Цикл стихотворений “Империя чувств”

Цикл стихотворений “Империя чувств”

Памяти матери Марии, в миру Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой

                 Я из кибитки утлой тела
                 Гляжу на бешено гудящий подо мной
                 Огромный мир, чужой. Я не успела
                 Побыть в нем шлюхой и женой.
                 А только побыла я танцовщицей
                 На золотых балах у голых королей;
                 А только побыла я в нем царицей
                 Своей любви,
                                      любви своей.

Вот последняя сцепка. Врубись, тело, в Дух. Дух, в тело вонзись.
Боже, страшно, обло съединение двух. Отвернися. Окстись.
Тряпки об пол летят. Сорван царский наряд. Прокурена клеть.
В чреве дома, в перинах, где зычно храпят, – военная медь
Сочетанья. Соитья. Сошествия в Ад. Рай плюнул давно
Нам в лопатки. Под тощий хребет, пьяный зад клал дерюгу, рядно.
И в последнем усилье – друг друга прожить!.. – друг друга найти!.. –
Мы запрялись, две пряди, в убийцыну нить крика: Боже, прости!
Тело голое, жалкое, нищее, – так, прощаю тебе!
Не успеешь родиться – на веках пятак, и кровь – на губе.
Тело срамное. Дух, ты парчовый, златой. Вот щит. Вот копье.
Вот, мужчина, под тяжкой сухою пятой – кострище, жнивье:
Мягкий белый живот, где хоронят народ под песню вождя.

Ну, ударь. Ну, еще. Впейся в грудь. Влейся в рот монетой дождя.
Вот последняя сварка. Венец – Колыбель – Гроб – и Хор – и Собор.

Ииуй низвергает Иезавель в заплеванный двор.
Вот она, ночь любви. Жрут, вопят и хамят. Об камень – с копья –
Тело – вдребезги.

Дух, оглянися назад. Вся радость твоя.

            Это я Тебе говорю, грешница из Магдалы…

Вот грязь. Вот таз. Гнездовье тряпки – виссон исподний издрала…
Убитой птицы крючья-лапки на голом животе стола.
Рубить капусту – нету тяпки. Я кулаками сок давила.
Я черное кидала мыло в ведро. Я слезы пролила.

Всю жизнь ждала гостей высоких, а перли нищие гурьбой.
Им, как Тебе, я мыла ноги. Им – чайник – на огонь – трубой.
Чтоб, как о медь, ладони грея с морозу, с ветру – об меня, –
Бедняги, упаслись скорее от Преисподнего огня.

Да, праздник нынче. Надо вымыть придел, где грубые столы.
Бутыли ставлю. Грех не выпить за то, что Ты пришел из мглы.
Ты шубу скидывай. Гребенкой я расчешу ее испод.
Твою я ногу, как ребенка, беру, босую, плачу тонко,
Качаю в лодке рук и вод.

И я, меж нищими – любила их всех!.. весь гулкий сброд, сарынь!.. –
Леплю губами: до могилы меня, мой Боже, не покинь.
Лягушкой на полу пластая плеча и волоса в меду, –
Тебя собою обмотаю, в посмертье – пряжей пропряду.

            Ты отвечаешь мне все тише
– В родилке – орали. В купели – вопили.
Когда выгибались на одре – хрипели.
Молчи, Магдалина. Мы в славе и силе.
Мы миру в лицо себя крикнуть успели.

БЛУДНИЦА

Черный город Вавилон. Крыши – костяные спицы.
Ало-розовый шифон Вавилонския Блудницы.

Золотой, кровавый шелк, зубы разноцветней бреда.
Зубы, мой великий волк. Я в ночи на Звере еду.

Серьги тяжкие в ушах: полумесяцами – злато.
Будто хамский падишах, в нищей я ночи богата.

Груди приподнимут газ легкий, ледяной, – поземка…
Я – не для ушей и глаз. Я – отчаянья поденка.

Зверя я из рук кормлю. Он живой же… есть же хочет…
Зверя – я одна люблю. Он мне плачет и хохочет.

Руку в яростную пасть я ему кладу – и плачу…
Как чудовищу пропасть без любви такой горячей?!..

И опять сажусь верхом на загривок. И накидка,
Черная, как грязи ком, золотой расшита ниткой.

