Олеся Николаева известна как один из ведущих современных поэтов, как один из создателей нового поэтического направления (“школы”) акцентого стиха.
Олеся Николаева родилась 6 июня 1955 года в Москве. В 1979 году закончила Литературный институт им. Горького (отделение поэзии), где с 1989 года преподает на кафедре литературного мастерства, являясь руководителем творческого семинара поэзии. В 1989-1990 гг. читала в институте курс лекций “История русской религиозной мысли”. В 1990-1994 гг. ездила по приглашению Нью-йоркского, Женевского университетов и Сорбонны выступать со стихами и лекциями соотв. в Нью-Йорке, Женеве и Париже. В 1998 году была приглашена в Богословский университет им. апостола Иоанна Богослова читать курс “Православие и творчество” и работать зав. кафедрой журналистики.
Первая книга Олеси Николаевой “Сад чудес” вышла в 1980 году в московском издательстве “Советский писатель”. Некоторые особенности поэтики Николаевой: описательность и перечислительность как сюжетно-повествовательный принцип, интерес к “длинным” нерегулярным размерам и даже к жанру стихотворения в прозе (“Графоман”), эстетизация многочисленных бытовых деталей и попытка увидеть в них метафизическое начало — отчасти закладываются уже в пору первой книги.
Более явственно поэтика “зрелой” Николаевой обнаруживает себя в ее второй книге стихов “На корабле зимы” (“Сов. пис.”, М., 1986), позволяющей возводить генезис ее творчества не только к традициям русской поэзии Серебряного века (ранний Пастернак, Мандельштам), а также фольклору, но и к церковной литургической поэзии: именно здесь начинают угадываться интонации и ритмика псалмов, риторические фигуры канонов, перечислительные нанизывания и “плетения словес”, причастные и отглагольные предрифмы, свойственные акафистам.
То, что Олеся Николаева исповедует себя православной христианкой, не только является фактом ее биографии (в 1982 году она была на послушании в Пюхтицком монастыре, в 1987-89 — чтецом и певчей в Преображенском храме подмосковного Переделкино, в 1992-1993 — преподавала древнегреческий язык монахам-иконописцам Псково-Печерского монастыря, в 1995 работала шофером игуменьи Серафимы в Новодевичьем монастыре), но и значительно определяет своеобразие ее художественного стиля: тематика и поэтика ее стихов и прозы связаны с сознательным и деятельным отстаиванием христианских ценностей во вновь обретающем духовные представления обществе, а значит, мы имеем дело не только с естественно растворенным в творчестве религиозным сознанием, но и именно с тематикой, сюжетикой и т.п.
Перенапряженность эстетического начала у Олеси Николаевой, о котором дают повод говорить все три ее книги, вышедшие в 1990 году — “Здесь” (стихи и поэмы, “Сов. Пис.”, М.), “Смоковница” (стихи и переводы, “Мерани, Тбилиси), “Ключи от мира” (проза, “Московский рабочий”), имеет то же происхождение, что и эстетизм К. Леонтьева — противостояние размытой бесформенности секуляризма. Это противостояние, впрочем, не теряет для нее своей актуальности и в книге стихов “AMOR FATI” (Ина-ПРЕСС, СПБ, 1997 г.) и получает свое теоретическое обоснование в новой богословско-культурологической книге “Современная культура и Православие” (издательство Подворья Троице-Сергиевой Лавры, М., 1999 г.).
