Биография Каролины Павловой.

Биография Каролины Павловой.

Оригинал материала находится по адресу:
http://www.litera.ru/stixiya/articles/557.html
Источник: Русские поэты. Антология русской поэзии в 6-ти т. Москва: Детская литература, 1996.
Автор текста: Е. Лебедев.

На долю Каролины Павловой, так же как и на долю ее старших и младших современников в поэзии, выпало, казалось бы, соединять несоединимое: завещанные “золотым веком” полноту, гармонию и всеобщность мировосприятия с духовным расколом, безвыходной противоречивостью и обособленностью индивидуального сознания, привнесенными в русскую жизнь “веком железным”. Это-то основное содержание духовной жизни эпохи и нашло самобытное выражение в стихах Павловой. Ее поэзию характеризует столкновение, противоборство мечты и реальности, былых упований и нынешних разочарований, ума и сердца, поэзии и быта:
О былом, о погибшем, о старом
Мысль немая душе тяжела;
Много в жизни я встретила зла,
Много чувств я истратила даром,
Много жертв невпопад принесла.

Шла я вновь после каждой ошибки,
Забывая жестокий урок,
Безоружно в житейские сшибки:
Веры в слезы, слова и улыбки
Вырвать ум мой из сердца не мог.

В известной мере путь Павловой в литературе был типичным для последекабрьского поколения русских поэтов. Современники грандиозных социально-политических взрывов, они вступали в поединок с жизнью во всеоружии энциклопедических знаний не только в области истории мировой цивилизации, истории взлетов и падений человеческой культуры и морали, небывалых озарений человеческого разума, но и ошеломляющих своим однообразием и многочисленностью заблуждений его,- без сколько-нибудь отчетливого представления о положении дел в настоящем, следовательно, и об исторической перспективе.
Девичья фамилия Павловой была Яниш. Она родилась в семье обрусевшего немца, врача, преподавателя Московской медико-хирургической академии. Несмотря на стесненность семьи в средствах, Каролина получила хорошее домашнее воспитание. Еще в раннем возрасте она обнаружила незаурядную одаренность во всем, что касалось языков и словесных наук. Рано начала писать стихи (сначала на немецком и французском языках). Великий немецкий ученый и путешественник Александр Гумбольдт, познакомившийся с Каролиной Яниш в 1829 году в Москве, был восхищен как ее общими познаниями, так и ранними стихами. Рукопись ее стихотворений и переводов А. Гумбольдт взял с собой, чтобы показать самому И. В. Гете. По словам невестки великого поэта, ее “тесть всегда хранил эту тетрадь на своем столе”. Юная Каролина Яниш получила признание и в московском литературном кругу. Центром культурной жизни древней столицы в ту пору был салон княгини 3. А. Волконской. У нее бывали Пушкин, Веневитинов, Баратынский, Дельвиг, Погодин, Шевырев, Козлов, Чаадаев и другие. Здесь девятнадцатилетняя Каролина познакомилась с выдающимся польским поэтом Адамом Мицкевичем. Человек исключительных дарований, гениальный импровизатор, блестящий собеседник, гражданин в полном смысле слова, к тому же окруженный ореолом изгнанничества, он произвел на девушку неизгладимое впечатление, перешедшее во влюбленность, а вскоре и надолго – в глубокую, сильную и ровную любовь. Мицкевич сделал ей предложение. Отец не препятствовал дочери. Однако богатый дядя ее, от которого зависело будущее всей семьи, был решительно против. Девушка сама принесла свое чувство в жертву чувству долга перед семьей. За три года до смерти Каролина Карловна в письме к сыну Мицкевича Владиславу, собиравшему материалы о своем отце, писала: “Для меня он не перестал жить. Я люблю его сегодня, как любила в течение стольких лет разлуки. Он мой, как был им когда-то…” В 1837 году Каролина Карловна вышла замуж за известного русского прозаика Н. Ф. Павлова. К этому времени она уже стала богатой (дядя, роковым образом воспротивившийся ее браку с Мицкевичем, умер и оставил ей значительное наследство). Внешне все складывалось благополучно: талантливая женщина решила связать свою судьбу с писателем, который заставил говорить о себе всю читающую Россию. Вышедшие в 1835 году отдельным изданием три повести Павлова – “Именины”, “Аукцион”, “Ятаган” – принесли ему славу лучшего русского беллетриста. Впрочем, Николай Филиппович оказался не совсем бескорыстен в своем чувстве к Каролине Карловне. По свидетельствам современников, женился он по расчету. Разрыв между ними становился неминуем. К тому же эта маленькая семейная трещина роковым образом соотносилась с большим расколом в тогдашней литературно-общественной жизни.