И опять – в снега и грязь, в сырость, оттепель, огнища,
Над богатыми смеясь, подавая яшму нищим,
Вырывая из ушей золотые дольки, цацки,
И швыряя их взашей в гадкую толпу – по-царски, –
Изгаляясь и хрипя о любви – верхом на Звере,
Все страданья претерпя, все великия потери, –

О, такая – кто же я?!.. Кто же, кто же я такая?!..
А из церкви – Ектенья все поет, не умолкая:

Ты юродка, воробей, птаха-плаха, птенчик милый,
Приручительша зверей в боевом зверинце мира,
Просто с Города-Китай, просто нищенка с Таганки,
Просто выгнал тебя Рай с золотой своей гулянки.

Иди, гляди. Повязку с глаз стяни. Смахни. Сдери.
Все камни рушатся сейчас. Все – рвутся – изнутри.
Иди, гляди! Да, это Рим! Наш Рим с тобой родной!
Мы вместе с ним гудим, горим. Огнище прет стеной.
Мы сладко ели?!.. – пустота. Мы пили?!.. – тишина.
Окно ночное: от креста тень: рамою окна.
У тени – деревянный крюк. Похоже, человек.
Иди: без ног. Хватай: без рук. Не размыкая век,
Бормочет. Не расслышу слов! Калека, громче, ты!

А, это снова про любовь. У тьмы. У пустоты.

БАБКА ОЛЬГА

Всего-то пять домов замшелая деревня…
Всего-то пять… всего…
И всю-то жизню проревела ревмя –
Всего-то – ничего…

Сынов зарыла я… и дочку закопала…
А жизнь – дыра в игле:
Не всунуть нить!.. – когда б не этот малый,
Как керосин-светляк в стекле…

Да, этот парень… а седой, однако –
Годов немало-ти ему…
Сосед… худой, поджарый, что вояка,
Глаза – ножом во тьму…

Горит и светится… все бегает, настырный,
Ко мне: воды принесть,
Печь истопить… ну, отдохни-ко мирно!.. –
Ништо… как ветер – с крыши – жесть –

Так рвется весь… волосья-то острижены
Ровно у каторжного… инда камень, лоб…
“Ах, баньку, бабка Ольга, жарче жизни
Люблю!..” – и шваркнет – голый – головой в сугроб…

Чудной дак!.. вопрошу: отколь ты мне спаситель
Разэдакий?!.. дров резво наколоть,
Полешки ярче воска… где ты житель?..
Уйдешь – с тобой Господь…

Молчит. Лишь улыбается. И ведра
Тащит с серебряной водой.
Молчит. Не исповедается. Гордый.
Гордяк-то, вишь, какой…

И лишь однажды я в окно видала,
Как он, как конь, бежал
По крутояру, по снегам подталым –
Что ножик, просвистал!.. –

К бегущей насупроть ему фигурке –
Девчонке в круглой шапке меховой –
И обнялись – дуб черный и Снегурка…
И покрестилась мелко я: живой,

Живой еще солдатик седовласый…
А ты, пискля?!.. Ему –
Судьба?!.. иль так – навроде сердцетряса,
Навроде горбыля в суму…

Но так они стояли, слили лица,
Не в силах разорваться, разлепиться,
Под снегом, бесом сыплющим из туч,
Что я продлила и креститься, и молиться
Тому, Кто выше всех Могуч.

…Здесь грязь и вонь похлеще, чем в хлеву.
Не бойся. Я давно уж тут живу.
Пряду я прияжу золотую между ног.
Когда хозяйка даст на посошок
Худой обол – не ведаю о том.
Хожу я колесом. Ложусь крестом.
Умею всяко. Пот мой – сласть: лизни.

За грош и звери станут вмиг людьми.

ДОМ ТЕРПИМОСТИ НА ВОСТОКЕ. СОН

Это сон. Молю, до срока Ты его не прерывай.
……………………………………………………………………………

Дом веселый на Востоке. Ночь и снег. Собачий лай.
Токио… Иокогама… Не Нанкин и не Шанхай…
В круге – с веерами – дамы. Сямисен, сильней играй.
От курильниц дым – бараньей шерстью крутится во мгле.
На столе сидит, печальный, мой ребенок на земле –
Девочка… вся голяком… на пальцах ног – глаза перстней…
Ноги скрещены – кузнечик. В окруженье пчел-огней,
Скрючив ножки, восседает, а ладони жжет ситар;
Все сильней она играет, – веселися, млад и стар!..
Ее раковина вскрыта. Розов, черен жемчуг там.
И живот ее – корыто жрущим, жаждущим устам.
Как глядит темно и кротко стрекозиным брюшком глаз.
И на шее – лишь бархотка. То владычицы приказ.

