Перевод: © М. Ю. Батищева.
Джорджу Бойду Макмиллану
в знак признательности за его долгую и вдохновляющую дружбу
Глава 1
Дом в низине
Дом в низине находился «за милю отовсюду» – так говорили все в Мэйвуде. Он стоял в маленькой травянистой лощине и выглядел так, будто вовсе не был построен как все другие дома, а вырос там, словно большой коричневый гриб. К нему вела длинная, поросшая травой дорожка, а густо растущие вокруг молоденькие березки почти скрывали его из вида. С того места, где он стоял, не было видно ни одного другого дома, хотя деревня находилась совсем недалеко – за ближайшим холмом. Старрая Эллен Грин считала, что это самое пустынное место на свете, и уверяла, что не осталась бы там и дня, если бы ей не было жаль «ребенка».
Но одиннадцатилетняя Эмили даже не подозревала, что ее жалеют, и не знала, что значит «пустынное место». Ей вполне хватало общества. Был папа… и Майк… и Задира Сэл. И Женщина-ветер всегда бродила поблизости; и еще были деревья – Адам и Ева, и Петушиная Сосна, и такие дружественные леди-березки.
И еще была «вспышка». Она всегда происходила неожиданно, и надежда испытать это переживание держала Эмили в вечном волнении и ожидании.
В промозглые весенние сумерки Эмили ускользнула из дома на прогулку… прогулку, которую она запомнила на всю жизнь – возможно из-за какой-то пугающей красоты, которая была в ней, а, возможно, из-за того, что «вспышка» пришла впервые за много недель, но, скорее всего, из-за того, что случилось потом, после того как она вернулась с этой прогулки.
Это был пасмурный, холодный день в начале мая, грозивший дождем, который так и не пролился. Папа весь день пролежал в удобном кресле в гостиной. Он сильно кашлял и почти не говорил с Эмили, что было очень необычным для него. Большую часть времени он лежал, заложив руки за голову, и его большие, запавшие, темно-голубые глаза были устремлены с мечтательным и отсутствующим выражением на затянутое облаками небо, видневшееся между сучьями двух больших елей в палисаднике – Адам и Ева, так они всегда называли между собой эти ели из-за причудливого сходства, которое Эмили заметила однажды между этими деревьями, стоящими по разные стороны от маленькой яблони, и Адамом и Евой возле Древа Познания на картинке в одной из Старрых книжек, принадлежавших Эллен Грин. Древо Познания выглядело в точности как приземистая яблоня, а Адам и Ева стояли по обе стороны от него в таком же напряженном оцепенении, как большие ели.
Эмили хотелось знать, о чем папа думает, но она никогда не беспокоила его вопросами, когда у него был сильный кашель. Ей только хотелось, чтобы было с кем поговорить. Эллен Грин также не была склонна к разговорам в тот день. Она только ворчала, и это ворчание означало, что Элен чем-то встревожена. Она ворчала вчера вечером, после того как доктор шептался с ней в кухне, и она ворчала, когда давала Эмили перекусить перед сном хлебом и патокой. Эмили не любила хлеб и патоку, но съела их, потому что не хотела обидеть Эллен. Эллен редко позволяля ей есть перед сном, а когда она позволяла, это означало, что, по той или иной причине, она хотела оказать особую милость.
Эмили ожидала, что приступ ворчливости пройдет за ночь, как это обычно бывало; но он не прошел, так что нечего было и ожидать какого-то общения с Эллен. Впрочем, нельзя сказать, что это было приятное общение и в другое время. Дуглас Старр сказал однажды Эмили в порыве раздражения, что «Эллен Грин – толстая, ленивая и ничтожная Старруха», и всякий раз после этого, глядя на Эллен, Эмили думала, что это определение подходит ей в точности. Так что Эмили устроилась поудобнее в Старром, обшарпанном, удобном кресле с подголовником и читала «Путешествие пилигрима» весь день. Эмили любила «Путешествие пилигрима». Много раз прошла она прямым и узким путем с Христианом и Христианой – хотя приключения Христианы нравились ей гораздо меньше, чем приключения Христиана. Во-первых, с Христианой всегда была такая толпа. В ней не было и половины того очарования, каким обладала одинокая, неустрашимая фигура, которая встретила совсем одна черные тени в Темной Долине и столкнулась с Аполлионом. Темнота и страшные существа ничто, когда у вас полно спутников. Но быть одному – ах, Эмили содрогалась от восхитительного ужаса перед этим испытанием!
Когда Эллен объявила, что ужин готов Дуглас Старр велел Эмили пойти поужинать.
– Я сам не хочу ничего сегодня. Я просто полежу здесь и отдохну. А когда ты, мой Эльф, вернешься, мы поговорим по-настоящему.
Он улыбнулся ей своей обычной красивой улыбкой, в которой сияла любовь и которую Эмили всегда находила такой милой. Она ела ужин вполне довольная – хотя это не был хороший ужин. Хлеб оказался непропеченым, яйцо недоваренным, но, как ни странно, ей было позволено посадить Задиру Сэл и Майка по обе стороны от ее стула, и Эллен только ворчала, когда Эмили давала им крошечные кусочки хлеба с маслом.
