1
Как ты мила, полукарелка,
Невинная, как простота!
Твое хозяйство: клест да белка!
Твоя младая красота
Цветет и родилась в пустыне,
Далеко от отцовских стран!
Твой сарафан, карельский синий,
Как хорошо твой облил стан!
И твой товарищ, лебедь белый, –
В воде, на суше спутник твой!
Ручной, и ласковый, и смелый
К тебе в колени головой
Доверчиво порой ложится,
И дремлет – полный тайных нег!
А клест – над головой кружится,
А белка – свой грызет орех,
Рисуясь на плече. – Как мило
Всё, что твое! Но на руке
Кольцо златое не светило,
И в непроколотом ушке
Алмаз не искрится в сережке,
И на летучей, стройной ножке
Лесная обувь; за спиной –
Стрела… Кому она грозила?..
Ты, верно, ею не губила
Жильцов своей глуши лесной;
Ты, добрая! Ты знала жалость!
Тебя расстраивала малость:
Была игрушкою стрела!
Как жаль, что ты в поре расцвета
Должна дичать вдали от света;
А ты, о дева, так мила!..
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
2
Быть здесь!.. Но если б быть спокойной!
В сии леса пришла весна:
Стеснился жар в пустыне знойной,
Ясна сухая вышина!
Пески и камни раскалялись
От переломленных лучей {6},
И был лишь вечер без ночей {7};
Почти не гасли, не смеркались
Без звезд, пустые небеса:
С тоскою взоры в них терялись,
И в самый заполночный час,
И утром, пред зарею алой,
Голубо-цветной, полинялой
Казались мантией для глаз!
Но что ж – в отливе изумруда,
В выси, – что деялось с луной?..
Как от священного сосуда
Давно отломленное дно,
Она круглилась неприметно
(На горизонте бледноцветном),
Как серебристое пятно!..
В пустыне душно!.. Всё сгорало,
Томились, вянули леса –
И в деве сердце замирало:
Она тосклива и желта {8},
Трудней в туманных думах ходит,
Чего-то ищет, не находит…
Везде покой и пустота,
А в ней тревожное волненье:
Грустна душа, неясен ум,
Неровен нрав: то вдруг смущенье,
То весела… то – буря дум!..
И ей казалось – там и счастье,
Где дальний город чуть мелькал:
Там есть кому принять участье!
А здесь?.. ей будто кто шептал:
“Ты пленница сих душных скал!”
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
3
Отец увидел, дочь не скрыла
(Где ж научиться ей скрывать?),
И вот родному говорила:
“Я не могу не тосковать!
Мне к людям хочется… Родитель!
Меня ты, бедную, прости!
Ах! долго ль эту жизнь вести?
Сей гроб надолго ль нам обитель?..
Одна, от грусти чуть дыша,
Дремлю ли я, иль замираю,
Какой-то жаждой всё сгораю:
Туда всё просится душа.
И сердцу тесно стало в груди:
Ах! как там весело: там – люди!..”
Вздохнул он, но сказал: “Как быть!
Чего нельзя переменить,
То скрасим, жизнь моя, терпеньем…
Терпение нам лучший друг!
Оно целительным забвеньем
Былого так врачует дух!..
Когда господь, отцов карая,
Изрек им, бедным и нагим,
Свой приговор, и стражем рая
Явился грозный херувим,
И, слившись из огня, покровы
Завесили, как тайну, рай, –
Перед Адамом новый край,
Уединенный и суровый…
И горько, горько возрыдал
Наш грустный предок первородный
(И в тяжкой ссылке благородный!)
“Что даст мне цепь сих мертвых скал,
Эдема сладкими садами
Вскормленному? Что даст земля?
Сии пустынные поля,
Древа с их горькими плодами
Что мне, изгнаннику, дадут?
Всё здесь пророчит скорбь и труд.
Но в чем найду я услажденье?”
И много пролил, грустный, слез,
И ангелы, жильцы небес,
С ним плакали. Но умиленье
Коснулось господа, он рек:
“Прими от зол земных целенье,
Будь дружен с жизнью, человек!..”
Он рек – и дал ему… терпенье! –
Тебе прочту в понятном русском слоге,
Как он в тоске, как он в тревоге,
Терпя и скорбь и нищету,
Передает векам страданье…
Послушай, дочь, сие преданье!
