Детство и Юность
Ханна выросла в обеспеченной семье ассимилированных будапештских евреев. Ее отец, Бела Сенеш, преуспевающий драматург и журналист, умер от сердечного приступа, когда Ханне еще не исполнилось шести лет. Тем не менее, судя по дневнику, который начала вести тринадцатилетняя девочка, детство ее протекало безмятежно.
Ее еврейское самосознание проявилось не сразу. В возрасте пятнадцати лет, побывав в синагоге на Рош-ха-Шана, она сделала в дневнике запись о том, что верит в Бога, и добавила: “Мне ясно, что еврейская религия больше всего соответствует моему образу мыслей”.
В 1937 году, когда Хане было шестнадцать, она впервые столкнулась с проявлением антисемитизма. Одноклассники отстранили ее от участия в правлении школьного литературного кружка только потому, что она была еврейкой.
В 1938 году, когда Ханне исполнилось семнадцать, ее брат Дьердь (Гиора), который был на год старше, уехал учиться во Францию. Ханна была расстроена его отъездом и огорчалась вместе с матерью: “Я понимаю, как потрясена мама, но так лучше для Дьердя – особенно в нынешние времена”. Эта фраза – первый намек на то, что обстановка в Венгрии ухудшалась.
Ханна интересовалась искусством. Ее мать показала стихи девушки известному литературному критику, который счел, что они “выше среднего”, и сказал Ханне, что она, может быть, станет писательницей, хотя не обязательно поэтессой. В конце лета Ханна начинает все сильнее опасаться войны, но все-таки утверждает: “Я еще надеюсь, что мир не будет нарушен. Видимо, я все еще не в силах представить себе, что все-таки война будет”.
27 октября 1938 года в дневнике Ханны появляется такая запись: “Кажется, я еще не упоминала здесь, что стала сионисткой”. Ханна понимала сионизм просто: “Теперь я чувствую себя еврейкой и горжусь этим. Моя главная цель – уехать в Эрец-Исраэль и работать там”.
Хотя Ханна и писала, что уже три года как обрела сионистские убеждения, они, видимо, формировались у нее в ту зиму 1938 года. Все чаще она высказывается на эту тему в дневнике: “Я ежеминутно думаю о Палестине. Меня интересует все, связанное с ней,- остальное играет второстепенную роль”. Ханна с матерью отправилась во Францию в гости к Дьердю, и там выяснилось, что он тоже стал сионистом.
В июле 1939 года, когда Ханне только исполнилось восемнадцать, она получила документы на въезд в Палестину.
Ханна поселилась в мошаве Нахалал в Изреельской долине. Там она училась в сельскохозяйственной школе, с удовольствием трудилась на земле, но тосковала по родным. Ей было известно, что происходит в мире. В мае 1940 года Ханна спрашивала себя: “Откуда у меня берется терпение учиться и сдавать экзамены, когда в Европе бушует небывалая в истории война?”
А через два месяца она заносит в свой дневник поэтическое описание поездки в Галилею, на Иордан и на озеро Киннерет и сама признается, что на две недели забыла о войне.
Молодой человек по имени Алекс сделал ей предложение, но Ханна деликатно отклонила его: она понимала, что простая и непритязательная жизнь в мошаве вместе с Алексом не по ней. Ханна задумывалась о будущем, собиралась пожить год-другой в киббуце, но верила, что склонность к общественной работе приведет ее в конце концов в политику.
Закончив учиться в Нахалале, Ханна, поколебавшись, решила вступить в киббуц Сдот-Ям около Кесарии.
В январе 1943 года она делает следущую запись: “У меня была трудная неделя. Неожиданно я загорелась идеей отправиться в Венгрию. Мне кажется, что в такое время я должна быть там, чтобы помочь организовать эмиграцию молодежи и, кроме того, вызволить оттуда маму”.
Ханна ясно сознавала всю “нелепость” этого решения, но не прошло и двух месяцев, как она встретилась с человеком, собиравшим группу, перед которой стояла цель спасения европейских евреев. Группу сформировали.