От курильниц ввысь восходит дым, лимонником виясь.
Ты нашел меня в притоне. Так глотай со мною грязь.
Мы с тобой в последнем танце. Рвешь рубаху мне, и грудь
Тыкается – мордой зверя – в грудь твою, как в зимний путь.
Холод. Тьма. Берешь зубами ты – брусничину сосца.
Танец живота – вот пламя. Мой живот страшней лица,
Мой живот лица угрюмей. Слезы катят по нему
И стекают по волосьям в щель, во впадину, во тьму.
Вот я. Жмись. Танцуй мне ярость. Горе вытанцуй до дна.
Я терпимости царица. Я терпельница одна.
До тебя – я в стольких выла глотки раструбом глухим.
До тебя – я стольких мыла мылом черным и слепым.
На горбу худом таскала – в Иордани – по снегам…
Перед Буддою стояла – так!.. – к раздвинутым ногам
Он моим – приблизил медный, соляной, зеленый лик…
Я была девчонкой бедной. Вся душа сошла на крик.
Как-то надо было злато добывать из-под полы
Нищих туч, ветров богатых, – из карманов зимней мглы…
Вот и стала я расхожей, медной тварию земной.
Потанцуй со мной, мой Боже. Потанцуй, прошу, со мной.
Стань сребряной, дикой рыбой. Ног развилку разожму.
Втиснись – раскаленной глыбой. Влейся – кипятком – в дыму.
И – вживись, вонзайся, вбейся, – и – вбивайся, молоток,
В доски чрева, где – упейся!.. – закурись!.. – весь мир, жесток,
Похоронен!.. Так, любимый! Корчись! Жги! Втанцуй в меня –
Вглубь и втемь – навеки – мимо – танец чистого огня!
Чтоб омылась, освятилась мгла пещеры – от плевков!
Под брюшиной – закрутились сотни ярких языков!
Вверх по животу, по ребрам, по груди, все вверх и вверх –
До лица дошел твой танец! До лица, где дикий смех!
Так сцепились наши чресла! Так спаялись, что – руби!
А лицо в любви воскресло. Ты лицо мое люби.
Ты лицо мое, любимый, пей, кусай, сжигай, вбирай,
Чтобы Божий сок незримый перехлынул через край,
Чтоб людишки задрожали, гости – деньги, рюмки!.. – дрызнь,
Чтобы мы с тобой рожали – в танце – будущую жизнь,
В древнем, бешеном и властном, Солнца слаще, звезд светлей!..

А не сможешь – жизнь напрасна.
Нож.
Убей.
Не пожалей.
Вот он, нож – в моих чернявых, густо вздетых волосах.
Вот он, танец мой кровавый, красный камень на грудях –
В доме дыма и Востока. В дыме снега. В саже тьмы.
……………………………………………………………………………………………

Это сон. Больнее тока. Горше воли и тюрьмы.

Солью – веки – разлепляю. Соль – в узлах железных вен.
Только девочка нагая щиплет нежный сямисен,
Ноги тонкие раздвинув, кажет раковину мне,
Жемчуг жадной жизни вынув, растворив дотла в вине.
Только рот твой в рот мой входит.
Только чресла в чресла – сцепь.
…Только запах страсти бродит, будто ветер дышит в степь,
А любовь моя горячей катит солью по виску.
И в подушку плачу, плачу, плачу – сколько на веку
Суждено мне плакать………………………………………………………

Если Ты потеряешь все – до шмотья,
До копья, до лоскутной крови, –
В подворотне – ночной собакою -я:
Нож улыбки – наизготове.

Шкурой – волчьей матерью; сукой щенной;
Юродивою Евфросиньей…
Ты не бойся, бедный, блажной, больной.
НАШ ЗЕНИТ – ВЫСОКИЙ И СИНИЙ.

