Kогда я попросил его поставить автограф на подаренных им мне двух книгах, он сильно смутился:
– Но мне неудобно. Я же не автор.
– Зато Вы сын и внук авторов, причем не отстраненный, а более чем причастный к их творчеству, судьбам, любящий, нежный.
И он так и написал: такому-то от сына, от внука. Да, именно благодаря стараниям Игоря Юрьевича Софиева, а также поэтессы Надежды Черновой увидели свет две замечательные книжки, изданные в Алматы в 2003 году, – «Парус» Юрия Софиева и «Книга о моей дочери» Николая Кнорринга .
Первая – это сборник стихотворений русского поэта парижского зарубежья, одного из тех, кто разделил горькую участь послереволюционной эмиграции, но все же нашел в себе силы вернуться на Родину и остаток жизни работал в Алма-Ате. Вместе со своим тестем – Николаем Николаевичем Кноррингом , автором второй книги, посвященной жизни и творчеству жены Юрия Софиева – талантливой поэтессы Ирины Кнорринг, жившей после октябрьского переворота с ними в Париже и похороненной там.
Мне вдвойне радостно было получить от И.Ю.Софиева эти книги, потому что уже более десяти лет жил во мне неутоленный интерес к этим поэтам, с творчеством которых я впервые познакомился через сборник «Вернуться в Россию – стихами. Поэзия русской эмиграции», вышедший в первой половине 1990-х годов в Москве. Небольшие подборки произведений Ирины Кнорринг и Юрия Софиева не давали отчетливого представления об их литературном наследии – поэтому, приняв от их сына сей дар, я с жадностью набросился на эти книги. Передо мной в наибольшей полноте предстал мир двух недюжинных художественных натур, их духовный космос и трудная, сотканная из лишений и нечастых радостей судьба изгнанников.
Если Юрий Софиев сделал свой выбор осознанно и уехал от революционной смуты за границу уже довольно-таки сформировавшимся молодым человеком, то Ирину – его будущую жену – беженство застало ребенком.
Зачем меня девочкой глупой
От страшной родимой земли,
От голода, тюрем и трупов
В двадцатом году увезли? –
писала она спустя тринадцать горьких лет. За это время девочка успела повзрослеть, испытать неустроенность и все сложности становления как личности на чужбине, ощущение человека без корней. Отец свидетельствует: «Ирина стала… нелюдимой, по характеру скрытной, застенчивой до болезненности». Такой сложной натурой, открывавшейся только самым близким людям, переполненной внутренними переживаниями и неясными пророчествами, которым суждено было сбыться, она оставалась всю свою недолгую жизнь. Жизнь, омраченную с молодости неизлечимым недугом. Она его мужественно преодолевала, но он, не дав ей возможности жить полно, разносторонне, так или иначе наложил свой отпечаток на ее творчество. Нет, Ирина не была затворницей, училась во Франко-русском институте политических и социальных знаний, посещала собрания молодых поэтов в кафе «Дом на Монпарнасе», где и познакомилась со своим суженым – Юрием Софиевым. Яркое чувство осветило все ее существование, на небосклоне которого все же маленьким облачком притаилась грусть:
Оттого, что больше нет ненастья,
Оттого, что ничего не жаль,
И легко рассказывать печаль,
И так трудно говорить о счастье.
И о том же, только еще глубже:
Помню: ветер, бараки, оливы…
Помню: мост и туман, и огни.
Непривычны мне светлые дни.
Я не верю, что стала счастливой.
И когда-нибудь в пьяной мечте,
Задыхаясь, сжимая запястье, –
Упаду на последней черте
Моего невозможного счастья.