(Читает начало “Пируют Иова сыны”
и “Семь знойных отпылало дней!..”)
Вот были, дочь моя, страданья!
Но час ударил воздаянья-
И кончились страданья те.
Ты отдалась пустой мечте:
Что к людям? – С ними, в суете,
Душе не можно устояться,
А можно ль небу отражаться
В восколебавшейся душе?
В пустынном нашем шалаше
Нам тихо… Мы одиноки!
Нет тут ни бурей, ни тревог!
На всё у бога час и сроки,
Придет и наш черед…
Увидим то, что было прежде
И что не отдано тебе.
Отдайся, дочь, святой надежде
И тайной господа судьбе!”
4
“… Я говорил: любви не стало,
Я говорил тебе не раз!
При мне уж счастье отцветало
Там, у людей… И он погас,
Огонь небес, огонь-живитель,
Который души их питал;
Их ум (расчетливый ловитель)
Своим волшебством обаял.
Рабы условного страданья,
Они не знают сладких слез
И неги сердца – состраданья…
Зато теперь от прежних роз
Одни лишь терны им остались.
При мне еще, когда я был
С людьми, они уж изумлялись:
Зачем вдруг жар к добру простыл?
Куда девалося веселье
Отцов, проживших в тишине?
Вступя как будто в новоселье
И посмеявшись старине,
Они забыли прежних нравов
Незлобие и простоту;
Вошли охотой в тесноту
Условных, приторных уставов
И полюбили суету.
И жадных прихотей причуды.
Не стало радостей былых,
Не стало жизни у живых:
Они – как праздные сосуды…
Везде, во всё ввели расчет
Сыны греха, сыны разврата;
Честей алкают, ищут злата,
И стал жесток сей хладный род,
Как сей металл, им столько чтимый!.
Без жизни – жизнию томимы;
Тоска живет у них в очах.
Что ж в их беседах? что в речах?
Всё суд над ближним! И, любимый,
Их умный, острый разговор –
Насмешка, едких слов набор,
Облитый желчию укор.
Гордясь конями и убранством,
Бывало, позванный на пир,
Как раззолоченный кумир,
Приходит гость с холодным чванством;
С притворной лаской меж собой
Пустой привет они меняют
И, будто званные на бой,
И зло и зорко примечают,
Куда и где разить? У них
В их празднествах, при мне бывалых,
Блистали радугами залы,
Кипело в чашах пировых;
Но было что-то всё уныло,
Был всяк студен и одинок
И втайне грустен, как могилой
Мертвец отпущенный на срок.
Верь мне: у них не стало сладких,
Простых, но свежих, пылких чувств:
Везде поддельный блеск искусств,
И все разгаданы загадки;
Их жизнь – прочитанный роман,
Который повторять уж скучно!
И слово: счастье – им не звучно,
Оно для всех – былой обман!”
Так говорил, и чтоб тревогу
Младой души ее развлечь,
Он внемлет с ней молитву богу
И о другом заводит речь:
“Ты родилась в пустыне, и…
Дитя, ты дорого мне стало!
Ты при рождении слезами облита,
Тоской взлелеяна и горем повита…
Зима ль, мороз, места сии,
Другое ль что виной… но, мало-
Помалу, стало упадать
Здоровье бедной!.. И, лелея
Тебя, твоя томилась мать,
Как миловидная лилея
На стебле раненом. Она
Лила и слезы, но украдкой…
Настала ранняя весна,
И в сих пустынях было сладко!
На черствых скалах сих холмов
Породы мхов зазеленели,
И красовались наши ели
Румяным глянцем их цветов {9}.
Мне мысль пришла: я осторожно
Больную взял и перенес
Сюда под ель: тут было можно
Дышать и веяньем небес
И освежительным куреньем
Янтарной, каплющей смолы.
Она смотрела с наслажденьем
На величавые скалы
С их чудной, дикой красотою…
Но вешний воздух, тишина,
Иль солнце кроткой теплотою
Ей дали сон. И вот она,
Всё глубже, глубже засыпая,
Светлела выраженьем дум –
Каких? Об них наш ум не зная,
Что может нам сказать наш ум?
