Татьяна Бек
АвтоГрафия:::
Жизнь у меня длинная, мне уже 54 года. В апреле будущего года будет 55 лет – второй мой юбилей, первый был в 50. А вообще историй – необъятное море: столько было и романтического, и циничного, и загадочного! Просто могу наугад рассказать трагикомические случаи – я их очень люблю.
Родилась я 21 апреля 1949 года, и моя мама (она была позднородящая, мои родители меня родили после 40 лет, я у них – плод поздней любви) была очень правоверная и очень любила Ленина. Позднее она его уже разлюбила и дико смеялась сама над собой… И стала я рождаться 21 апреля без двадцати минут полночь, а моя мама умоляла врачей задержать роды, чтобы я родилась 22 апреля, в день рождения Вождя. Врач сказал: «Вы, мамаша, позднородящая – или Ленин или ребенок». И я поспешила родиться. Вот такая история о рождении.
Я выросла в весьма интеллигентной семье – родители мои были писатели. Папа – знаменитый, мама – малоизвестный детский писатель. Я родителями очень довольна, не знаю как они мной с того света… Жили мы скромно, родители свое уже отгуляли, поэтому их слегка раздражала моя тяга к богеме… Иногда, впрочем, и у них случались свои любопытные выверты. Например, когда мне было лет десять, папа мой (скромнейший человек, который если и выпивал, то только до войны, а потом не пил совершенно) привел домой абсолютно пьяного человека – как говорят, в дупелину. Человек был в белом костюме, постоянно падал, папа его поддерживал, а потом положил на кушетку в своем кабинете. Он настолько боготворил человека в белом (а я поначалу не знала, кто это), что сказал мне: «Дочка, войди в мой кабинет и посмотри на великого поэта!». Это, оказывается, был Твардовский, который там поблизости пил у Светлова – у магазина папа его встретил и, чтобы тот не попал в милицию, приютил. Я всегда, когда рассказываю этот случай, заново понимаю, насколько это было не педагогично – мне в десять лет был преподан урок: можно напиться до невменяемого состояния и все равно быть великим поэтом и даже примером и образцом для маленькой девочки.
Интервью для проекта «НаСтоящая Литература::: Женский Род»
Как Вы учились в школе?
Плохо. В 10-м классе, за полгода до окончания школы, я поняла, что не могу понять ни слова ни по физике, ни по химии. Что касается электричества, то мой мозг настолько сопротивлялся этому всему, что я была уверена: это – дескать, есть какие-то катоды, аноды и они все вокруг меня бегают – страшная ложь и мерзкая условность… Короче, пришлось мне уйти в школу рабочей молодежи: были при советской власти такие школы – ШРМ. Вечерами там действительно учились работяги, а днем – недоделанные дети интеллигентных родителей. У нас в классе все были такие – потом пошли либо в художественное училище, либо в театральное, либо на филфак-журфак МГУ. Интересно, что в ШРМ я сразу получила аж пятерку по физике, потому что там я была еще лучше других, хоть что-то знала…. Ну потом был журфак МГУ, где я уже училась с удовольствием и более успешно.
«Поэт в России больше чем поэт» – так часто сейчас повторяются эти строки (особенно в период празднования юбилея их автора), насколько для Вас важно быть поэтом в России?
Мне кажется, что это строка Евтушенко уже стала расхожим выражением, типа «Народ и партия едины»…
Да, это уже фактически слоган…
Да, это слоган, в котором был свой смысл в прежние застойные времена. Я даже могу объяснить, почему эта строчка пользовалась прежде таким успехом. Потому что в Советской России были запрещены и искажены основные виды гуманитарного знания. Исторической науки не было – история переписывалась с каждым съездом партии заново. Религиозной метафизики не было – за это вообще сажали или высылали. Философии не было, экономики не было… И поэзия – как мистическая материя – взваливала на себя чужие функции. Таким образом в советские времена русская поэзия – серьезная, честная – взяла на себя функции истории, философии, религии, социологии. Есть такой выдающийся поэт советской эпохи – Борис Слуцкий: по нему сейчас можно изучать историю. Это был Карамзин нашего времени. Даниил Андреев брал на себя функции философа, а Николай Глазков – это была сатирическая социология… Часто все эти стихи входили просто в поэзию самиздата. Кстати, само слово «самиздат» придумал поэт Николай Глазков, правда у него вначале это явление было названо «самсебяиздат» – только потом глазковское слово вошло в общенародный язык. Да, в ту пору в России поэт был действительно больше, чем просто поэт. Он был и трибун, и курьер меж властями и низами, но сейчас, когда свобода слова пока восстановилась (может, нас, конечно, ждет и полный возврат к цензурным временам), – поэт вернулся к своему исконному состоянию. Поэт в России (как и везде) – это поэт. И я не хочу быть больше, чем поэт. Я не хочу быть и меньше, чем поэт. Я просто стремлюсь выражать себя и свое время, а не брать на себя чужие функции, которые брал, допустим, Евтушенко – этакий прогрессивный царедворец или царепросветитель.
