Опубликовано: газета “Литературная Россия”, №10, 12 марта 2004 года
1953 год. Глубокая осень. Счастливчики, принятые по жестокому творческому конкурсу (50 человек на одно место) в Литинститут, изнемогают от скуки. Противовоздушная оборона – ПВО – кто придумал такое? Зачем это читать в творческом вузе? Зачем вообще это надо? Только чтобы был занят и доволен своей полезностью сиво¬усый старик, бубнящий неинтересный предмет трём десяткам будущих писателей?..
Кончается академический час, иссякает горе-лектор, и вдруг на меня веет совершенно другим воздухом. Свободы, поэзии. Это вошли в нашу маленькую аудиторию неразлучной, как всегда, парой Константин Ваншенкин и Инна Гофф. Наизусть знаю его стихи, со школьных лет помню её книгу «Я – тайга». Смотрю на них во все глаза. Десять-двенадцать лет – не такая уж разница у нас в возрасте, но они-то уже вошли в литературу, а вот я – состоюсь ли? В семнадцать-восемнадцать каждый третий пишет стихи: душу распирает от впечатлений. А что будет потом? Не захочется больше рифмовать – и всё кончено! Запросто могут выгнать из института за творческую несостоятельность. Хорошо бы с ними обо всём этом поговорить, поделиться своими тревогами…
– Вы к кому? – спрашивает наша староста.
Оказывается, к нам: ко мне и Ларисе Румарчук. Откуда-то знают наши стихи, переданные на кафедру творчества. Одобряют, подбадривают.
– Смотри, Костя, – говорит Инна, – опять на первом курсе две поэтессы-подружки, светленькая и тёмненькая. Как Рита Агашина и я…
Так имя неведомой Маргариты Агашиной вошло в мою жизнь.
А вскоре я купила её книжечку в твёрдом сером переплете: «Моё слово».
Не хочу уподобляться брюзгливым старикам. Не хочу бубнить, как наш горе-лектор, правила обороны от растущего в геометрической прогрессии мощного клина поэтесс, который вторгается сегодня в небо нашей литературы. Значит, назрела такая общественная потребность, появилась такая индивидуальная возможность. Помоги им всем цветаевский гений вдохновения с огненными крылами!
А когда мы начинали, – Рита Агашина немного раньше меня, – женских имён в русской советской поэзии было всего несколько: Анна Ахматова (вокруг неё всё ещё клубились тёмные ждановские вихри), Вера Инбер, Маргарита Алигер, Ольга Берггольц. Последними взошли на поэтическом небо¬склоне Вероника Тушнова и Юлия Друнина. Да вот ещё Сильва Капутикян в хороших русских переводах без натуги попала в читательский обиход. О Ксении Некрасовой я даже не слышала, о Цветаевой – тем более. Образовался некий дефицит. Понятно, что каждая новая книга поэтессы воспринималась как подарок, читалась мною до дыр…
«Моё слово» Агашиной было действительно её словом. Она никому не подражала, писала подкупающе искренно и горячо. Но не как Бог на душу положит. Её мастерство тоже было особого рода. До сих пор в моей личной антологии маленькое любовное стихотворение с таким зачином:
Вить и вить верёвку,
а волокна тонки.
И чего в головку
не взбредёт девчонке…
Ритм слушался её беспрекословно. Все слова попадали в свои лунки. Поэтесса точно качалась на качелях. Всё шибче, шибче. Кульминация поджидала в конце:
чтобы не забыть
самого родного.
Вить, вить…
Так виртуозно вплела она в поэтическую ткань имя любимого: Витя, Виктор…
Очаровало меня и другое её стихотворение с такой знакомой, стыдливо-подростковой просьбой:
Мальчишка мой! Мальчишка мой!
Поймай мне майского жука!..
За ним вставало многое: начало лета – в природе и жизни лирической героини, раннее девичье лукавство, возможно, дружба, перерастающая в любовь, возможно, первое осознание себя будущей женщиной, имеющей право просить и даже приказывать…
Была в книге и поэма. Как сказали бы теперь, пацифистская. Написанная с недюжинным и по-агашински искренним гражданским пафосом:
Ты тоже мать.
Так встань же вместе с нами,
прижми ребёнка своего к груди.
Ты не одна! Нас много – погляди:
В Москве, в Корее, в Лондоне, Вьетнаме.
Увы, поэма не устарела. В наши дни она звучит так же насущно и даже более трагично, чем тогда. Поменяйте Вьетнам на Ирак – и сердце заноет, как и полвека назад.