Я видел: тихо исчезало
Страданье на ее челе,
И из нее и в ней сияло,
Казалось, небо, как в стекле:
Она чудесно обновлялась
И, жизнью свежею цветя,
Была чиста и улыбалась,
Как колыбельное дитя…
И вдруг заговорила: “…Поздно!
Не доживу я до зимы!
Но не грусти и верь… не розно –
Но вместе будем только мы!
Как явственно! – Всё, всё я знаю,
Всё вижу и читаю всё:
Отсрочено… пока мое
Дитя я грудью допитаю…”
Я кинулся к ее ногам:
Не знаю, что со мною сталось?
Мое всё сердце разрывалось
И, дав свободу я слезам,
Ее тронул… Она мгновенно
Проснулась и, слегка дрожа,
Была покойна и свежа;
Лишь взор, как будто изумленный,
С неясной думою блуждал,
Чего-то будто бы искал…
“Как сладко я спала!” – сказала,
Но ни о чем не вспоминала,
И я о слышанном молчал!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
5
Была, дитя, ты в колыбели,
Я без сохи, сам землю рыл, –
Но вдруг я скучен… загрустил.
Оставил всё, к тебе спешил.
И что же? Над тобой, на ели,
Две страшных лесовых змеи! {10}
Глаза открыла ты свои,
Но, их не зная, не пугалась!
Одна из змей еще ползла,
И та уж в колыбель спускалась;
Но ты, мой друг! была светла
И, чем-то тешась, улыбалась!..
Что сталось с бедным тут со мной?
Я вдруг застыл, вдруг распалился.
Туман в глазах! Кругом ложился
Какой-то мрак передо мной!
Дрожа, мои колени гнулись…
Но я дрожал не за себя –
Бог видит! – Я жалел тебя!..
Уж обе близки… Вдруг проснулись
Во мне и вера и любовь,
И я, как коршун, на врагов!
Схватил… Одну топчу ногами,
Другую рву в моих руках;
Они… но силу дал мне страх
И с ней победу над врагами.
Я кончил свой неравный бой,
Нечистых кровь на мне дымилась,
А ты, младенец тихий мой,
Ты на руки ко мне просилась…
Я взял и кинулся с тобой
Пред ясным небом на колени!..
Давно легли ночные тени,
Но грудь моя была светла:
Мое всё сердце изливалось
В молитве. Что со мною сталось?
Не знаю, где душа была?..”
6
Он говорил, она внимала
И, малодушья устыдясь,
Уж с воплем кинуться желала
К ногам отца. – Но вот, стеснясь
Над высью горной, туча с тучей
Вдруг вспыхнула… Сперва
Сверкает молньей. Вдруг зыбучий
Клубится воздух… Грянул гром,
И с грохотом задребезжали
Камней обломки и скалы;
И вздулись в озерах валы
И белым стадом побежали
На дикий наволок лесной {11},
И хлещет на скалу волной…
Буравит вихорь берег зыбкий,
Растут в Онеге острова:
Всё выше… выше их глава! {12}
И гнется красный лес негибкий,
И ель, свидетель трех веков {13},
Пустынь пирамида, с бугров
Обрушилась с ужасным треском…
Стемнелось в небе и в лесах!..
И, ослепленный грозным блеском,
Боится леший… {14} В парусах
Куда-то чью-то сойму мчало {15},
Под пеной шумною урчало…
То – кижане! Гроза сильна;
Они бледнеют, но ни слова:
Им кем-то сила придана!
Дика, сердита и сурова
Их молчаливость. Им беда!
Просос и щели меж пазами,
И в свищ журчит вода со дна!
Скорее кузов с муравами!..
Вот их на берег понесло,
Уперся каждый на весло
И режет пенистые груды;
Нет пользы: перед ними
Девятый вал – и челн вверх дном!
Все вплавь, за снасть, за борт схватятся,
И вот на берегу пустом
Один… Но всё сильнее гром…
И ярче молнии блистая,
Как будто сеются дождем!
Тут снег сенной, там вспыхнул дом,
Пылал местами бурелом,
И даль горела золотая…
Пустынники – отец и дочь –
Без слов стихий дивились битве,
Доколь сошли: покой – в молитве
И освежительная ночь.