У Майка была такая прелестная манера сидеть на задних лапках и хватать кусочки передними, а у Задиры Сэл – касаться ноги Эмили чуть повыше туфли почти по-человечески, когда ее очередь слишком долго не наступала. Эмили любила их обоих, но Майк оставался ее фаворитом. Это был красивый темно-серый кот с огромными как у совы глазами, весь такой мягкий, толстый и пушистый. Сэл была всегда худой; никакое усиленное питание не могло помочь покрыть ее кости плотью. Эмили она нравилась, но ее никогда не хотелось прижать к себе или погладить, из-за ее худобы. Однако была в ней какая-то таинственная красота, которая привлекала Эмили. Задира Сэл была серо-белой – очень белой и очень гладкой, с длинной, острой мордочкой, очень длинными ушами и очень зелеными глазами. Она была грозным бойцом, и чужие кошки терпели поражение в первой же схватке. Эта бесстрашная маленькая злючка даже нападала на собак и обращала их в паническое бегство.
Эмили любила своих кошек. Она воспитала их сама, как она гордо говорила. Их подарила ей, когда они были еще котятами, ее учительница воскресной школы.
– Живой подарок – это так мило, – объясняла Эмили, обращаясь к Эллен, – потому что он день ото дня становится еще милее.
Но она очень волновалась из-за того, что у Задиры Сэл не было котят.
– Не знаю, почему это так, – жаловалась она Эллен. – У большинства остальных кошек, похоже, даже больше котят, чем им нужно.
После ужина Эмили вошла и обнаружила, что папа заснул. Она была очень рада этому; она знала, что мало спал в последние две ночи; но была немного разочарована, что они не «поговорят по-настоящему». «Настоящие» разговоры с папой были всегда такими восхитительными. Но почти такой же восхитительной бывала прогулка – чудесная прогулка в полном одиночестве в серый вечер юной весны. Она так давно не гуляла.
– Одень капор и смотри, живо домой, если пойдет дождь, – предупредила Эллен. – Тебе нельзя шутить с простудой, как некоторым другим детям.
– Почему это я не могу? – спросила Эмили с некоторым негодованием. Почему она должна быть лишена возможности «шутить с простудой», если другим детям это можно? Это несправедливо.
Но Эллен только что-то проворчала. Тогда, пробормотав чуть слышно для собственного удовлетворения: «Толстая, ничтожная Старруха!», Эмили проскользнула наверх, чтобы взять капор, – довольно неохотно, так как любила бегать с непокрытой головой. Она надела свой полинялый голубой капор на длинные, тяжелые косы блестящих, черных как смоль волос, и приятельски улыбнулась своему отражению в маленьком зеленоватом зеркале. Улыбка начиналась в уголках ее губ и заливала все лицо – медленно, таинственно, чудесно, как часто думал Дуглас Старр. Это была улыбка ее покойной матери – то, что привлекло его к Джульет Марри, когда он впервые увидел ее, и удержало навсегда. Улыбка, казалось, была единственным физическим свойством, унаследованным Эмили от ее матери. Во всем остальном, думал он, она была как Старры… с ее большими лилово-серыми галазами с длинными ресницами и черными бровями, с ее высоким белым лбом.. слишком высоким, чтобы считаться красивым, с тонкими чертами бледного овального лица, с выразительным ртом и маленькими ушками, чуть-чуть остренькими, свидетельствующими, что она родня племени, населяющему страну эльфов.
– Я пойду гулять с Женщиной-ветром, дорогая, – сказала Эмили, обращаясь к “Эмили в зеркале”. – Я хотела бы взять тебя с собой. Интересно, ты хоть когда-нибудь выходишь из этой комнаты? Женщина-ветер будет сегодня в полях. Она высокая и туманная, в тонкой, серой, серебристой одежде, развевающейся вокруг нее… и с крыльями как у летучей мыши… только сквозь них можно видеть… и с глазами, сияющими, как звезды, глядящими сквозь ее длинные, распущенные волосы. Она умеет летать … но сегодня вечером она будет ходить со мной по полям. Она мой большой друг, эта Женщина-ветер. Я знаю ее, с тех пор как мне исполнилось шесть. Мы давние , очень давние друзья – но не такие давние, как ты и я, моя маленькая Эмили в зеркале. Ведь мы с тобой были друзьями всегда , правда?
И, послав воздушный поцелуй “Эмили в зеркале” Эмили не в зеркале вышла из комнаты.
Женщина-ветер ждала ее за порогом дома – взъерошивала маленькие жесткие дротики полосатой травы, торчавшие на клумбе под окном гостиной… покачивала большие лапы Адама и Евы… шептала в туманной зелени березок… дразнила Петушиную Сосну за домом… Эта сосна и в самом деле выглядела как огромный, забавный петух, с большущим, пышным хвостом и головой, запрокинутой назад, чтобы закукарекать.