Как пишет отец, неверие в бескорыстие даров судьбы, склонность к предвидениям, унаследованная в какой-то мере от родителей, стали у нее как у поэтессы доминирующей нотой, получили гипертрофированное развитие. Спутник ее жизни, Юрий Софиев, по характеру совсем другой – общительный, деятельный, организатор поэтических сборищ, инициатор велосипедных путешествий, во время которых молодые супруги объездили чуть ли не треть Франции, любил и принимал Ирину такой, какая она была, был с нею рядом и в радости, и в горе и навсегда сохранил об этом благодарные воспоминания:
Тебя хранит твое искусство,
А память мне дарит во сне.
Любимой и покорно-грустной
Всю жизнь ты будешь сниться мне.
Помимо сугубо интимной лирики, касающейся самых разнообразных душевных переживаний – особенно в этом отношении интересно творчество Ирины Кнорринг, – у обоих одним из основных лейтмотивов является тоска по утраченной Родине. И это неудивительно: детство и юность прошли у них на фоне неброской, но милой российской природы, традиционного дворянского быта, им прививались примерно одни и те же непреходящие духовные ценности. И, принося прекрасной Франции искреннюю благодарность за предоставленный приют, они все же рвались душой и поэтической мечтой в Россию, пусть и ставшую другой, даже, может быть, чересчур чужой, но безотчетно родной и единственной. Ирина Кнорринг пишет в своем дневнике: «Другой родины у меня нет, а первая потеряна. У меня в жизни была только одна страшная утрата, одна поистине роковая ошибка, которая навсегда выбила меня из колеи и раздавила мою жизнь. Жизнь моя – какая-то не настоящая. Конечно, я не могу говорить о России, потому что я ее не знаю, ни старую, ни тем более новую, я ее не чувствую, но очень чувствую ее отсутствие, ее потерю, эту «утрату», я это сильно чувствую, и в этом смысле я могу и имею право говорить о России. И когда я думаю об Игоре (о сыне. – С.-Г.Б.) – мне становится почти физически больно, что его жизнь, как и моя, пройдет вне России. У меня даже этой зимой была сумасшедшая мысль – поехать с Игорем в Россию. Это почти равносильно смерти. Это значит бросить мужа, отца и мать, бросить все воспоминания о прежней жизни, уничтожить все стихи, все дневники, все письма, ни с кем из эмигрантов не переписываться и сделать Игоря комсомольцем. Ведь думала я об этом совершенно серьезно. И тогда я поняла – честно сама перед собой, что сделать этого я не могу, и я поняла, что Россия для меня потеряна навсегда и безвозвратно». В стихах об этом лаконично и пророчески:
Туда – никогда не поеду,
А жить без нее не могу.
Это трагическая раздвоенность, ощущение того, что жизнь – «не настоящая» обескрыливали поэтессу, побуждали все более уходить в себя, постоянно вести разговор со своим alter ego. Она и делила-то все свое творчество на три основных раздела – «Стихи о себе», «Стихи о сыне» и «Стихи о нас» (о любви и жизни с Юрием Софиевым). Но незримо над всеми этими лирическими переживаниями витал образ Родины – далекой и недостижимой, близкой душе и своими крайностями, и своими легендами.
Россия – базары и цены.
У лавок – голодные люди.
Тревожные крики сирены.
Растущие залпы орудий.
Россия – тоска, разговоры
О барских усадьбах, салазках…
Россия – слова, из которых
Сплетаются милые сказки.
Трудные эмигрантские годы сменились мраком фашистской оккупации. Столица Франции была занята немцами. «С крушением «русского» Парижа, – пишет отец поэтессы, – рушился для Ирины ее дом, хотя и «неуютный», но который все же был ее духовным убежищем на земле». Наступило то, о чем было написано ею еще задолго до конца, еще на пороге едва начинавшейся молодости:
Я пуглива, как тень на пороге
Осторожно раскрытых дверей.
Я прожгла напряженной тревогой
Много ярких и солнечных дней.
Оплету себя вдумчивой грустью,
Буду долго и страшно больна.
Полюблю эту горечь предчувствий
И тревожные ночи без сна.