ЛЮБОВЬ СРЕДИ КАМНЕЙ

Ничего я не вспомню из горестной жизни,
Многогрешной, дурной, изъязвленной,
Кроме моря соленого: брызни же, брызни
В голый лоб, сединой опаленный.

Юность печень мне грызла. И тело сверкало,
Будто розовый жемчуг в рапане.
Все отверстия морю оно открывало.
Прожигало все драные ткани.

Он поэт был. А может, лоза винограда.
Может, рыба – кефаль, серебрянка.
Может, был он глоток винно-сладкого яда,
Был монетою ржавой чеканки –

Я забыла!.. А помню, как, ноги раскинув,
Я слоилась под ним лепестками,
И каменья кололи горячую спину,
И шуршали, дымясь, под локтями;

Как укромная роза, слепая, сырая,
Расцветала – и, влажно алея,
В губы тыкалась тьмой Магдалинина рая…
Ни о чем, ни о чем не жалею,

А о том, что дала обонять ему – мало,
Обрывать лепестки – запретила…
Сыро, влажно и больно, и острое жало
Соль и золото резко пронзило…

Соль и золото!.. – губы, соленые, с кровью,
Золотые глаза – от свеченья
Дикой пляски, что важно зовется – любовью…
Дымной крови – на камни – теченье…

Ветер, голый и старый, седой, задыхальный,
Под ребро мне вошел, под брюшину,
И звон моря, веселый, тяжелый, кандальный,
Пел про первого в жизни мужчину…

И сидела на камне горячечном змейка,
Изумрудом и златом пылала
Ее спинка… – таких… не убей!.. пожалей-ка!.. –
Клеопатра на грудь себе клала…

Озиралась, и бусины глазок горели,
Будто смерть – не вблизи, за камнями,
Будто жизнь – скорлупою яйца, колыбелью,
Просоленными, жаркими днями…

Так сидела и грелась она, животинка,
Под ударами солнечных сабель…
Мы сплетались, стонали… а помню ту спинку,
Всю в разводах от звездчатых капель,

С бирюзою узора, с восточною вязью,
Изумрудную, злую, златую…

…Жизнь потом, о, потом брызнет кровью и грязью.
А сейчас – дай, тебя поцелую.

Я, рабыня, – и имя твое не узнала.
То ль Увидий. А может, Обидий.
Наплевать. Ноги я пред тобой раздвигала.
Запекала в костре тебе мидий.

Ты, смешной, старый нищий, куплю тебе хлеба.
Вместе девство мое мы оплачем.
Вместе, бедные, вперимся в жгучее небо,
В поцелуе сожжемся горячем.

Нищий ты, я нища. Мы на камнях распяты.
Мы скатились с них в синюю влагу.

…Боже, мы не любовники. Мы два солдата.
Мы две ярких звезды в подреберье заката.
Мы два глаза той-змейки-бедняги.

– Я всеми бабами была!.. Всеми!..
– Зима дороги замела… Время…
– А мужики!.. Сколь ребер, сколь тяжких…
– Скусила нить. Утерла боль рубашкой.
– А ты их помнишь?.. – Помню. – Всех?!.. – Глыбы.

У рта встает мой волчий мех дыбом.

– А ну-ка, баба, вот Он – твой!.. Грозно?!..

И – шелест – вой – над головой:
                             “Поздно”.

СВЯТАЯ НОЧЬ

…Ночь. Зима. Звезд карнавал. Бубенцы. На конской сбруе –
Серебро. Гостей назвал – и съезжаются, ликуя,
И валят за валом вал: в вышитых тюльпан-тюрбанах,
И дары в ладонях пьяных, и огонь на ятаганах!.. –
Кто лукум в пурге жевал, кто-то – меж горбов верблюда
Так заснул… а сеновал всей сухой травой играл:
Пахло сеном. Пахло чудом.

Гости жарких, дальних стран, призамерзли вы в метели?!..
Бальтазар, качнись ты, пьян, – в травной выспишься постели…
О, Каспар, а я блинов напекла!.. Мешок лимонов
Приволок… таких даров не держать рукам спаленным…

Кони ржут. Тележный скрип арфой, музыкой струится.
В нежных струнах мертвых лип звуки спят – живые птицы.
Инеем осолена, в звездно-вышитом хитоне
Спит береза, спит одна – меж сугробовых ладоней…
Мельхиор, уйди, пусти… Что в кувшинах?.. масло, вина?..
Что мне кажешь из горсти – камень яростный, невинный
Иль последнее “прости”?..