Эмили давно не выходила на прогулку и была почти без ума от радости. Минувшая зима оказалась такой бурной, и снег таким глубоким, что ей ни разу не разрешили выти из дома; апрель был месяцем дождя и ветра, так что в этот майский вечер она чувствовала себя как освобожденный заключенный. Куда же пойти? Вниз по ручью… или через поля к еловой пустоши? Эмили выбрала второе.
Она любила еловую пустошь, расположенную в дальнем конце длинного, отлого спускающегося пастбища. Это было место, где происходило волшебство. Сказочные права, принадлежавшие ей по рождению, она осуществляла там более полно, чем в любом другом месте. Увидев Эмили, легко бегущую по голому полю, никто не позавидовал бы ей. Она была маленькой и бледной, и бедно одетой; иногда она дрожала в своем тонком жакетике; однако за ее видения, за ее чудесные мечты охотно отдала бы корону любая королева. Побуревшие, промерзшие травы под ее ногами были бархатным ковром. Старая, обомшелая, искривленная, полумертвая сосна, под которой она приостановилась на мгновение, чтобы взглянуть в небо, была мраморной колонной во дворце богов; далекие туманные холмы были сторожевыми башнями города чудес. И спутниками ее были все феи сельских просторов – так как она верила, что они тут – феи белого клевера и атласных сережек, и маленький зеленый травяной народец, и эльфы молоденьких елочек, и духи ветра и диких папоротничков и чертополоха. Что угодно могло произойти здесь – все могло осуществиться.
К тому же пустошь была таким замечательным местом, где можно было играть в прятки с Женщиной-ветром. Она была такой реальной здесь; если бы вы только могли выпрыгнуть достаточно быстро из-за купы елей – только вам это никогда не удавалось – вы увидели бы ее так же ясно, как ее чувствуете и слышите. Вот она только что была здесь … нет, это был взмах ее серого плаща… нет, она уже смеется высоко в самой верхушке самых высоких деревьев. И погоня продолжалась… пока Женщина-ветер вдруг не исчезла, оставив вечер купаться в удивительном молчании… и был неожиданный разрыв в сгустившихся на западе облаках и прелестное, бледное, розовато-зеленое озеро неба с молодым месяцем в нем.
Эмили стояла и смотрела на него, сцепив руки и запрокинув свою черную головку. Она должна пойти домой и занести его описание в желтую бухгалтерскую книгу, где последней записью была «Биография Майка». Своей красотой этот молодой месяц будет причинять ей боль, пока она не опишет его. А потом она прочитает это папе. Только бы не забыть, как верхушки деревьев на холме вырисовываются словно тонкое черное кружево на самом краю розово-зеленого неба.
А затем, на один великолепный, высший момент, пришла «вспышка».
Эмили называла ее так, хотя чувствовала, что название не совсем описывает происходящее. “Вспышку” она не могла описать даже папе, который всегда, казалось, был немного озадачен ее объяснениями. Никому другому Эмили никогда не рассказывала об этом.
Эмили, с тех пор как она себя помнила, всегда казалось, что она очень, очень близко к миру чудесной красоты. Между ним и ней висела только тонкая завеса; она никогда не могла отодвинуть в сторону эту завесу – но иногда, только на мгновение, ветер играл с этой завесой и тогда ей удавалось мельком увидеть заколдованное царство за ней – только мельком – и услышать ноту неземной музыки.
Этот момент приходил редко – и пролетал мгновенно, оставляя ее задыхающейся, с невыразимым восторгом в груди. Она никогда не вспоминала этот миг… никогда не призывала его… никогда не имитировала его; но его чудо оставалось с ней на много дней. “Вспышка” никогда не приходила дважды с одним и тем же образом. В этот вечер ее вызвали темные сучья на фоне далекого неба. Прежде она приходила с высокой, дикой нотой ночного ветра, с тенью, пробежавшей по спелым хлебам, с серой птичкой, опустившейся на подоконник в грозу, с пением «Свято, свято, свято» в церкви, с проблеском кухонного огня, когда она приходила домой темным осенним вечером, с легкими, как дуновение, голубыми морозными узорами на окне в вечерних сумерках, с удачным новым словом, когда она заносила в книгу «описание» чего-либо. И всегда, когда вспышка приходила к ней, Эмили чувствовала, что жизнь – нечто чудесное и таинственное, обладающее неизменной красотой.
Она прибежала к дому в сгущающихся сумерках, горя желанием поскорее занести свое «описание» в книгу, прежде чем в ее памяти хоть чуть-чуть поблекнет картина увиденного. Она уже знала, как именно она начнет – предложение, казалось, само возникло в ее уме: “Холм позвал меня, и что-то во мне отозвалось”.
Она нашла Эллен Грин, ожидающей ее на просевшем пороге. Эмили была так полна счастьем, что любила все и всех в тот момент, даже толстых и ничтожных. Она обхватила колени Эллен и крепко прижалась к ним. Эллен мрачно взглянула вниз в восторженное личико, на котором волнение зажгло слабый розовый румянец, и сказала с тяжелым вздохом.
– Ты знаешь, что твоему папаше осталось жить только неделю или две? .
