу исповедоваться перед людьми и никогда не была в состоянии рассказать кому либо о себе – уж слишком я горда”.
Отцу Рахели – Исеру Блувштейну в то время было 87 лет и он целиком находился под влиянием своей третьей жены. От его российских богатств после революции не осталось ничего, имущество в Палестине – несколько квартир – перешли по завещанию к жене и сыновьям. На остатки сбережений Рахель сняла комнату в Петах-Тикве, начала преподавать там агрономию в женской школе, затем переехала в Иерусалим, преподавала на опытной ферме. В Иерусалиме она провела четыре года в постоянных переездах и поисках заработков. Болезнь ее усугублялась, а она при этом становилась первой поэтессой еврейского ишува. Когда к человеку приходит слава, мало кто из окружающих предполагает, что он может быть одиноким. Но так было с Рахелью, несмотря на многочисленных любовников, которые ей приписывает молва, на мифы о роковой женщине, бывшей вместе с тем гордой, бедной, одинокой и не умеющей просить о помощи.
Мне грустно думать, мне думать странно,
Что между нами все резче грань.
Паук-забвенье ткет неустанно
Вокруг былого седую ткань.
Пред злом разлуки сердца так слабы,
Так быстро рвется за нитью нить.
Я не любила, но я могла бы.
О, я могла бы Вас полюбить
(это стиховорение написано по-русски в 1918 году)
Через четыре года полунищенского пребывания в Иерусалиме болезнь обострилась. Полгода Рахель провела в лечебнице в Цфате, после чего некоторое время время прожила в Тель-Авиве у своего брата Яакова – создателя первого в Палестине “Народного дома культуры”, но из-за опасений за здоровье его детей Рахель пришлось перебраться в свою последнюю квартиру – комнатушку на улице Бограшов в Тель-Авиве где ей помог устроиться доктор Моше Бейлинсон – врач и публицист, тот самый, имя которого носит одна из крупнейших больниц страны. (Бейлинсон по приезде в страну начал брать у Рахели уроки иврита по рекомендации ее брата Яакова. Именно он во время первого же урока понял, насколько она больна и запретил ей преподавать, а позже стал одним из самых верных ее друзей). В это время с ней сближается Сара Мильштейн – ее племянница, в будущем мать военного историка Ури Мильштейна, который издал наиболее полное собрание произведений Рахели.
“Две книги были у нее постоянно под рукой – Библия и русско-ивритский словарь. Когда ей трудно было выразить свою мысль на иврите, она записывал ее по по-русски. Рахель часто говорила: не запас слов важен, а то, как ты ими пользуешься. Важны мысли. Если они есть – найдутся и слова”.
Болезнь обостряется. Рахель проводит последние месяцы в крайней бедности – весь ее доход, помимо грошовых гонораров за публикации стихов в газете “Давар” (Каценельсон предлагал платить ей больше,чем принятая ставка, но она отказывается) – это завещанные отцом 5 фунтов в месяц, которые ей выдает главный раввин Большой синагоги после долгих и унизительных ожиданий в приемной. С визитерами она говорит о книгах – и никогда о болезни. Известен случай, когда Пола Бен-Гурион при встрече в театре поинтересовалась ее здоровьем, а Рахель сделала вид, что не слышит. Но когда Пола отошла в сторону, бросила: “жене еврейского лидера в общественном месте подобало бы говорить на иврите”.
Ее слава росла. В 1930-м году выходит второй поэтический сборник. А в 1931 году по настоянию Бейлинсона она ложится в частный санаторий для легочных больных в Гедере, уже понимая, что дни ее сочтены. Через некоторое время ее решают перевезти в тель-авивскую больницу “Хадасса”. Денег на автомобиль нет, так что наняли телегу. Свой последний путь Рахель проделала на соломе. На окраине Реховота она попросила остановиться у дома друга ее юности Накдимона Альтшуллера, который вышел навстречу и не узнал ее, пока она не заговорила. Еврейский крестьянин Накдимон, в которого она была влюблена в юности, который не жил в галуте и олицетворял в ее глазах юность и силу Палестины, был последним из друзей, кто видел ее живой. В” Хадассе “ не нашлось места в палате. Еврейская поэтесса Рахель умерла на рассвете в больничном коридоре. Похоронили ее на берегу Кинерета.
Коль приговор судьбы
Мне жить вдали от берегов твоих,
То дай мне, Кинерет,
Успокоиться на твоем погосте.
Рядом с ее могилой в каменной вазе лежат книги ее стихов. Ее смерть стала началом мифа о голубоглазой красавице, уехавшей из богатого дома в России, чтобы пасти коз на берегу Кинерета.
Лишь о себе рассказать я умела.
Узок мой мир,
Словно мир муравья.
Ноет под тяжестью бедное тело,
Груз непомерный сгибает меня.
Тропку к вершине
Сквозь холод тумана,
Страх побеждая, в муках торю,
Но неустанно рука великана
Все разрушает, что я создаю.
Мне остаются слезы печали,
Горькие ночи, горькие дни…
Что ж вы позвали,
Волшебные дали?
Что ж обманули, ночные огни?
Рахель стала мифом, а ее стихи вошли в израильскую жизнь наряду с ее переводами Пушкина, Ахматовой и Есенина, переводов с французского, знала немецкий и итальянский. Русскую литературу, она любила столь же глубоко, как и еврейскую, но свои первые стихи она написала на русском. Позже не раз выбирала эпиграфы из русских поэтов. Стихотворные сборники Рахели переведены на множество языков, в том числе на испанский, русский, украинский, идиш. Некоторые ее стихи, написанные изначально на русском, были переведены на иврит, и многие и не подозревают о существовании русского оригинала. Ей было 20, когда иврит стал для нее языком общения, ей было 30, когда литература стала делом ее жизни, она умерла в 41 год, став национальным поэтом.
Внезапное свиданье, трепет рук
Бессвязные и сбивчивые речи
И вал любви во мне взметнулся вдруг
И катится, врачуя и калеча.
Он все сметает – пусть! Я не боюсь!
Заслон из строчек образовала.
И к стиховому озеру припала,
И буду пить, покуда не напьюсь.
Выражаю огромную благодарность переводчику Виктору Радуцкому, оказавшему неизмеримую помощь в работе над этой статьей. Переводы стихов – Льва Друскина.
…И хочу-то всего –
этот миг позабыть:
крик души, заплутавшей в пустыне…
И вернуться, и снова по-прежнему жить
Тем вчерашним весельем –
Ой, деревья мои,
По-над озером синим!..
И еще:
Все, что я в горечи криком кричала
в часы одиноких ночей,
все горсткою слов очарованных стало
в той беленькой книге моей.
К тому, что я другу вовек не открыла,
Что пламенем вылилось в стих,
К тому, что душою разорванной было,
Протянутся руки чужих.
Перевод А. Воловика
