Когда я приехал полтора года назад, эйфория две недели. Теперь у новоприбывшего она продолжается два дня.. Когда заканчиваешь свои отношения с министерством абсорбции, остаешься с жизнью один на один. Полагаешься только на себя. И пользуешься тем, что к этому времени сам приобрел: язык, знания, возраст. Что есть, то и есть. Слабый ты или сильный, нежный или обладаешь локтями – живи с тем, что есть.
У меня был один печальный опыт. Слава Богу, что был, и слава Богу, что один.
Меня пригласили попеть в маленький ресторанчик “Русалка” на тель-авивской набережной. Я согласился. То что мои песни не созданы для ресторана, это я знал и раньше. Да ко всему прочему, еще и треть посетителей не понимала по-русски. Мои проблемы мало кого волновали.
— Ваш многолетний песенный перерыв в Союзе все-таки был связан с “нетворческими” причинами?
— Мне в 1986 году на ленинградском телевидении некий тип с комсомольским значком задал вопрос: Вот вы были кумиром в шестидесятые. Потом вы куда-то исчезли и упустили как минимум два поколения своих слушателей. Что вы собираетесь делать в связи с этим?”
Меня этот вопрос взбесил. Я сказал, что он мог бы его и пожестче сформулировать и спросить, например, так: “Вот ты был бардом, потом тебе связали руки, вбили в рот кляп и так продержали двадцать лет. А потом развязали и сказали: вот ты стал на двадцать лет старше и волосы у тебя уже седые, да и люди тебя уже забыли. Что ты теперь будешь делать?”
— Женя, а руки действительно связали?
— Действительно. Я не исчез со своими песням, меня исчезли. Я спел в конце шестидесятых годов песню, в которой говорилось, что я прожил в этой стране жизнь, только чью – не пойму. Я знал, на что иду. Ведь в этой песне я эмиграцию поддержал. Спел эту песню у себя в Ленпроекте, а на следующий день меня вызвали в отдел кадров. Там сидел человек, типичный такой, с внимательным взглядом. Он что-то мне говорил, неважно что – все уже было решено заранее. А решено было меня не трогать. Я остался работать на своем месте, но концертов мне больше не давали.
Конечно, напрямую мне никто ничего не запрещал. Но то в зале перед моим выступлением труба лопалась. То я три часа летел на самолете на свой концерт, а там ключ от зала не могли найти. Словом, я все понял. Спокойненько так все обтяпано, культурненько. И пожаловаться не на что. Изредка попеть все же давали, так, в глуши где-нибудь. Чтобы не делать из меня в глазах народа мученика, чтобы не плодить в стране диссидентские настроения.
— Но ведь можно было еще тогда уехать?
— Да, но ведь мучим был идеей, что еще нужен, что людям совсем будет туго без этого неподцензурного слова. И надежда на лучшие времена еще теплилась. А потом меня вроде как опять выпустили, но надежд я не оправдал. Спел:
…Мне говорят, ну что ты здесь торчишь,
Пока, как вольный бард хрипел насмешливо,
Открыты Вена, Лондон и Париж…
Спел я эту песню. А после концерта подходит такой маленький человечек, он вроде в этом зале пожарным служил. В руках магнитофон. Ткнул пальчиком и сразу на эту песню “попал”. И хихикает так гнусно: записано, мол, записано. Я его напрямик спрашиваю: ну что, понесешь? А он: “Да я не оттуда”. Но понять, гад, дал – кому надо, тому все известно. Опять меня в отдел кадров вызвали. Тот же чиновник упрекал: что, у вас других тем нет? Вы же профессионал, есть о чем писать. Да и читаете не то, что надо. Это он мне напомнил, что у меня два привода в КГБ было по поводу того, что я читал прямо в автобусе книжки издательства “Посев”. Неблагонадежный, одним словом, человек.
— Так и созрело решение уехать?
— Да, именно созрело. Я не мог больше жить в стране сплошной лжи, где даже наши кумиры Евтушенко и Вознесенский лгали. И им, и всем людям в России стыдно должно быть от одного того, что там создано и поддерживается общество “Память”. Я написал в одной из своих песен:
Я ушел не от тех, кто кричали “жиды”,
А от тех, кто молчал, когда эти кричали…
К этому мне добавить нечего…
Хадашот – Израиль, 14.01.1992
