Прет катер в брызгах
таких колючих,
и к ложкам прыгающим
уха взывает.
Тряпица,
прозванная «колдунчик»,
на мачте
ветер указывает.
Клочок матросской тельняшки бывшей
без разрешения,
подлей,
колдует.
Колдунчик бьется,
колдунчик дышит,
колдунчик ветер организует.
И, заколдованный красой онежской,
гляжу на вздрагивающий край восхода,
и чуть потягивается,
нежась,
еще невыспавшаяся природа.
И часть природы,
такая маленькая,
вдруг оказавшись со мною рядом,
едва выглядывает из спальника
синичным носиком,
онежским взглядом.
Кто мог подумать,
кто мог представить,
что эту девочку,
дитя Карелии,
жизнь изуродует,
жизнь так раздавит,
как будто поезд
Анну Каренину!
«Афганец»,
бывший берет голубенький,
ты донжуанствовал в деревне смело,
но не понравился
училке глупенькой,
и это очень тебя задело.
Палач
с погонами милицейскими,
ее убил ты не «по-афгански» —
ты финкой слишком неточно целился
и всю изрезал по-дилетантски.
Так почему же
в лиловых тучах,
плывущих тяжко
с ленивой негой,
не упредил ее,
тот колдунчик,
на мачте бьющийся
над Онегой?
Не лез я в боги
или шаманы,
и колдуном я не притворялся,
а вот в колдунчик играл жеманно,
и получилось,
что доигрался.
Все наколдованное не случилось,
а получилось —
наоборотно.
Все, что лучилось, —
как отключилось,
и, вероятно,
бесповоротно.
Ты —
изувеченное финкой чудо.
Но изувечена
и моя совесть —
ведь нет спасения нам
за чью-то
необратимую неспасенность.
1988