И когда-нибудь, странно сутулясь,
В час, когда умирают дома,
Я уйду по расщелинам улиц
В лиловатый, вечерний туман.
Где я буду в тот матовый вечер?
Кто мне скажет, что я умерла?
Кто затеплит высокие свечи
И завесит мои зеркала?
Так исполнится где-то проклятье,
И не день – и не месяц, – не год.
Будет мир сочетанием пятен
И зияньем зловещих пустот.
Ирину Кнорринг некоторые, весьма поверхностные критики ее творчества называли последовательницей Анны Ахматовой, отказывали ей в оригинальном, самобытном поэтическом голосе. Это те, кто не нашел в себе силы и не дал труда вчитаться в творения поэтессы, вникнуть в мир ее тихих страданий, высокой жертвенности. А вот ее современник, тоже эмигрант, один из крупнейших русских поэтов XX века Георгий Иванов по-другому говорил о ней:
«…Ирина Кнорринг всегда, в последние годы жизни особенно, стояла в стороне от пресловутого «Монпарнаса», не поддерживала литературных связей, одним словом, не делала всего необходимого для того, чтобы печатали, упоминали в печати. Поэтому даже ее последняя книга (речь идет о посмертном сборнике «После всего». – С.-Г.Б.) почти никем не была отмечена со вниманием и сочувствием, которые она заслуживает… У скромной книжки Кнорринг есть шансы пережить многие, более «блестящие» книги ее современников. И возможно, что когда иные из них будут давно «заслуженно» забыты – бледноватая прелесть стихов покойной И.Кнорринг будет все также дышать тихой, неяркой, но неподдельной благоуханной поэзией».
Я тоже верю, что будет так. Поэзия изгнания привлечет к себе более широкий интерес читающей публики, и восстанет из забвения исповедь женщины-страдалицы, сумевшей, по словам поэта Н.В.Станюковича, «в точных, благородно-скромных, до конца искренних стихах рассказать тем, кто придет за нами, что значит потерять Родину».
Обозревая время эмиграции и как бы в чем-то вторя Ирине Кнорринг, Юрий Софиев писал:
Эти годы нас не дьявол путал.
Это нас суровый ангел вел.
Суровый ангел помог поэту пережить смерть любимой жены, перенести тяготы войны, принять участие во французском Сопротивлении, пройти через подневольные работы в Германии и выйти к свету в конце тоннеля – к возможности реального возвращения на Родину, о чем он, как о недостижимой мечте, писал в 1941 году:
И теперь страна иная снится.
Только к ней заказаны пути.
Если б через горы и границы
По снегу, пешком, босым дойти!
Юрий Софиев не был изгоем в среде русских литераторов зарубежья. Одно время его избрали даже председателем «Союза молодых поэтов и писателей», он активно публиковался в газетах и журналах «русского» Парижа. Его удостаивал личной дружбой великий Иван Бунин, весьма благосклонно относились к творчеству Юрия Софиева замечательные поэты, представители серебряного века русской поэзии – Владислав Ходасевич, Марина Цветаева, Георгий Иванов, Георгий Адамович. Но после страшных лет войны в числе тех, кого неудержимо потянуло в Россию и кто не раскаялся в сделанном решительном выборе, первым был, пожалуй, именно Юрий Софиев.
«После победы в Великой Отечественной войне, – пишет в предисловии к сборнику Ю.Софиева «Парус» его сын Игорь Софиев, – советское правительство дало всем желающим возможность вернуться на родину. И в 1946 году наша семья получила советские паспорта… В середине декабря 1955 года мы приехали в Алма-Ату (этот город порекомендовал Ю.Софиеву советский посол во Франции. – С.-Г.Б.) и отец стал работать в Институте зоологии АН КазССР художником-анималистом, участвуя в многочисленных экспедициях по Центральной Азии. О таких путешествиях он мечтал с ранней юности. Начал отец и печататься в журнале «Простор». Написал книгу «Парус», но при жизни не успел ее издать».