Прошло ещё немного времени, и я наконец увидела Маргариту Константиновну. В Москве, на обсуждении в Союзе писателей. Работу одного поэта, тем более с периферии, публично разбирали редко, и кого из коллег-литераторов к ней тогда подверстали, не помню – все они изгладились из моей памяти. Выпукло вижу картинку: за столом сидит наш мэтр Михаил Светлов, мастер безжалостного профессионального диагноза («Талант как деньги: есть – значит есть, нет – значит нет!»), и как бы дремлет, усыплённый монотонным звучанием чьих-то безличных строф. Но вот невысокая, светленькая, в очках и, кажется, в накинутой на плечи шали молодая поэтесса из Сталинграда читает стихотворение «Варя». О женщине, чей гуляка-муж ушёл от неё и детей в новую семью, а потом вернулся, уготовив ту же горькую участь её преемнице. И вот по случаю воссоединения первой семьи – гости, шумное послевоенное застолье с жареным судаком, гармошкой, танцами. Сюжет почти фельетонный, ничего особенного. Но какая пронзительная правда жизни, во всех её бытовых подробностях, какое сочувствие-слияние автора с главной героиней!
Светлов просыпается. Забыл стряхнуть табачный пепел с лацкана пиджака. Обычно сутулый, резко выпрямился на стуле. Похоже, неожиданная концовка стихотворения его так же ранит, как и меня:
И Варя долго пляшет, провожая
свою большую первую любовь…
Мэтр говорит редкие для него слова. Об истинном даре, который не спутаешь ни с чем. О том, какой достойный поэт входит в нашу литературу. Я счастлива за Агашину. А она? Счастлива ли? Не могу сказать. Держится скромно, слишком скромно для сегодняшней именинницы, именно с достоинством, но без всякой аффектации. Стесняюсь подойти к ней. Я её знаю, она меня – нет. Подойду как-нибудь потом. Если напишу и напечатаю что-то стоящее. Да, да, стоящее её внимания…
Мы познакомились только через десять лет.
В 1965 году мы с Маргаритой Агашиной оказались участницами большого праздника – Декады русской литературы и искусства в Азербайджане. Из разных городов Советского Союза наехало в Баку, думаю, не меньше ста литераторов. Нас поселили в пышных покоях Багирова, одного из подручных Берия, бесславно закончившего свои дни в послесталинские месяцы. Четыре высокие кровати под скользящими золотистыми покрывалами стояли в женской комнате. Завтраки, обеды, ужины – всё подавалось в соседнем обеденном зале щеголевато, с восточной помпой. Мы, как могли, отрабатывали восточное гостеприимство. Слушатели – нефтяники, студенты, местная интеллигенция – искренне радовались общению с живыми писателями: задавали интересные вопросы, заваливали нас пахучими ирисами и лилиями. А я ждала ребёнка, и мне было равно плохо и от шашлыков на шампурах, и от цветов с их тошнотворным ароматом.
Агашина первая заметила моё состояние, догадалась о причине. Всю жизнь я мечтала о старшей сестре, и вот она появилась. Теперь надо мной простёрлась заботливая Ритина рука: меня стали меньше нагружать, чем других, давали время от времени отоспаться. Когда пришло время разъехаться по разным городам и селениям, меня включили в группу с наиболее щадящим маршрутом. И это тоже была заслуга Риты.
Так мы подружились. Письмо за письмом, книга за книгой приходили из Волгограда на мой московский адрес. Разумеется, я отвечала тем же. Интересно было, что работали мы в разных руслах, но Ритина поэтическая Волга и моя поэтическая… Москва-река? – нет, слишком громко сказано, согласна и на Неглинку! – впадали недалеко друг от друга в одно море. Мы обе – реалистки и черпаем вдохновение из вечного источника многосюжетной жизни. Если кому-то это кажется пресным и старомодным, пусть читает другие стихи: стихи-придумки, стихи-шарады – теперь таких много. Агашина, в отличие от меня, не мудрствуя лукаво, больше слушалась своего сердца, полнившегося любовью к простым людям. И они – даже те, кто отродясь в руках не держал ни одной поэтической книги, – ответили ей такой же любовью, однажды запев её песни.
Как-то делаю домашнюю работу и вполуха слушаю радио. Совсем простые слова, но какая в них горькая точность:
Что было, то было!
И – нет ничего.
Люблю, как любила,
его одного.
Я плакать – не плачу:
мне он не велит.
А горе – не море.
Пройдёт. Отболит.
Чую руку профессионала, она даже в этой полной рифме: «велит – отболит». Чьё это, чьё? Тогда авторов ещё называли – если не в начале, то в конце передачи (теперь песни нередко остаются без автора, опасаясь, что их настигнет кара?). Слышу: «Слова Маргариты Агашиной». И мысленно приветствую её: «Здравствуй, Рита! Ты – самая скрытная женщина на свете! Никогда ни слова о ненадёжном избраннике, об отсутствии помощи, заботы, о не каменной стене нет, – хотя бы переборки. Но стихи тебя выдают. И, знаешь, почему они такие неотразимые? Потому что каждое слово оплачено твоей судьбой. И оплачено по ценам чёрного рынка. Слышишь, подруга?..»
Ценила и ценю её трепетный стих, совершенно адекватный душе, её родственное внимание ко всему живому, будь то девчонка у клуба заводского или волгоградская берёзка. Спросите неангажированного иностранца: на чём держится Россия? Он ответит: Россия держится на её женщинах. И это правда! А голос этих женщин – она, Рита Агашина! Потому что она сама такая, дорогая моя Атлантка!..