Закончив учиться в Нахалале, Ханна, поколебавшись, решила вступить в киббуц Сдот-Ям около Кесарии. В это время она написала стихи, в которых выразилась ее любовь к родной земле и чувство близости к своему народу:
Тише! Молчание!
За морем лежат пески.
Там берег знакомый и близкий,
Там золотистый и близкий
Берег страны моей.
Стоя у древних развалин,
Прошепчем мы несколько слов:
– Мы вернулись. Мы здесь. И камни немые ответят:
– Две тысячи лет мы вас ждали.
Вот стихи которые написала Ханна Сенеш перед вылетом на задание.
Ты счастлива, спичка: сгорела, но пламя зажгла.
Ты счастливо, пламя: сердца ты спалил дотла.
Ты счастливо, сердце: угасло, но сгинула мгла.
Ты счастлива, спичка: сгорела, но пламя зажгла.
Благословенна будет та свеча, что в пламени рождающемся тает.
Благословенно будет это пламя, что в сердце, в тайниках его горит.
Благословенно будет это сердце, которое в бою остановилось.
Благословенна будет та свеча, что в пламени рождающемся тает.
Группу сформировали.Кроме Ханны, в группе была еще одна женщина, Хавива Райк, которую вместе с двумя другими добровольцами забросили в в Чехословакию. Там эта тройка создала перевалочный пункт для летчиков союзной авиации и русских пленных и, кроме того, помогла в организации еврейского подполья. Через месяц Райк и ее товарищи были схвачены и казнены.
В группу входил также итальянский еврей Энцо Серени, отец которого был придворным врачом короля Италии. Приехав в Палестину, Энцо участвовал в создании нового киббуца и стал активистом Партии труда. Социолог и философ, он был человеком большого личного обаяния.
Еще до того, как Серени вступил в группу парашютистов, он на начальных этапах войны сотрудничал с союзниками, помогая организовывать акты саботажа в Италии, а затем выпускал в Египте газету для итальянских военнопленных. Сброшенный с парашютом над северной Италией, Серени был взят в плен эсэсовцами, послан в концентрационный лагерь Дахау и там погиб.
Реувен Дафни, ныне заместитель председателя совета директоров Института памяти жертв нацизма и героев Сопротивления “Яд ва-Шем” в Иерусалиме, был в числе тридцати двух парашютистов и готовился к заданию бок о бок с Ханной.
По словам Дафни, с Ханной было нелегко, но она не ведала страха, не боялась поражения и не давала своим товарищам впадать в уныние. Ее внутренняя убежденность, вспоминает Дафни, заражала остальных. Он рассказывает, с каким восторгом встретила она известие о том, что начало операции не за горами: “Всю дорогу домой, в деревню, где мы были расквартированы, Ханна пела и заставляла всех нас петь с нею вместе”.
И дневники Ханны, и воспоминания Дафни рисуют нам деловитую, настойчивую, целеустремленную молодую женщину, серьезную, а порой даже угрюмую. Но Иоэль Палги, другой член этой группы, знакомит нас с совсем иной Ханной Сенеш – веселой, смешливой, чуть ли не легкомысленной девушкой.
Убеждая Палги не бояться прыгать с парашютом, Ханна говорила: “Это пустяки. Взлетел, прыгнул – и ты снова на земле”. На пути в Египет Ханна была душой общества и все время шутила то со своими товарищами, то с сопровождавшими их английскими солдатами. Вот вернемся с задания, говорила им Ханна, сядем в большой бомбардировщик, полетим над Палестиной, и каждый опустится на парашюте прямо у порога родного дома. Все товарищи Ханны сходятся на том, что она была своенравна и что работать с ней было трудно. Однако именно Ханна несколько раз останавливала других, не позволяя им вступить в бой с немецкими патрулями в Югославии. “Мы здесь не для этого, – объясняла она. – Мы обязаны дорожить своей жизнью, чтобы выполнить задание. Нам нельзя попусту рисковать”.
Дафни, который вместе с Ханной был заброшен в Югославию, впоследствии вспоминал, как изумлены были английские солдаты на парашютном складе, когда выяснилось, что один из добровольцев – женщина. “Если я расскажу об этом моим друзьям-евреям, они мне не поверят!” – воскликнул сержант-шотландец.