Так!.. пришли вы поглазеть… Приползли… текли, как реки,
Чтобы видеть, чтобы зреть… Чтобы выдохнуть: “Вовеки…”
Тише… мать с ребенком спят. А слоны в снегу храпят,
А верблюды сонно дышат, бубенцы коней не слышат…
Отдохните!.. Вот вам плат да с кистями, вот перина,
Вот подушки половина… Колокольчики гремят…

Рассупоньтесь… Туфли – прочь, cолнцем вышиты, звездами…
Путешественники, – ночь, Ночь Священная над нами…
Вы лишь бревнышки в печи, бель березовых поленцев, –
Спите, спите, три свечи, разостлавши из парчи
В изголовье полотенце…

Ты же… что не спишь, Таор?!.. Жмешь под мышкою бутылку…
Зришь – в двери – меж звезд – костер, прислоня ладонь к затылку…
И твой друг, Вооз, не спит… Как кулак пылает – слитком…
Вглубь меня – до дна – глядит: то ли песня… то ли пытка…

Брось ты так глядеть… идем. За руку тебя хватаю.
Сыплется златым дождем ночь глухая, Ночь Святая.
Что же ты, мой царь, смолчал. Что глазами все раскликал.
Ну – идем на сеновал, в царство шепота и крика.

Лестница. Шатает. Тьма. Запах кашки, горечавки.
Боже! Я сойду с ума от великой, малой травки.
Как ладони горячи. Хруст. И боль. И шелест. Боже,
О, молчи… – как две свечи в церкви, мы с тобой похожи.

В сена дым мы – обними!.. крепче!.. – валимся камнями:
Не людьми, а лошадьми, в снег упавшими дарами.
Ты сдираешь тряпки прочь с ребер, живота и лона:
Ты горишь, Святая Ночь, ярче плоти раскаленной.
Губы в губы входят так, как корона – в лоб владыки.
И в зубах моих – кулак, чтобы дух не вышел в крике.

Милый! Милый! Милый! Ми… сено колет пятки, груди…
Поцелуй меня костьми всеми. Бог нас не осудит.
Бог – сегодня Он рожден. Спит под Материным боком.
А слоны Ему – как сон. Ты же мне приснился: Богом.
Мягким хоботом слона и верблюжьею попоной…
Плеском – в бурдюке – вина… Колокольцем запаленным…
И лимонною короной на тюрбане… бирюзой
По исподу конской сбруи… И – сияющей слезой
На излете поцелуя…

Так целуй меня, целуй! Бог родился и не дышит.
На исходе звездных струй наши стоны Он лишь слышит.
Видит танец наших тел, золотых, неумолимых, –
Значит, так Он захотел: мы – лишь сон Его, любимый!

И, рукой заклеив стон, и, биясь на сеновале, –
Мы всего лишь Божий сон, что уста поцеловали!
Мы – его дитячий чмок у нагой груди молочной,
Снега хруст – и звездный ток, драгоценный, непорочный…

И, гвоздикой на губе, и, ромашкою нетленной, –
Вспоминаньем о косьбе – ты во мне, а я в тебе:
Боже, будь благословенна ночь!.. – душистый сеновал,
Праздник, бубенцы, деревня, гости, печь, вино, навал
Звезд – от смерда до царевны – в саже неба; смоль икон,
Золотой зубок лампадки – и твой рот, и смех, и стон,
Тело, льющееся сладко нежным мирром – на меня и в меня, –
и, Святый Боже, –
Взгляд, глаза, кресты огня – на щеке, груди, на коже:
Глаза два – вошли навек и навылет!.. – тише, глуше:
Так, как в ночь уходит снег, так, как в жизнь уходят души.

Не плачь, не плачь, не плачь, мой милый, о любви…
Она пройдет. А ты – живи, живи, живи.
А ты когда-нибудь – умрешь, умрешь, умрешь.
В перинах пуховых. Во тьме рогож.
И вот тогда тебя оплачу я, оплачу я,
Любовь моя, любовь и жизнь моя.