…Это были лучезарные дни. Несколько зимне-весенних дней 1974 года в городе-герое Волгограде. Маргарите Константиновне Агашиной исполнялось полста! И мы, её друзья, были приглашены тамошним Союзом писателей на юбилей. Утренний город встретил нас снежным великолепием. Сразу было видно, что из руин его поднимали с любовью. Дома равнялись друг на друга. Рядом с асфальтами красовалась целая древесная роща. Так стёрлись от частого употребления образы вроде «деревья стояли в подвенечном уборе», что невольно ищешь свежие тропы. Этому Литинститут нас научил. А может, лучше так: ночью выпал обильный снег, подморозило, и каждая ветка на деревьях сверкала в инее, как лыжная колея…
На этом оснежённом фоне мы и сфото¬графировались. Пять женщин и один мужчина. Шутя назвали потом фото «А зори здесь тихие». Вот оно, передо мной. Рита в шубе и оренбургском платке. Прозаик и автор многих прекрасных песен, в числе которых «Русское поле», – Инна Гофф в дублёночке. Лариса Фёдорова, жена известного поэта и сама человек пишущий. Поэты Майя Румянцева, Юрий Окунев. И я.
Может быть, и забылись бы подробности этой поездки, встала бы она в ряд с другими, подобными, если бы Юрий не написал и не напечатал в «Литературной России», а потом и в книге стихотворение «По дороге из Уварова в Тамбов», посвящённое трём поэтессам, то есть нам. Привожу его в отрывках:
О женщины – начальство наше высшее
(Оно всё и рассудит, и решит)!
Вот, оглянувшись на меня, притихшего,
Агашина с упрёком говорит:
– Ты, Окунев, стал осторожным что-то,
Уже готов проспать был до утра.
Тебя лишаем званья Дон Кихота.
Неужто ты не понял: в путь пора!
Ведь главное –
нам встретиться со сказкою,
С пути отбросив мелочный уют.
Затейливо, заворожённо, ласково
Три женщины в три голоса поют (…)
Три голоса… Кудесницы российские,
Причастные к рождению стиха,
И непохожие, и чем-то близкие,
Они поют, поют. А ночь тиха (…)
И всё, что мной потеряно, упущено
В любви, быть может, или на войне,
Три женщины, в автобусе поющие,
Всё это песней возвратили мне.
Только сейчас подумала: не так много было в моей жизни людей, общение с которыми перерастало в праздник. Начало того, юбилейного, агашинского марта окрашено памятью в радостные цвета… Я впервые видела Риту в роли хозяйки – умелой, тароватой, внимательной к каждому приглашённому. Какой был стол, какими вкусностями тянуло из кухни! Как любили её друзья, как свято относились к ней мужчины, как уважали собственные дети, дочь и сын, а ведь это самое трудное – укротить родных по крови. Как нетерпеливо хлопали все эти дни двери солнечной квартиры на Аллее Героев, впуская преимущественно светлолицых, под стать душе, гостий! (С одной из них, библиотекарем из города Лермонтова под Пятигорском, Прасковьей (Паней) Дачевской, я потом не раз встречалась – и у неё, и у меня дома. В тяжёлую для меня минуту она прислала мне в Москву с оказией коробку… тюльпанов! У кого, кроме Риты, есть такие подруги?)
Конечно, мы тогда побывали на Мамаевом кургане. Это не было данью моде. Рита родилась в Ярославле, но как поэт состоялась в самом, наверно, мужественном городе российской земли – Сталинграде. Нам по-настоящему хотелось увидеть священное для Агашиной и всего её поколения место, коснуться заповедной части её личности.
Что сказать, не впадая в дежурный пафос, о праздновании самого юбилея? У Фёдора Абрамова есть рассказ «Бабилей», что расшифровывается как «бабий юбилей» – смешно и горько. Нет, это не был «бабилей», – это был праздник поэта, праздник женщины. Мы читали стихи, посвящённые Рите, а она – свои, посвящённые жизни. Звучали её песни. Думаю, то был один из счастливейших мигов её непростой судьбы.
По его горячим следам я тогда написала вот эти стихи…
А-ЛЯ ФУРШЕТ
М.Агашиной
Задуман был а-ля фуршет,
И, европейской моды ради,
Стояли все как на параде,
И тот, кто юн, и тот, кто сед.
Дочь утомлённой юбилярши
Взирала искоса на мать:
Не так положено стоять,
Ты кажешься грузней и старше.
А та… Кусок не шёл ей в рот:
Беда нам с их а-ля фуршетом.
В ногах нет правды – так об этом
Давным-давно сказал народ.
Что дочке все мои печали?
У юных ветер в голове.
А мы на подступах к Москве,
А мы в очередях стояли…
И вот откуда ни возьмись
Стул появился первый… Пятый…
И разговор витиеватый
Вдруг приобрёл и строй, и смысл.
Мы не в Париже, в самом деле,
А в среднерусской полосе.
И наконец расселись все
И «Волгу-реченьку» запели.
г. МЮНХЕН