Ожесточенная полемика, развернувшаяся в 1840-е годы между славянофилами и западниками, стала одним из острых проявлений скрытого брожения умов, которое дало о себе знать и в первое десятилетие после декабрьского восстания. Герцен писал об этой эпохе: “Каждый сознательный человек видел страшные последствия полного разрыва между Россией национальной и Россией европеизированной. Всякая живая связь между обоими лагерями была оборвана, ее надлежало восстановить, но каким образом? В этом-то и состоял великий вопрос”.

Противоречивый и крайне сложный характер умственных исканий 1840-х годов по-своему запечатлелся в литературных вечерах, которые проходили в доме Павловой и стали заметным явлением культурной жизни этого десятилетия. На них собирались люди самых разных литературных пристрастий и идейно-политических убеждений. Господствовало “смешенье лиц и мнений”. Здесь можно было встретить Баратынского, Вяземского, Гоголя, Погодина, Шевырева, Аксаковых, Киреевских, Хомякова и одновременно Герцена, Огарева, Грановского, а также Тургенева, Фета, Ап. Григорьева, Полонского и многих других тогдашних литераторов. Именно здесь в конце мая 1840 года провел свой последний московский вечер Лермонтов перед отправкой на Кавказ…

Столь пестрый состав завсегдатаев салона объясняется не всеядностью хозяйки, а ее стремлением объединить живые литературные силы, как бы ни рознились они между собою, противопоставить прекрасное – поэзию, искусство – натиску бездуховности и групповых амбиций.

Однако логика жизни не всегда совпадает с логикой искусства. Примирить непримиримое не удалось. Литературные партии продолжали ожесточенное противоборство.

“Болящий дух врачует песнопенье”,- писал один из любимейших поэтов Каролины Павловой Баратынский. Поэзия не только подлежала защите, но и сама защищала поэтессу. Поэзия давала возможность на высшем уровне осмыслить и объяснить как собственную душевную смуту, так и разноголосицу общественной жизни. Но это осмысление и объяснение могло быть удовлетворительным лишь при условии глубокого, реального взгляда на две главные, противостоящие друг другу силы истории: “публику” и “народ” – по терминологии славянофилов, “ублюдочную цивилизацию и равнодушный ко всему народ” – по желчному выражению Герцена.

Павлова, будучи близкой к славянофилам по многим общественным и мировоззренческим проблемам, в этом главном вопросе попыталась занять позицию, обособленную и от славянофилов, и от их антиподов – западников. Линия поведения, избранная ею на своих литературных вечерах, вполне соответствовала элитарному характеру ее жизненной философии вообще и ее поэтической концепции истории в частности. Попытка преодолеть групповую односторонность “двух станов” характеризует не только творческую индивидуальность Павловой, но и объективно существовавшую внутреннюю ограниченность соответствующих общественно-политических и литературных платформ. “Двух станов не боец, но только гость случайный” – под этой строчкой А. К. Толстого, стихи которого она переводила на немецкий язык, могла бы подписаться и Павлова.

Монументальное художественное воплощение элитарный взгляд поэтессы на историю получает в одном из самых сильных ее созданий – программном стихотворении “Разговор в Трианоне” (1848). Поэтическая риторика К. Павловой, наложившая, по мнению современников и потомков, характерный отпечаток на все ее творчество, празднует здесь свой истинный триумф. Граф Калиостро, выступающий рупором ее собственных идей, в словопрении с графом Мирабо (которое ведется накануне революции 1789 года) высказывает мысли, в отдельных частностях, быть может, приемлемые и для славянофилов, и для западников, но в целом странные, даже чуждые, пожалуй, и тем, и другим.

Подобно тому как “Разговор в Трианоне” стал откликом на революционные события 1848 года, другое ее программное стихотворение, “Разговор в Кремле” (1854), вышло в свет под громовой аккомпанемент Крымской войны, которая имела не только собственно русский, но и мощнейший общеевропейский резонанс. Индивидуализму западной цивилизации здесь противопоставлено нравственно-религиозное единство, “соборное” начало русского жизненного уклада. Павлова воспевает имена и дела княгини Ольги, Дмитрия Донского, Козьмы Минина, Прокофия Ляпунова, Петра I. Но в ту пору, когда русский позор в Крымской войне (“войне кретинов с негодяями”, так называл ее Тютчев) стал очевидным фактом, поэтический панегирик теням великих надо было строить не как вызов Западу, а как упрек современной России. Гражданское начало в этом высоком славословии Павловой должно было возобладать над престижными соображениями. И ведь именно так понимали тогда свою задачу даже те поэты, которых при всем желании нельзя причислить к представителям обличительного направления. Так, Хомяков тогда же, в 1854 году, высказал горькие слова о России, которые ему, славянофилу, надо думать, дались не легко: В судах черна неправдой черной И игом рабства клеймена, Безбожной лести, лжи тлетворной, И лени, мертвой и позорной, И всякой мерзости полна…