Одно из центральных произведений Олеся Николаевой — поэма (или роман в стихах) “Августин”, где реализовались многие творческие интенции, сошлись и нашли друг друга и повествовательность, и начитанность автора в духовной сфере, и установка на великодушие как вариант христианского мироотношения. В поэме параллельно и строго симметрично развиваются три потока, три массива текста: 1. линия героя, солдата-дезертира, прячущегося у рассказчицы и выдающего себя за монаха Августина с Кавказских гор; 2. линия повествовательницы, слегка иронично передающей атмосферы московской интеллигентской среды и мнения об Августине постоянных собеседников героини: писателя-детективиста, врача-психиатра и священника из Подмосковья; 3. метафизический комментарий событий с позиций христианской антропологии, в которой слышатся мотивы Писания, “Добротолюбия”, творений святых отцов : напр., свят. Иоанна Златоуста (“… не за наши добрые дела и жертвы — / лишь по Божественной милости, / по любви Его крестной / нам открываются врата Царства”), преп. Иоанна Лествичника (“…любого новоначального, / пытающегося забраться в небо, / надо схватить за ноги / и сдернуть на землю.”), преп. Исаака Сирина (“…осуждающий своего брата / сам скоро впадает в подобное прегрешенье”).
Последняя книга стихов Олеся Николаевой “AMOR FATI” в полной мере отражает свободное эстетизированное мировосприятие автора. Формула amor fati из одноименного стихотворения, трактуемая поэтом как “любовь к скорбям”, у стоиков означала добровольное следование судьбе, а у Ницше она говорила о том, что свободный человек (и сверхчеловек) любит то, что предопределено. Таким образом, Олеся Николаева решает проблему смирения в духе воспринявшего идею Ницше религиозно ориентированного экзистенциализма (Хайдеггер, Ясперс), перекликаясь в самых неожиданных аспектах с религиозными философами “веры” (С. Киркегор, Л. Шестов): “Заборматывающаяся судьба, спотыкаясь средь опечаток, / так сама себя пишет, как вовсе писать нельзя! …Но пройти по водам — возможно!” или … “лишь трагичную маску мира сорви — под ней // тот же скорбный овал с трагедийным разрезом глаз // и — безмерно, невыразимо печальный рот… // С этих самых пор — как лица ни прячь, взора ни отводи, // Amor fati — близнец души — из глубин встает…// — Ей, гряди!”
“Поздняя” Николаева отдает предпочтение не классическим метрам, а в основном, — акцентному стиху: дольнику, тактовику, акцентнику. Ее верлибры, да и рифмованный стих, зачастую напоминают молитвенный стих, восходящий к библейским текстам, где впрочем, понятием стиха обозначалось законченное высказывание, а не ритморяд в терминологически узком смысле.
Акцентный стих у Олеси Николаевой оказался не только жизнеспособным, но и приоткрыл новые художественные возможности русской поэзии, предоставляемые как за счет своеобычного генезиса, тесно связанного с духовной литературой, жанрами церковной гимнографии и их составными частями: канонами, кондаками, икосами, ирмосами (наиболее очевидный образец — объемный и поэтичный “Канон св. Андрея Критского”, в стиле которого ярко воплощен церковный реализм), так и за счет общей тенденции современного стиха к освобождению от косных “правил” советской поэтики и сходству с естественной речью. В конце 80-90 гг. именно он оказался созвучен каким-то новым сокровенным движениям души, оказался востребованным и лег в основу своеобразного направления современной поэзии, образовав целую поэтическую “школу” (Н. Кононов, Е. Ушакова, А. Шаталов, А. Фролов, С. Надеев и др.).
Излюбленные поэтом композиционно-синтаксические приемы — обращение, анафора, параллелизм, нагнетание, амплификация. Именно за счет симметрии риторических украшений, сконцентрированных преимущественно в начале строки или периода, компенсирует поэт метрическое и рифменное ослабление, отдаленно напоминая об аллитерационном стихосложении, использующем начальную рифму (стих. “Семь начал”, “Похвала Ольге”, “Потому что”, “Три сестры”, “Или”, “Гимн свету”). Потому, как отмечают А. Машевский и А. Пурин, прозаизация поэтического мира (как бы в духе Людмилы Петрушевской) совмещается здесь с блистательным звукорядом, религиозное послушничество — с подлинностью мирских чувств, бытописательство — с историзмом.