КАБАК

Ах, все пели и гуляли. Пили и гуляли.
На лоскутном одеяле скатерти – стояли
Рюмки с красным, рюмки с белым, черным и зеленым…
И глядел мужик в просторы глазом запаленным.
Рядом с ним сидела баба. Курочка, не ряба.
На колени положила руки, костью слабы.
Руки тонкие такие – крылышки цыплячьи…
А гулянка пела – сила! – голосом собачьим…
Пела посвистом и воем, щелком соловьиным…
Нож мужик схватил угрюмый – да подруге – в спину!
Ах, под левую лопатку, там, где жизни жила…
Побледнела, захрипела: – Я тебя… любила…
Вдарьте, старые гитары! Мир, глухой, послушай,
Как во теле человечьем убивают душу!
Пойте, гости, надрывая вянущие глотки!
Закусите ржавость водки – золотом селедки!
Нацепите вы на шеи ожерелья дыма!
Наклонись, мужик, над милой, над своей любимой…
Видишь, как дымок дымится – свежий пар – над раной…
Ты сгубил ее не поздно. Может, слишком рано.
Ты убил ее любовью. Бог с тобой не сладит.
Тебя к Божью изголовью – во тюрьму – посадят.
Я все видела, бедняга… На запястьях – жилы…
Ты прости, мой бедолага, – песню я сложила…
Все схватила глазом цепким, что ножа острее:
Рюмку, бахрому скатерки, выгиб нежной шеи…
Рыбью чешую сережек… золото цепочки…
Платье, вышитое снизу крови жадной строчкой…

Пойте, пейте сладко, гости! Под горячей кожей –
О, всего лишь жилы, кости, хрупкие до дрожи…
Где же ты, душа, ночуешь?! Где гнездишься, птица?!
Если кровью – захлебнуться… Если вдрызг – разбиться…
Где же души всех убитых?! Всех живых, живущих?!
Где же души всех забытых?!.. В нежных, Райских кущах?!
Об одном теперь мечтаю: если не загину –
Ты убей меня, мой Боже, так же – ножом в спину.

…Живую страсть – пожрать, украсть,
В жестокий мякиш смять.
Железный зуб, слепая пасть,
А счастья – не видать.

Все только спать и жрать хотят,
Когтями душу рвут.

…А тех, любви слепых котят, –
Не помнят, как зовут.

СТАРИК В ЗОЛОТОМ ШЛЕМЕ

Надень шлем золотой. Тебя в нем напишу.
Всю выдавлю рудую краску
На ночь холста. Гляжу. И не дышу.
Тебя читаю зимней сказкой.
Я долго, долго, долго шла к тебе.
Я сто сапог железных износила.
Я – просто вдох твой, пот твой на губе,
Твой мастихин, твоей палитры сила.
А правда, что за боль – все рисовать?!
То ли проклятье… то ль заклятье…
Все смертное – навеки оставлять…
Срывать с красивой бабы платье,
Чтоб не обнять – на ложе уложить
И вновь – бросать, бросать, бросать, кусая губы,
На снег холста – чтоб выжить, чтобы жить –
Все краски, что тебе близки и любы…
Я просто краска. Масла я шматок.
Свеча, что жжешь всю ночь у начатой картины.
Я кисть твоя, ласкучий колонок,
Прирос ты мною крепче пуповины
К холсту. В твоих руках – пляшу!
…и за бугром
Слепого Времени, что нас под корень скосит,
Рисую Старика во Шлеме Золотом,
В лодчонке, кою в лед и ночь уносит.

…На тебя молиться…
…На тебя возлечь –
Спеки нас, Боже. Пирог один:
Сын, Отец, Дочь, Печь,
Мать. Это одна любовь.
Одна: когда острое – обниму
Кольцом. Когда меж рыбами языков
Жемчуг жизни сверкнет – и уйдет во тьму.

Как скоро ночь прошла. Я вся в поту.
Росу и дождь мне промакни всей кожей.
Два тела, мы несемся в пустоту.
Две нити, пряди порванной рогожи.
Прощай. Я запахнусь в седую шаль.
Сорочку ты порви на перевязки
Грядущих ран. Мороза режет сталь
Оконное стекло – безумьем ласки.
Так ты разрезал чрево мне и жизнь
На два куска – на грязный и алмазный.
Иду – монашкой – в мир. Шепчу: держись.
Не плачь, засмейся. Ты еще прекрасна.
Еще ты не седа. И не стара.
Еще сверкаешь жадными глазами.

