Женский миф
Много веков женщина существует как миф. И как мифология. Как целая система представлений о том, какой должна быть, и что должна делать женщина, и даже что должна думать. С этой системой представлений никто особо спорить никогда и не пытался, кроме, пожалуй, феминисток и феминистов. Другое дело, что есть территория относительной свободы от стереотипов. Поэзия.
С редким постоянством поэты встречаются в каждом поколении. Встречаются – во всех смыслах. И понимают друг друга.
Одна из встреч – во времени и пространстве – антология «Московская муза» – московская женская поэзия XVII–XXI веков. Триста лет, даже больше, если учесть «Плач» Ксении Годуновой.
Тем интереснее услышать женщин, для которых органично было мыслить созвучиями. Услышать, что они думали о творчестве, о любви и о Москве (волею составителя) – от восемнадцатого столетия и доныне.
Интересно всмотреться в портреты. Впрочем, в портретной галерее представлен только последний участок «пути», последние страницы. Но и эти портреты, и биобиблиографические справки очень важны в этом разговоре.
Невольно думаешь снова: нет, не зря за поэзией закрепилась слава территории странной и опасной, где бродят люди не от мира сего. Те, кому суждено…
Поистине:
Люблю тебя в твоём просторе я
И в каждой вязкой колее.
Пусть у Европы есть история, –
Но у России: житие.
Ощущение «житийности» – от многих стихов. От коротких, часто трагических, «справок», от глаз на фотографиях…
Это чувство не имеет ничего общего с желанием воспарить над землёй, наоборот. Банальность полёта и «романтических крыльев» решительно преодолена ещё в позапрошлом веке:
…Но мне летать там скоро надоело,
И с высоты спустилась я опять,
Чтоб вновь начать своё земное дело:
Скользить в грязи – и падать,
и страдать!
Отметены и «наветы уныния». Хотя свою родословную женский лирический стих ведёт в первую очередь от «плачей». От печальных песен. Но вопрос не в горестях как таковых, не в жалобе и скорби – таковы вечные испытания, а в поиске сердечного ответа и, что ещё важно, наследования. В поиске духовного наследования.
Где же быть вам, где вам быть
уместней,
Бедные, бездомные вы песни?
Что ж у вас по целому по свету
Своего родного дома нету?
Много голосов переплетается, поддерживая друг друга… Но каков же лейтмотив, если внимательно прочитать и перечитать эти строки?.. Нежность к миру? – как услышано и озвучено на презентации антологии Владимиром Губайловским?.. Нежность есть, как же без неё. Однако в любом случае мужчина услышит в женских словах только то, что хочет услышать.
Нет, не нежность – лейтмотив этой книги. А отчуждение от мира. Попытка понять и преодолеть его. Отчуждение.
Оно выплёскивается в огромном диапазоне.
Молитва:
Я зажимаю стон
Новой заботой дня.
Господи, я-то кто?
Что ж всё не до меня?..
Блестящая и горькая самоирония:
Это я далека от природы, грудинки и мёда,
От случайной любви,
от тебя и, вообще, от народа…
Чёткое рациональное изумление:
Природа копирует слепо:хохочет весь день без конца
мальчишка, как крохотный слепок
и как продолженье отца…
И листья, слетая, невнятно
И сухо шуршат за плечом:
Вот сын. Вот отец. Всё понятно.
А эта, чужая, при чём?
И во многих других вариантах и оттенках звучит одно и то же – отчуждение. Отъединённость. И честная готовность – выговорить это чувство. Тем самым принять бой с неким, неведомым и странным противником. Может быть, с Нелюбовью.
Что ж, может быть, именно это состояние сознания, состояние души называется зрелостью. И поскольку мы имеем дело с антологией, с большим собранием, коллективным сознанием и подсознанием, то мы видим, как оно изменяется и преображается, это единое чувство, ощущение, понимание. Как рождается и изменяется женская индивидуальность.
Сначала она прячется в стилизацию, в интонацию, в образную систему народных песен. Это тогда, когда сам факт написания песни был актом единичным, глубоко индивидуальным. И появление имени, сначала, конечно, царственного имени – Ксения Годунова, Елизавета Петровна, или знатного, аристократического – Екатерина Дашкова, Екатерина Княжнина – как раз и означало отъединение, отчуждение от анонимности народного творчества.