Вдвоем они провели три месяца с югославскими партизанами, а позже встретились с Иоэлем Палги. По одному из рассказов, каждый из тридцати двух добровольцев был “сам себе начальник”, но, несмотря на это, Ханна бесспорно занимала в группе особое место. Ей удалось завоевать уважение и у партизанских командиров.
“Ханна несомненно была нашим лидером, – писал Палги. – Среди всех парашютистов, заброшенных в Югославию союзными армиями, она была единственной женщиной. При этом она умела разговаривать и с генералом, и с рядовым”.
Когда парашютисты были приглашены на партизанский праздник в югославскую деревню, от имени отряда выступила именно Ханна – в аккуратной английской форме, с пистолетом на боку. Ее приветствие, переведенное Дафни, вызвало взрыв энтузиазма. Потом Ханна присоединилась к хороводу и, быстро подхватив ритм народной пляски, танцевала несколько часов подряд.
Позже партизанское. соединение неожиданно наткнулось на немецких солдат, и всем – югославам и евреям – пришлось спасаться бегством. Из кустов они следили за приближением немцев. Дафни рассказывает, что уже готов был спустить курок своего пистолета, но Ханна твердо и спокойно напомнила ему об их главной задаче на Балканах и убедила товарища не стрелять.
Палги подчеркивает, что в Югославии Ханна Сенеш стала совсем не такой, какой была в Палестине: “В ней появился холодок, резкость, суждения ее были острыми, как бритва”. Ханна подозревала, что партизаны, в сущности, не стремятся помочь парашютистам выполнить их основное задание – спасти евреев.
Сообщение о немецкой оккупации Венгрии потрясло Ханну – теперь она сильнее прежнего стремилась туда. “Помочь способны только мы, – повторяла девушка. – Мы не вправе думать о собственном благополучии, не вправе сомневаться”.
Встреча с партизанами-евреями глубоко тронула Ханну. Под этим впечатлением она написала стихотворение “Благословенна будет та свеча…” и отдала его Дафни перед расставанием на венгерской границе в июне 1944 года. В последний раз Дафни видел Ханну, когда она переходила венгерскую границу. Девушка держалась бодро, рассказывает он, ее переполняла радость, она шутила и вспоминала забавные эпизоды из их жизни в Югославии.
Незадолго до перехода границы Ханна поделилась с Палги своими сомнениями. Она призналась, что и сама понимает – часто ей не хватает благоразумия, но медлить, когда немцы убивают тысячи людей, невозможно. “Каждый из нас имеет право действовать по своему разумению, – говорила Ханна. – Я понимаю твое отношение к дисциплине. Но для меня это не тот вопрос, который за меня может решить командир”.
Вскоре Ханна осознала, что партизаны не помогут ей попасть в Венгрию. Это ее не остановило. Она познакомилась с тремя беженцами – двумя евреями, стремившимися в Палестину, и французом. Все трое согласились вернуться в Венгрию вместе с ней.
Они перешли границу и добрались до венгерской деревни. Ханна и француз спрятались у околицы, а двое других отправились на разведку. Их остановили венгерские полицейские, и один из юношей-евреев застрелился. После этого жители деревни выдали Ханну и француза – полицейские окружили их и взяли в плен.
Ханна успела спрятать радиопередатчик, но в кармане у одного из ее спутников полицейские нашли наушники. Начались поиски, и в конце концов передатчик был обнаружен.
Во время первого жестокого допроса Ханна, отказавшаяся давать показания несмотря на пытки, попала в ловушку. Следователь солгал ей, что один из юношей все рассказал и будет казнен на следующий день. “Он тут не при чем, – заявила Ханна. – Это мой передатчик”.
Во время первого жестокого допроса Ханна, отказавшаяся давать показания несмотря на пытки, попала в ловушку. Следователь солгал ей, что один из юношей все рассказал и будет казнен на следующий день. “Он тут не при чем, – заявила Ханна. – Это мой передатчик”.
За этим, конечно же, последовали новые пытки. Ханну били плетью по пяткам и ладоням, а на одном из допросов выбили зуб.