Еще по льдинам-скулам – до утра
Текут ручьи подталыми слезами.

…Вот так я хотела: ворваться и смять,
И царскую голову крепко прижать
К изрытой и мертвой Луне живота.
Приблизить кирпичные – срамом – уста.
Вот так я желала: босячкой – к царю:
Мороз ты ночной, обними же зарю!

…Скат крыши. Кирпич до хребтины сожжен.
Меня возлюбил ты сильнее всех жен –
Во бедности черной, средь духа скотин,
Во смраде угла, где, себе господин,
Ты знал: я везде за тобою пойду,
И нынче с тобою я буду в Аду.
И будут подземные крылья гореть.
И будут чудовища, плача, смотреть
На нищенку в крепком объятье с царем:
Коль любим по смерти – нигде не умрем.

В ВОЛГЕ, В НОЧИ

Розово над Волгою Луны блистание.
Грозны над Волгою горы лохматые.
У нас с тобой – в Волге – святое купание:
Звездами твое тело святое обматываю.

Жизнь мы шли к купанию полночному.
Окатывались из шаек водицей нечистою.
А нынче я – голубица непорочная,
И нынче ты – мой пророк неистовый.

В сырой песок ступни босые вдавливаем.
Идем к воде. Меня за руку схватываешь.
Идем по воде, Луною оплавленной,
Оставленными, немыми и бесноватыми.

И звезды бьются, в ком скручиваются.
И мы телеса невесомые вкладываем
В чернь воды – монетой падучею,
Звездами розовыми – в черненье оклада.

И мы плывем рядом, рыбы Левиафанские,
И мы плывем вместе, рыбы Иерусалимские;
И мы плывем друг в друге, рыбы великанские,
Сазанские, окуневские, налимские.

Икра небесная мечется, мечется.
Молоки небесные вяжутся удавкою.
Я тобой меченная. Ты мною меченный.
Волжскою синей водорослью-травкою.

И воды текучи. И воды сияющи.
И пахнет лещами, песком и мятою.
Забудь, плывущий, время проклятое.
Прижмись, родящий, по мне рыдающий.

И берег исчезнет. И к пристани не пристанем мы.
Так рыбами станем. Растворимся в солоде
Волны. Так целоваться не перестанем мы
Голыми лицами, мокрыми, на звездном холоде,
В виду костерка рыбацкого, красного,
В запахах воды мазутной, агатовой…
Два рыбьих ангела. Святые. Несчастные.

Ты нас, плывущих в ночи, по свету счастья угадывай.

Да не молись на нас: зубы выпадут!
Да не крестись на нас: пальцы высохнут…
Два смертных огня: вынырнут. Выплывут.
Вмерзнут окунем в лед. На морозе – звездами – выстынут.

…Животом – на стол. И ребра-прутья
Обожжет расплесканная водка.
На безлюбьи, на таком безлюдьи
Нежно так любили. Тайно. Кротко.

И монетой тою же – платила.
Из карманов рваных вынимала.
Пьянь, и рвань, и дрянь, – я их любила.
Жалко, плохо их любила. Мало.

СВАДЬБА. ДЕРЕВНЯ

…Мы тонули в огнях. Сивый батюшка, прах
Отряся с яркой ризы, с бородки хмельной,
Бормотал в изумленье, и стыл Божий страх
Золоченым венцом – над тобой, надо мной.

И когда нас одних призамкнули в избе,
И раскутал меня, развернул из тряпья,
Из пелен – так пошла я к тебе по судьбе,
По одной половице: о воля Твоя.

Так сухая метель выпьет душу до дна,
Процарапает когтем офорт на меди
Живота и груди… Видишь, плачет жена.
В желтых окнах рассвет. Погоди. Пощади.

Муж мой, царь мой, седой… Так на сливе налет
Лепит сизую синь, вяжет белую ночь.
Ты пришей нас к холсту кистью… Шов не порвет
Ни рука и ни зуб. Да и Богу невмочь.

Что я, что я!.. Зачем святотаткой пустой
Все брешу, как собака, о том, что не зна……

У художников так: у мольберта постой,
А потом – перед Тьмою – глоточек вина…

И пьянели, пьянели светые отцы,
Малых ангелов хор ликовал и рыдал,
И держали над нами златые венцы
Руки мучениц нежных, что ты рисовал…

Вижу: сгорбясь, застыл средь гостиной.
И метель на полмира – в окне.
Я тебя никогда не покину,
Никогда – наяву и во сне.