Как будто чувствуя, что “Разговор в Кремле” не охватывает всей сложности проблем русской жизни, Павлова в 1850-е годы погружается в стихию интимной лирики. Ее стихи этого периода отличаются не столько эмоциональной или экспрессивной, сколько исследовательской проникновенностью и достоверностью.
Мы странно сошлись. Средь салонного круга,
В пустом разговоре его,
Мы словно украдкой, не зная друг друга,
Свое угадали родство…

Занявшись усердно общественным вздором,
Шутливое молвя словцо,
Мы вдруг любопытным, внимательным взором
Взглянули друг другу в лицо.

Лирика становилась не только способом художественного самовыражения (как в ранних стихах) или убеждения (как в “Разговоре в Трианоне” и в “Разговоре в Кремле”), но и способом художественного познания себя и окружающих. Любящий взор был одновременно “любопытным” и “внимательным”.
Глубокий психологический анализ – неотъемлемая черта лучших образцов любовной лирики середины XIX века. В ту пору, когда в творчестве Достоевского, Льва Толстого, Тургенева, Гончарова формировался русский социально-психологический роман, Тютчев, Некрасов, Аполлон Григорьев, Полонский, Фет в своей любовной лирике, подобно нашим великим прозаикам, устремили “любопытный, внимательный взор” во внутренний мир современного человека, исследуя всю глубину его сердечной смуты, показывая жизнь терзаемого противоречиями, а подчас и растлившегося духа во всей ее ужасающей достоверности.

Павловой принадлежит в этом ряду особое место – в силу врожденной способности взглянуть на свой душевный опыт отстраненно, как смотрит бесстрастный наблюдатель.

Да, я душой теперь здорова,
Недавних дум в ней нет следа;
Как человека мне чужого
Себя я помню иногда.

Этот безотрадный итог, к которому пришла Павлова в своей любовной лирике, переживался тем более драматично, что начиная со второй половины 1850-х годов ее популярность в литературе снижается. Переезд за границу в 1856 году закрепил то, что уже, в сущности, свершилось,- выпадение Павловой из литературно-общественной жизни. Живя в Дрездене, она занимается переводами русских поэтов на немецкий и французский языки.
Впрочем, она не переставала следить за тем, что происходит в России. Стихотворение “На освобождение крестьян” (1862) стало одним из последних поэтических откликов Павловой на общественно-политические события. Поначалу оно производит впечатление риторического: в самом деле, что, казалось бы, общего в судьбе рафинированной поэтессы с судьбами русских мужиков и баб? Первые строфы стихотворения и пересказ древнеримского предания и впрямь отдают декламацией.

Однако, лишь прочитав балладу до конца, читатель начинает понимать, что неспроста был затеян весь рассказ, что опасному и долгому пути римского раба можно уподобить вековую дорогу русского крестьянина к своему освобождению. “Римская потеха” возобновилась в России. Уже русский раб идет, подвергаясь опасностям и бесчеловечным насмешкам. Главное же в финале – ответ на вопрос: какую все-таки ношу он пытается донести, не уронив и не разбив, на общественный алтарь?

Несет, гонимый, роковое,
Таинственное благо он,
Несет понятье он святое –
Свободу будущих времен.

Развращенные зрители русского “широкого Колисея”, потешающиеся над затравленным рабом, бесчеловечны и безбожны. А вот он, сохраняя в целости свой нравственный опыт и понятие о свободе (давно утраченное “свободнорожденными”), спасает не только себя, но и их. В этой-то точке судьба рафинированной поэтессы и сливается с судьбой народной. Ведь и для нее самой так важно было пронести через жизненную и литературную арену “роковую, таинственную” ношу, “понятье святое” об освободительной миссии поэзии, которое она почерпнула в пушкинском “золотом веке”. Вот почему самыми проникновенными и сильными во всем ее наследии являются стихи о поэзии. Это в полном смысле слова прекрасные и подвижнические стихи:
Ты, уцелевший в сердце нищем,
Привет тебе, мой грустный стих!
Мой светлый луч над пепелищем
Надежд и радостей моих!
Одно, чего и святотатство
Коснуться в храме не могло:
Моя напасть, мое богатство!
Мое святое ремесло!