Палачам хотелось получить у нее английский радиокод, чтобы с его помощью передавать англичанам дезинформацию и заманивать бомбардировщики союзников в те районы, где их легко будет уничтожить. Но, несмотря на пытки, Ханна не выдала шифр. Чтобы заставить девушку заговорить, ее отправили в Будапешт.
Мать Ханны, Катерина Сенеш, которая по-прежнему жила в Будапеште, никак не могла понять, почему за ней пришли жандармы. Катерине сказали, что ее вызывают в штаб армии “как свидетеля”. Когда ее спросили о детях, она ответила следователю, что Ханна живет на сельскохозяйственной ферме под Хайфой.
Когда ей сказали, что ее дочь в соседней комнате, Катерина была потрясена. Если ей не удастся уговорить дочь выложить всю правду, пояснил следователь, эта их встреча будет последней.
Позже Катерина Сенеш вспоминала: “Если бы меня не предупредили, в первую минуту я бы, наверное, не узнала ту Ханну, которую видела пятью годами раньше. Ее мягкие волнистые волосы висели грязными космами, ее истерзанное лицо выражало неописуемое страдание, живые глаза ее помутнели, а щеки и шея были покрыты уродливыми рубцами”.
Ханна бросилась в объятия матери с криком: “Мамочка, прости меня!” На несколько минут их оставили одних. Ханна рассказала матери, что Дьердь по-прежнему в Палестине и находится в безопасности, а потом объяснила ей, почему вернулась в Венгрию. Затем Катерину отпустили, пригрозив, что вызовут снова, если ее дочь не начнет давать показания.
Вскоре Катерину Сенеш арестовали и посадили в ту же тюрьму, где сидела Ханна. Там же находился и товарищ Ханны по отряду Иоэль Палги, который отдельно от нее перешел венгерскую границу и тоже был схвачен. И Палги, и Катерина смогли повидаться с Ханной в тюрьме, а потом слышали о ней от других заключенных. Оба они остались живы. По их рассказам можно восстановить последние месяцы жизни Ханны, быть может, самые замечательные месяцы всей ее жизни.
Ханну держали в одиночке, но ей удалось наладить связь с другими заключенными и с матерью. Отрывая от газетных заголовков буквы, она составляла из них фразы и прикладывала к находившемуся под потолком оконцу. Для этого ей приходилось ставить стол на койку, а сверху устанавливать табурет. Но она не сдавалась, и ее оконце стало своеобразным источником информации, сообщавшим о местных новостях и о жизни в Палестине.
Когда Ханне удавалось встретиться с другими узниками, она стремилась приободрить их, рассказывала им о сионизме и о Палестине. Она бесстрашно спорила с нацистами-охранниками, напоминая о том, что их ждет после разгрома Германии. Говорят, что даже начальник тюрьмы, известный своим садизмом, заходил в камеру к Ханне, чтобы поспорить с ней.
Допросы продолжались, но, видимо, проводились они реже и не с такой жестокостью. Однажды, встретившись с матерью, Ханна упомянула, что следователи иногда предлагают ей рассказать им о ее стране – после допроса они дают ей закурить и говорят: “На сегодня хватит. Теперь расскажи нам о Палестине”.
В августе и сентябре режим в тюрьме стал несколько менее строгим. Через три дня после того, как Ханна перешла границу, союзники высадились в Нормандии. На восточном фронте Красная Армия перешла в наступление. Марионеточное профашистское правительство Венгрии пало, взамен был сформированновый кабинет, который готовился капитулировать перед союзниками.
В это время Палги удалось встретиться с Ханной, которую должны были перевести в другую тюрьму. Камера, где находилась Катерина, была расположена рядом с камерой Ханны; мать и дочь встречались во дворе во время прогулок. Хотя разговаривать запрещалось, они все-таки умудрялись перемолвиться словом-другим и даже обменивались подарками.
Ханна, которая делала для детей, сидящих в тюрьме вместе с родителями, бумажных кукол, подарила матери букет искусственных цветов и куколку к годовщине свадьбы родителей. Кроме того, Ханна послала Катерине написанный ею учебник иврита.