Неплохо устроились в столице Казахстана и сам Игорь Софиев, выпускник парижской Сорбонны, и его дед – Николай Николаевич Кнорринг, потомственный русский интеллигент, историк по профессии. Закончилась долгая, томительная полоса эмиграции, жизнь продолжалась на просторах Родины, в обновленной, во многом непонятной стране, привыкать к которой было суждено всю оставшуюся жизнь. Помогали преданность поэзии и открытость людям и миру:
Через отреченья и потери
Верность своему крепим сильней.
Так стихам и жизни буду верен
С самых первых до последних дней.
Стихов в советский период Юрий Софиев писал, по-видимому, мало, если судить по содержанию сборника «Парус» и датировке произведений. Но последнее в книге, созданное явно незадолго до кончины в 1976 году, заставляет вздрогнуть:
Глубокая ночная тишина.
Вдали огни мерцающие – город.
Жизнь выпита почти до дна,
Так неожиданно и скоро.
А жажды я совсем не утолил.
И не стою, склонившись у колодца.
Так молодо, так сильно сердце бьется,
И кажется – еще совсем не жил.
Это – вечное непреходящее ощущение настоящего поэта, гражданина Времени и Пространства! Предательски подводит бренная оболочка, но душа жива, вобрала прошлое, наполнена настоящим и устремлена в будущее. И, невольно смиряясь с неизбежностью вечной разлуки, этот живой, так много вместивший в себя взор обращен через годы и даже века:
Мой сын, иль внук, быть может, даже правнук,
Должно быть, сохранит в глуши шкафов
Среди имен значительных и славных
Мой скромный труд – два томика стихов.
И вот они, эти первые ласточки, – перед нами. Сын издал сборник отца, который в силу разных, скорее всего – идеологических причин не вышел при жизни автора. Стихи Ирины Кнорринг уже дважды выходили – пусть маленькими книжками – в 1967 и 1993 годах. Теперь увидели свет воспоминания о ее жизни, творчестве, написанные отцом – Николаем Николаевичем Кноррингом . В предисловии к ней автор заметил: «Конечно, это книга не рассчитана на широкое распространение, ее вероятная судьба – остаться семейной реликвией… Но… все может быть…»
В далеком 1959 году, когда Н.Н.Кнорринг создавал свой труд, действительно, и речи не могло быть об издании «Книги о моей дочери» – о судьбе какой-то белоэмигрантки, всю свою сознательную жизнь проведшей в Париже и еще четырнадцатилетней девочкой запечатлевшей в дневнике, пусть и заимствованное, но пророчество: «Не оружие победит большевизм. Он сам пройдет. Это болезнь…» Но времена изменились, и воспоминания, которым долгие годы была уготована судьба семейной реликвии, стали достоянием читателей и прочитываются с огромным интересом, волнением и неизбывной грустью.
* * *
На памятнике поэту Альфреду де Мюссе, автору знаменитой «Исповеди сына века», у театра «Комеди Франсез» в Париже выгравирована надпись: «Лучшие песни – грустные песни». Да, грусть – первейшая подруга поэзии. Особенно, если она не надуманная, не наигранная, а идущая от самой жизни, сложности миропорядка, волшебно преломляемого сквозь магический кристалл неповторимой личности поэта. Два имени – негромких, но отмеченных печатью несомненного дара – Ирина Кнорринг и Юрий Софиев. Они сказали миру свое слово – о себе, эпохе, в которой жили, не заплутавшись в ее перипетиях, а сумев подняться над ней и сообщив своим строкам два верных признака настоящего таланта – всечеловечество и надвременность. И пусть сделали они это, может быть, не с такой силой, как упоминаемые в их стихах Пьер Абеляр, Жан-Жак Руссо и протопоп Аввакум, но свою лучшую, грустную песню эти два поэта нам явили, чем и заслужили нашу искреннюю и несколько запоздалую благодарность.