Рубеж веков – XIX–XX – принёс всплеск иного самоосознания и особый всплеск плодотворности, некоего «гибельного огня». «Мой жгучий, мой женственный стих» – такое самоощущение было прорывом, но любой прорыв таит в себе опасность. Здесь стоит отметить, что поэтесса, написавшая эти строки, «жрица тайных откровений», получившая за свои стихи Пушкинскую премию Петербургской академии наук, умерла в 36 лет от туберкулёза, оставив пятерых детей.
Наиболее пламенную наследницу не цитирую намеренно – она «разобрана на цитаты». Следующая эпоха приносит ещё больше проблем, дискомфорт ощущается всё сильнее, но и здесь ещё самоощущение «не как все» отчаянно камуфлируется под свою противоположность:
Пройдя до одной ступеньки
Немой, как склеп, нищеты,
Как все, я бросала деньги,
Голодная – на цветы.
Как все. Как есть. У всех ли?.. Эти стихи датированы 1922 годом. Но ещё ранее на несколько лет другой поэтессой написаны строки:
У сада есть яблони,
У женщины есть дети,
А у меня есть песни,
И мне больно.
Война по-своему поворачивает смыслы:
Если ж я солгу тебе по-женски,
Грубо и беспомощно солгу,
Лишь напомни зарево Смоленска,
Лишь напомни ночи на снегу.
Параллельный мир – мир арестов, ссылок, лагерей. «В каком-то нищенском краю / Цинги, болот, оград колючих» – и там звучал женский голос:
Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадное лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьётся в глубине канавы.
Для меня, читателя немосковского, неожиданным открытием в женской антологии были с детства известные «с мужского голоса» слова любимой песни:
Поле, русское поле…
Светит луна или падает снег –
Счастьем и болью вместе с тобою,
Нет, не забыть тебя сердцу вовек.
Послевоенное время в некоем коллективном ощущении высказывало себя как время весны, время молодого «мы»:
Ах, не покинь нас ясное, весеннее,
Когда к нам повзросление придёт …
«Повзросление» смутно страшило. И страшило не напрасно. Потому что потом для кого-то оно оказалось слишком поздним, превращая Эпитафию в какой-то особый жанр трагической самопародии.
Будь проклята слепая беготня
По пресловутым коридорам власти,
Бессовестно лишившая меня
Простого человеческого счастья!
В 60–70-е годы происходит отчётливое раздвоение (как минимум) женской коллективной личности, потому что – с одной стороны – вышеупомянутое отсутствие простого человеческого счастья и экзальтация нового, а с другой стороны, и без преувеличения, как два в одном, тихое примирение с жизнью и необъяснимое счастье – «…и воздух дня мне кажется целебным./ Ах, мало той удачи, что – жила, / я совершенно счастлива была / в том переулке, что зовётся Хлебным».
Конец двадцатого века своими испытаниями надломил даже уникальный по своей гибкости женский голос, который в любых вековых испытаниях гнулся, но не ломался.
Полжизни проходит над чашечкой кофе
Пиши мне про холод зачитанных комнат
Про то как сгорает зима по спирали
В этой новой жизни, в этой мясорубке и кофемолке новых конструкций спасительной оказывается память о детстве. Неожиданно сильным рефреном вступает тема школы:
Встаньте, кто помнит чернильницу-непроливайку,
Светлый пенал из дощечек и дальше по списку:
Кеды китайские, с белой каёмочкой майку,
И промокашку, и вставочку, и перочистку.
Последний рубеж веков отмечен зеркальностью – интуитивным свойством обратного отражения. Зеркально отражаются в слове мужское и женское.
Такая вот примерно картина – не скажу: открывается – приоткрывается при внимательном и неспешном прочтении этой книги.
Надо отдать должное Галине Климовой – инициатору и составителю: труднейшая выборка сделана ярко и свежо. Важный для широкого читателя принцип «визитных карточек» соблюдён. «Печатается по рукописи», «по экземплярам из авторского архива», или по публикации в периодике, или по единственной книге – таких пометок в биографических справках десятки. Работа составителя огромна и трудна, в данном случае мы видим вкус и слух, профессионализм и любовь, служение и несмирение в изысканной, глубоко женской пропорции. И благодарим живую и умную, терпеливую и своенравную Московскую Музу.
Марина КУЛАКОВА
