Ночь бела, как глаза белофинна,
Нестерпимо бела.
Как серебряный призрак, машина
По военной дороге плыла.
Край карельской деревни дымился.
Поглядел Маннергейм, подивился
Застарелой тоске:
«Сколько лет за Карелию бился,
А Карелия — с кем?
Иль не воздано высшею мерой,
Красным благодаря,
Той России — с непрочною верой
В бога или в царя?
Ставил я на родство и соседство,
Близость финнов-карел,
Просчитался, и до самоедства,
Очевидно, дозрел.
Зря надеялись мы на соседа,
Он с ощиркой: не трожь!
Ах ты, шаткая наша победа,
Пропадешь ни за грош!
Кровь народа их пьющий клоповник —
С нашей, с их стороны.
Тишь в селе, как ушли хоронить.
Сам отсюда, просил наш полковник
Разузнать о родных.
Годы,годы…не он ли в двадцатом,
Хват, боец и игрок,
В плен попав, досадил краснозадым,
От расстрела утек?
Как его повели для расхода,
Попросился в нужник.
Дурно всякая пахнет свобода…
Все же выбрался парень — и ходу!
Настоящий мужик!
Через лес, по морозу, в исподнем,
Шел по компасу звезд,
И добрался спасеньем господним
Не за сорок ли верст».
Книгу старую память листает.
С голубенью очей
Мальчик в сиром селе подрастает,
Чей же все-таки, чей?
«Ванька Лоттарев».
Что же, прекрасно,
Отыскалась родня.
Знать не знает он, белый иль красный,
Детски душу храня.
Это жизнь верховодит над всеми.
Не советы иль сейм.
Шапку снял и на детское темя
Возложил Маннергейм
Генеральскую, с яркой кокардой,
Дорогого сукна,
Словно лучшим отметил подарком
Дорогого сынка.
Груз немыслимый с шапкой подарен,
И с таким незнаком,
Мальчик вырос, как будто ударен
Пыльноватым мешком.
Любит небо в жемчужной мерлушке,
Как приют праотцов.
Шапка служит гнездом не кукушке,
А семейству скворцов.
И не то чтоб хотел схорониться
Он от жизни в тени —
Верил птицам, — не зная границы,
Прилетали они.
