Оригинал материала находится по адресу:
http://oookarvin.narod.ru/archives/SALTUP/PASHA.html
“Паша-Паша-Паша-Паша-Паша…”
(прощальное слово собутыльника)
Памяти Пааво Воутилайнена, финского поэта и журналиста, убитого пьяными хулиганами.
…В последний раз мы виделись с Тобой (и, соответственно, пили) недели за две до твоей гибели.
В Сандармохе…
У Тебя там дед родной расстрелян в 37-м.
Моего деда тоже расстреляли, но в 38-м и под Петрозаводском. Могилы не осталось: в 60-е годы там, в Сулажгоре, власти устроили песчаный карьер, и кости моего деда Константина Степановича Яковлева (1881 — 1938) вместе с костями других жертв “воистину народной власти” пережгли способом горячей прессовки на кирпичи. Много силикатных кирпичей в стенах петрозаводских домов. Каждому кирпичу не поклонишься…
Поэтому я тоже был в Сандармохе, в годовщину самого массового расстрела “соловецкого этапа” — 1 112 человек (всего в Сандармохе убито коммунистами свыше 12 000 людей).
Понаехало много автобусов с потомками и родственниками жертв террора: из Петрозаводска, Медгоры, Питера, Москвы, Белоруссии, Украины, еще откуда-то… Люди, люди, люди, — и взрослые, и дети, и старухи, — наши православные священники, ксендзы, попы от УПЦ — автокефалы, униаты греко-католики, лютеранский пастор, мусульманский муфтий, величественный и красивый митрополит от Грузинской Православной Церкви (в шитом золотом облачении ценой, наверное, не меньше новенького “мерседеса”)…
Только с Украины приехало четыре автобуса с паломниками (наверное можно этим старым словом назвать людей, прибывших поклониться святому для них месту, где расстреляны и зарыты родные и святые для них люди). Из разных регионов Украины прибыли паломники, из очень разных!… Мы с Тобой приметили, что “западенци” из Ровно под черно-сине-красным флагом УНА-УНСО упорно не разговаривают со своими одноплеменниками из Киева, Полтавы и Днепропетровска. А “щирые” полтавские украинцы — с оселедцами (“хохлами”) на бритых черепах и с вислыми, до ключиц, усищами — ни слова “на ридной мове” не говорят киевлянам в свитках и казачьих шальварах, — хотя в руках у тех и других “живто-блакитные” стяги и голубые знамена с трезубцами. Странно. Это ж надо до такой высокой степени дойти в своей национальной исключительности!
Ты, Паша, — чистокровный финн. Я — русский, коренной петрозаводчанин, с дедом из остзейских немцев (по отцу) и пра-пра-пра-прадедом (по матери) — донским казаком, сосланным в Олонецкую губернию во времена Павла 1, а значит — чистокровный русак. Но хоть мы — Воутилайнен и Салтуп — выросли и созрели на разных ветках индоевропейского древа языков, но мы земляки! И делить нам нечего! Родину не делят. Родину, как и мать, нельзя разрезать на кусочки…
Старичок из украинских “западенцив” щеголял в форме эсэсовской фашисткой дивизии “УкарIна”. И один из наших земляков, уже поддатый петрозаводский “русак”, кипятился в полголоса, бурчал и всё норовил старичку морду набить, — мол, не хрен здесь, у нас, в Карелии, в фашистской форме расхаживать. Мы с Тобой с трудом его успокоили и отговорили от политического хулиганства.
И Ты, приобнимая раздухарившегося земляка за плечи, прогудел ему полушепотом в ухо: —
— Слышь, земеля, у него здесь родные зарыты… У тебя… Чего делить-то? Покойников не делят… На кладбищах не дерутся. Отведи его за ограду Сандармоха и там выясняй отношения. А еще лучше, — езжай к нему на Западную Украину и набей морду там. А здесь он гость. И не по своему желанию. Ведь он не хотел, что б его отца или брата здесь, за две тысячи километров от дома, наши москали шлепнули… Усек?.. Земляк успокоился и, кажется, понял.
Траурный митинг закончился…
Священники завели свои поминальные порядни, а мы с тобой, как люди нецерковные, но пьющие, отделились от толпы, нашли пенек подле заросшего рва, где в 37м …, — ну, то, что делали здесь в 37-м, (рвов в Сандармохе хватает), — словом, мы пристроили на пенек бутылку “Петровской горькой”, две стопки, располовиненный помидор, налили не торопясь, отплеснули на землю положенное, выпили не чокаясь…
Помолчали.
Ты сказал мне: —
— Знаешь, Гриша, я поэму написал… О деде, которого здесь расстреляли и вообще о своих…
И Ты показал мне номер журнала “Carelia”.
Я сказал: —
— Почитай, пожалуйста, Паша…
— Ты же финского не знаешь?
— А ты деду почитай, одноплеменникам, а я просто стихи послушаю. Мелодику… Мы налили по второй, опять отплеснули по полстопки горькой на землю. Дедам нашим. Как принято. И Ты прочитал своему деду, деревьям и мне большой кусок из своей поэмы “PUNAINEN TALO”. Я тогда в первый (и, как оказалось, в последний) раз в жизни слушал Твои стихи в авторском исполнении…
Потом мы молча покурили сидя на поваленной сосне, молча допили “Петровскую горькую” и уехали на нашем автобусе в Петрозаводск. Почти весь обратный путь от Сандармоха до Петрозаводска — два с половиной часа — я проспал, а когда изредка просыпался, то видел, как ты базаришь с какими-то совсем молодыми девчонками, они хихикают, взвизгивают, слушают твои анекдоты и комплименты и отпихиваются от твоих объятий. Всё как обычно…
В Петрозаводске мы вышли с Тобой на проспекте Ленина (главного убийцы, чей труп до сих пор смердит на главной площади России) у здания Правительства РК (автобусы в Сандармох посылало наше руководство), выпили по “стременной” (нога в стремя!) бутылке пива у фонтана, ты подарил мне номер журнала “Carelia” со своей поэмой и почему-то поблагодарил: —
— Спасибо тебе, Гриша. Всё было здорово…
— За что “спасибо”?
— За то, что ни хрена не понимая, мои стихи слушал.
— Это тебе спасибо, за то, что читал. И я ведь был не один…
— Да, правда… Еще мой дед, сосны и ямы…
Мы пожали друг другу руки.
— Пока, Палтус! Увидимся!
— Ну, пока, Паша! Увидимся!
… … …
… не увиделись, Паша. Не увиделись…