Как рассказала Катерине Сенеш одна девушка, Ханна спрашивала у немца-охранника, какое ее ждет наказание. “Если бы это зависело от меня, я бы вообще тебя не наказывал, – ответил тюремщик, – потому что такой отважной женщины я еще не видел”.
Катерину перевели в лагерь для интернированных, а потом освободили. Ханна же очутилась в венгерской тюрьме, где мать смогла ее навещать. Дочь просила принести теплую одежду и книги, прежде всего – Танах, но Катерина не сумела его раздобыть. Зато ей удалось связаться с Гери (подпольная кличка Дафни), который тоже попал в Будапешт. Дафни передал с Катериной деньги для Ханны.
Теперь Катерина Сенеш пыталась найти адвоката, который смог бы защищать Ханну, обвинявшуюся в “предательстве”. На новом месте Ханна читала своим сокамерницам лекции о сионизме, киббуцах и палестинском трудовом движении. Она обучала неграмотных чтению и письму, делилась с другими заключенными последним куском.
Адвокат, восхищавшийся деятельностью Ханны, сказал Катерине, что ее дочь несомненно будет признана виновной в предательстве, но что осудят ее не более чем на пять лет. Однако в середине октября, после беседы Катерины с адвокатом, в Венгрии произошел новый переворот – к власти пришли фашисты, и немцы вернулись в Будапешт. Возобновилась и ускорилась депортация евреев.
Теперь, по словам адвоката, Ханне грозил длительный срок заключения. Однако, успокаивал он, в тюрьме она пробудет недолго – ведь скоро Венгрия капитулирует. Суд состоялся в конце октября, но вынесение приговора было отложено на восемь дней. Ввиду этой отсрочки друзья Ханны были уверены, что приговор вообще не будет вынесен.
Однако в угоду нацистам Ханну приговорили к смертной казни. Неизвестно, как проходило заседание суда. Однако молодой охранник-венгр, 7 ноября мывший коридор рядом с камерой Ханны, впоследствии рассказал Иоэлю Палги, как Ханна приняла известие о смертном приговоре. Сотрудник прокуратуры, капитан Шимон, сообщил ей, что она приговорена к смерти, что приговор обжалованию не подлежит, но что она может просить о помиловании. Ханна доказывала Шимону, что имеет право на апелляцию, однако просить о помиловании отказалась: “Ждать милости – от вас? По-вашему, я стану унижаться перед убийцами и палачами? Ни за что!”
Ханне разрешили написать письма, но их так и не доставили адресатам. Капитан Шимон бежал, когда Красная Армия вошла в Венгрию. Очевидно, письма подпольщицы он прихватил с собой. Незадолго до бегства Шимон рассказал адвокату Ханны, что та “бунтовала” до самого конца, и прочел ему выдержку из письма, с которым Ханна обратилась к своим товарищам: “Идите вперед, не сходите с нашего пути. Боритесь до конца, пока не наступит день свободы, день победы нашего народа”. Перед расстрелом Ханна не позволила завязать себе глаза.
Встретившись с Катериной Сенеш, Шимон заявил ей, что Ханна была виновна в предательстве, поскольку поступила на службу в английскую армию, оказывала помощь югославским партизанам и проникла в Венгрию, чтобы спасать евреев и английских военнопленных. К этому Шимон добавил: “Я должен отдать должное исключительной храбрости и силе характера, которые ваша дочь сохраняла до последнего мгновения. Она действительно гордилась тем, что родилась еврейкой”.
Шимон сказал Катерине, что в тюрьме она может получить письма дочери, но там ей выдали только ее личные вещи. В карманах двух платьев Ханны Катерина нашла несколько обрывков бумаги. На одном было написано: “Дорогая мамочка! Не знаю, что тебе сказать… Тысячу раз спасибо тебе, и прости меня, если можешь. Ты сама знаешь, что слова не нужны. Вечно любящая тебя, твоя дочь”.
Ханна Сенеш была похоронена на еврейском кладбище в Будапеште. В 1950 году ее останки перенесли в Израиль.