Никогда?!.. – Пустозвонные звуки.
Над снегами – небес Страшный Суд.

Вот тебе мое сердце и руки.
Серафимы меня не спасут.

ПРОЩАНИЕ ЦАРИЦЫ АСТИС С ЦАРЕМ АРТАКСЕРКСОМ

Я нацеплю все побрякушки. Заставлю факелы зажечь.
Под сводами черно и душно.
И лишь бугрится, как горбушки хлебов, плоть оголенных плеч.
Дворец молчит, медведь тяжелый. Я сплю. Я в слепоте веселой.
Я вижу внутренность дворца,
Как зрит ребро живот свой голый, ресница видит тень лица.

Я, Астис, нищая царица. Простимся. Кони у крыльца,
Верблюды… Надо помолиться… Парче с меня не ливнем литься –
А чешуей, пером с крыла
Сползать… Какая жизнь большая… Иконы в ней огнем горят.
Пылает сурик: «Не святая!..» А голь и гиль, толпа курная,
Целует раму и оклад.

Прощанье краской не напишешь. Уж лучше руку отрубить.
Царица я, а ты не дышишь. Нельзя тебе меня любить.
Ты царь, дворец твой в Сиракузах, царица я – дворец мой тут,
В Эдеме. Золотые друзы снегов – на блюдах мне несут.

Спознались мы в таких коронах, что лучше б – обземь! – на куски.
Закат кинжальный, запаленный. Снега тяжки и высоки.
Январь. Спят села воробьями, владенья смертные мои.
Я – на ветру – в шубейке – пламя: зуб на губе, ладонь в крови.
Так крепко ногти засадила, чтоб не кричать, как оторвут
Рабы от Артаксеркса – силой, на горб слона заволокут,
Накроют вышитой попоной, забьют в тимпаны, зазвонят…

Коль ты вошел в родное лоно – ты не воротишься назад.

И лошади храпят и бьются, горит на сбруях бирюза!
Горят озер январских блюдца – мои безумные глаза!
Не брызнут слезы на морозе, на пьяненьком колотуне.
Царица не почиет в Бозе: истлеет в снеговом огне.

И, под уздцы схватив животных, зверей, чьи сливины-зрачки,
Чьи спины – в адамантах потных, пахучих, – двинулись свободно
В поля сияющей тоски!
В поля, по тракту, где ракиты, как Магдалины, в буйстве кос –
Сухих ветвей; где вместо мыта за путь – солдат в земле, убитый,
Горошины медвежьих слез…

И я зажму свой рот подковой, ничком качаясь на слоне.
И стану снежною половой. И стану жемчугом в вине.
И стану сохлой кулебякой. И грязью, что насытит гать.
Я стану бешеной собакой. Я буду лаять и дрожать.
Я буду выть в полях буранных, и с волком спутают меня.

Прощай, мой царь, мой дьякон пьяный, мои баянные меха.
Мои сугробные палаты. Мой чернобревенный чертог.
И келья, где, гола, распята, я знала: мой со мною Бог.
Слоны сторожко в снег ступают. Верблюды плачут и косят.
Они бредут к воротам Рая, и все бубенчики гремят.
И поезд мой, обоз мой царский, с атласом, сканью, барахлом –
Не стоит дуновенья ласки,
Одной несчастной, сирой ласки,
Льняной, тишайшей, ясной ласки
В полях, где были мы вдвоем.

… … …

Никогда не бойся остаться один.
Никогда не бойся остаться одна.
Просто жизни твоей – не ты господин.
Просто ты не муж. И ты не жена.

Просто вы, как травы, на миг сплелись,
Как солдаты, в избу вошли на постой.
У иконы заплакали, во тьме обнялись,
Утром крикнули: «Куда ты! Постой…»

Просто мир – такой непорочный Содом,
На поминках по счастью накрытый стол.
А любовь – что любовь? Она просто дом,
Куда ты вошел – и откуда ушел.

Ты прости, прости, если что не так.
Вон она, за окном – звездных воинов рать.
Наша жизнь – да, вся – стоит ржавый пятак.
Но мне жалко, так жалко тебя покидать.