Ирина Роднянская назвала эстетику Олеси Николаевой “эстетикой средневекового “реализма”, где всякое жизненное обстоятельство места и времени высвечено, по законам обратной перспективы, лучом “оттуда”, где всякое фактичное “здесь” обеспечено значимым “там”, где все тутошние узлы развязываются в загробное утро вечности.” Это перекликается с определением Вольфа Шмидта, профессора славистика Гамбургского университета: в своем представлении поэта Олеся Николаевой на премию-стипендию Альфреда Топфера (1998г.) он назвал направление ее творчества “мистическим реализмом”. Это не символизм, с его скудным, фиксированным, оспоренным акмеистами словарем и условными рядами “соответствий”, это, как утверждает И. Роднянская в статье “Здесь и там”, “именно здоровый “реализм”, как его понимало искусство христианского средневековья, когда аллегоричность и притчеобразность не были помехой самой фактурной вещественности. Внутри такого задания Олеся Николаева может позволить себе быть сколь угодно конкретной и прозаичной. Таков же ее взгляд на зоны исторического времени — те, сохраняя соответственный колорит, все равно опрокидываются в вечность притчи”. Проф. В. Казак, автор “Лексикона русской литературы”, также относит сюжеты и образы Олеся Николаевой к жанру притчи.
Несмотря на то, что у Олеси Николаевой есть циклы стихов, ориентированные внутри исторического потока (“Прощанье с Империей”, “Испанские письма”, “Ангел времени”), само движение истории в прошлом и настоящем интересует ее куда меньше, чем можно бы предположить, исходя из свободного владения реалиями и отличного чувства временной ауры.
Словесные фигуры Олеси Николаевой напоминают нарядные буквицы средневековых манускриптов и одновременную игрушечную и пылкую патетику Честертона; тут “перья дрожат на … серебряном шлеме, меч позвякивает на бедре”, тут и “черный плащ с золотым шитьем, развевающийся при быстрой ходьбе”, тут “пунцовая лента иль розан”, и “слава рассыпающему первую зелень на черных ветках”, и розовый персик, и благоуханная груша. Летучий миг так же драгоценен, так же внедрен в вечность, как эпоха с ее массивной поступью.
При этом — это поэзия сущностного человеческого “я”, поэзия персоналий — собственного “эго” и “я” других. И тут “amor fati” приобретает невыразимо грустный оборот, с равным состраданием к удачникам и неудачникам — смертным в их тщете, уходящим т у д а нагими, “на правах погорельца”. “Миша, наверно, скоро станет священником, // Володя — главным редактором, а Глеб — разведется, // Леночка эмигрирует к своим соплеменникам, // Галя — родит четвертого, а Колька — совсем сопьется. //Миша скоро наденет епитрахиль златотканую, // Володя — костюм с бабочкой, Глеб — штаны стариковской кройки, // Леночка — что-нибудь импортное, долгожданное, // Галя — сорочку казенную, а Колька — куртку с помойки. // И жизнь — эта кастелянша, костюмерша известная, // по-хозяйски начнет приглядываться: кто в чем? по росту ли? по плечу ли? // Где протерлось, где залоснилось, прохудилось, треснуло?.. // И по одежке проводит каждого, и сложит ее на стуле…” (“Скоро”)
В стихах Олеся Николаевой все так или иначе работает на авторский образ человекознатца, умудренного духовным разумением. Даже двухслойная жизнь, которую, как уяснятся из множества мелочей, ведет героиня, (А. Немзер в одном из своих обзоров подметил в стихах Олеси Николаевой это странное сочетание “юродства и интеллектуализма”: то, что немецкий славист, профессор Вольф Шмидт определил как “юродство и эстетство”, “игру и молитву”) — не разрушает этот образ, а, напротив, снимает с него подозрительный налет учительства. Постижение неизменного “внутреннего человека”, вечного человека остается главным художественным заданием Олеси Николаевой, вписывая ее почерком новые строки в Книгу русской литературы.
Помимо стихов и прозы, Олеся Николаева выступила с многочисленными литературно-критическими эссе, публицистическими статьями, посвященными проблемам культуры, религии, Церкви. Ее стихи, проза, эссеистика переводились на английский, французский, немецкий, итальянский, японский, китайский и др. языки.
