Литературоведческая статья Татьяны Грауз «Поиск сути нежной» Некоторые особенности мифопоэтики книги Дмитрия Авалиани «Лазурные кувшины»

Литературоведческая статья Татьяны Грауз «Поиск сути нежной» Некоторые особенности мифопоэтики книги Дмитрия Авалиани «Лазурные кувшины»

Оригинал материала находится по адресу:
iai.rsuh.ru/article.html?id=51080

Татьяна Грауз – «Поиск сути нежной» некоторые особенности мифопоэтики книги Дмитрия Авалиани «Лазурные кувшины»

Работы М. Элиаде и А.Ф. Лосева о диалектике и аспектах мифа логически и, безусловно, поэтически облекают в слово природу мифа, находят как бы формулу мифа. Отрешая миф от реальности эти ученые-философы прозревают контуры мифа там, где нарушаются законы восприятия, заданные механистической наукой, и проявляются подлинные взаимоотношения природы и человека, которые всегда сродни чуду. Поэтому у Лосева, вероятно, и возникает тема обратной перспективы, то есть иной формы зрения, котороя, не нарушая взаимосвязи вещей и явлений природы, проявляет их глубинные и подчас новые иерархичные соотношения; и тогда необычайно сущностным и важным становится личность; творческая и творящая личность является как бы идеальным смыслом мифа, его чудом. С этой точки зрения хотелось бы взглянуть на сборник стихов Дмитрия Авалиани «Лазурыне кувшины»

поэтический мир Авалиани в этом сборнике кажется лишенным логического линейного историзма; персонажи его стихотворений существуют порой в необычайно подвижной метаморфозе и проявляющемся на глазах преображении; они текучи и даже ветвисты, подобно постоянно возникающему образу дерева

«Воистину, ветвистые деревья

не варианты вы и не сомненья

как ходоки в столицу из деревни

вы потянулись к солнцу Воскресенья»

дерево, оживающее, раненое или преображающееся в анторопоморфное существо: то ли в человека, то ли в загадочного объекта готового уже сорваться с места и быть не деревом, а неким иным существом летящего мира поэзии Авалиани; в котором сам поэт оказывается как бы наименее плотным и мерцающим на границе бытия и небытия:

«Прозрачен стану как и до рожденья

И сквозь меня собака пробежит»

или когда сновидение поэта становится новой особой реальностью:

«Мне снилась мать: перзрев обычай

пестуньи видом представать

она глядела с безразличьем

на подростковую кровать

Жива – так что же не сказала?

Обидное просилось с губ,

она же прелестью сияла.

Обворожительно голуб

цвел взгляд над движущимся станом

Вздохнула, встав из-за стола

и голову склоня направо

в свои просторы поплыла»

и опять размывается граница, но уже между сном и смертью или жизнью и сном, когда

проявляется чудесное в обыденном или обыденное в мифе

«Вот она правда ночная

лампочки голый озноб

заповедь больше Синая

воздух у входа взахлеб»

и евангельские притчи вплотную приближаются к здесь-и-сейчас существованию; а сам поэт, как шагаловский юродивый, вокруг которого все помимо него и его воли, а лишь по благодати, не понятно откуда возникающей, все летит и кружится, все ходит ходуном и возвещает о чудесной и почти всегда несказанной красоте мира, порой даже чудовищной и трагичной, но именно в такие моменты и возможно:

«как бабочек, все мысли приколоть»

история о Христе-Младенце, которая, вероятно, поэтическому мышлению Авалиани особенно дорога, история эта становится темой его высказывания о чуде ожидания, чуде рождения, когда поэт является не только свидетелем :

«я так привык толочься возле хлева

не заходя танцуя для сугрева»

но и тем, кто поэтическим словом это ожидание, эту пустоту, возникающую в момент ожидания, заполняет зерном живых слов; и животворит и преображает все вокруг

«Холодный птичий взгляд

расплата за летучесть

за кривизну крыла

секущего эфир

собачий мой зрачок

чего ты просишь мучась

Хвостом виляет лес

лопух ползет из дыр»

здесь на ум приходит Шекспир с его движущимися деревьями; но метафора Авалиани преображается в совсем иную поэтической реальность; автор уподобляется и птице, и собаке, и лесу; и именно они становятся его зримой-незримой плотью, его взглядом, его образом мира.

однако сутью преображения каждого мига бытия является все-таки поэтическое слово, которое не всегда метафора, а, скорее, новый чудо-символ. Происходит сотворение нового поэтического мифа, где пока еще мерцают прежние мифологические реальности, но реальности эти уже преображены; что-то увидено в ином (иногда меньшем) масштабе; произошла как бы перефокусировка; а иные явления укрупнены и к ним как бы аппликативно добавлено нечто из другой картины мира; как, например, в евангельский мир вдруг как бы ни с того ни с сего въезжает вместо Христа на осле Насреддин.

«Цвета льющиеся волны

света луч зигзаги молний

превращаются в лимоны

в образ в рыбу на столе

в Насреддина на осле»

и зримое и почти импрессионистически-живописное преображение трансформирует ван-гоговским вихрем, казалось бы, логически проявляющуюся новую деталь картины мира; но именно здесь и происходит чудо, именно здесь мы видим миф в состоянии его нового становления, его нового рождения; и это, думается, есть та особая нота современного мира, которую уловил поэтический слух Авалиани.

поэт выявил природу современного мифологического сознания, которое занимается сейчас не компилированием прежних, уже фиксированных реальностей, а находится в метаморфозе, пока довольно трудно уловимой, но именно в этой метаморфозе различные религиозные символы (христианства ли, иудаизма, мусульманства или буддизма) почти неощутимо наслаиваются друг на друга, а травестийные, комические образы преображаются; и тогда из юродивых и шутов чудесным и порой трагическим образом становятся знаковыми фигурами времени.