Расскажите о своих поэтических литературных корнях…
Я всеми своими корнями связана с поэзией Серебряного века. И это с самого детства – я прошла через огромное влияние и Ахматовой, и Цветаевой (в меньшей степени). Самый грандиозный для меня поэт – это Блок. Его поэзия, эссеистика, вся судьба и вся поучительная трагедия, когда он сначала сам вызывал революцию к жизни, а потом от нее же сгорел… Вся эта трагедия – в поэме «Двенадцать». Очень большое влияние оказали на меня Ходасевич и Анненский. Любимое мое направление в поэзии Серебряного века (я даже потом написала о этом книжку, составила свою личную антологию) – акмеизм как дочерняя и вместе и тем враждебная ветвь по отношению к символизму. Ахматова, Мандельштам, Гумилев и другие стали, не отказываясь от символики поэтического пространства, символы заземлять – до сора, одуванчиков, лебеды и прочих конкретных вещей. За это я и полюбила Ахматову, особенно раннюю, – когда человек может говорить о самых высоких и таинственных вещах, выражая это через строчки «я на правую руку надела перчатку с левой руки»… Символист сказал бы непременно что-то типа: «субстанции смешались в никогда», а она Ахматова говорит то же через конкретные детали.
Кто из современных поэтов Вам симпатичен?
Из всех живущих ныне поэтов самый мной любимый (к счастью, взаимно) – это Евгений Рейн. Мы с ним дружим уже четверть века – я сразу знала, что это гений, задолго до того, как он напечатался впервые (ему тогда было около пятидесяти – так уж сложилась его судьба). Да, и признание, и книги пришли к Рейну уже после пятидесяти… У меня очень много посвящений Рейну. Последняя моя книжка «Узор из трещин» (я Вам ее подарю) вышла с его предисловием. Я не просто люблю и стихи, и прозу Евгения Рейна – они меня вдохновляют. Есть такие поэты-дрожжи! А есть поэты высокие и великие, но я творения читаю просто как текст, а иногда они даже являются для меня шлагбаумом: цепенею и сжимаюсь. Так же бывает и в личных отношениях – с каким-то человеком вы расцветаете и ощущаете прилив энергии, в иным вы чувствуете, что энергия ваша утекает прочь… Для меня Евгений Рейн – человек-трамплин, поэт-дрожжи. Стоит мне его почитать или с ним поговорить, как у меня внутри словно развязывается некий узел и начинает кипеть творческая лава. Инетересно, что я при этом ему никогда не подражала. А вообще, я очень многих люблю. Недавно вышла книжка Геннадия Русакова – какой талантливый поэт! Он из года в год печатал в «Знамени» цикл «Разговоры с Богом» – теперь они вышли отдельной книгой. Прекрасная поэтесса со странным сюрреалистическим миром – Ирина Ермакова, к ней успех пришел недавно… Немало молодых талантливых стихотворцев, где я преподаю – веду семинар (выделять никого не буду, потому что одного выделишь – другие обидятся). Но могу сказать: новая поэзия бурлит, и в чем-то молодое поколение гораздо свободнее, чем были мы. У нас все было более ангажировано – либо ты с теми, либо с этими. Их же это не волнует… Я вижу совершенно новые тенденции: например, фольклор в моем поколении – это была прерогатива мерзких «советских патриотов», мы же чурались этих, скомпрометированных спекуляциями, фольклорных начал… Теперь уже этих внелитературных предрассудков нет, и молодые поэты самым неожиданным образом используют фольклорные начала, то, о чем когда-то Блок писал в статье про поэтику плача и заговора, про языческие жанры в лирике…. У своих молодых я отмечаю это креативное «лирическое язычество» в соединении с рок-культурой и с современным жаргоном.
И вообще сейчас происходит некое единение поэтических жанров?
Да, я ощущаю в современной лирике единение многих начал – иногда из этого вспыхивает сноп ярчайших искр. Все это меня даже, я бы сказала, омолаживает – я от своих юных учеников подзаряжаюсь вольной небоязнью синтезировать полярные течения.
С какими издательствами Вы сотрудничаете и где издаете свои стихи?
Со мною вот какое смешное дело происходит: последние годы можно сказать, что ко мне пришел гораздо больший резонанс, чем раньше. Много появилось верных читателей, и критики пишут обо мне, и журналисты, как вы, интервью берут. И при этом, когда я говорю, что у меня – дикие трудности с издательствами, – мне никто не верит. Тем не менее это так. В журналах печатают целыми огромными подборками, но что касается книг – то тут будто на меня наложили порчу… Слава Богу, что у меня есть родной племянник – Александр Михайлович Бек, физик по образованию, но сейчас книгоиздатель-бизнесмен. Есть у него маленькое издательство «Антал», где он время от времени издает мои книги. Одна из них вышла недавно (я о ней уже говорила – «Узор из трещин» с предисловием Рейна). Скоро будем издавать еще одну книгу – «Избранное». Все остальные издательства – от самых знаменитых до не очень – сначала предлагают мне сотрудничество, а потом идет срыв.
Может, просто сейчас невыгодно издавать поэзию, непопулярной она стала?
Наверное, не вполне популярна. Расскажу вам характерный случай. Есть такое издательство в Питере – «Пушкинский фонд», его представляет Геннадий Комаров, мы с ним периодически встречались, переписывались, я ему высылала дискеты, потом он исчезал, затем снова возникал… И вот однажды, года три назад, мы с ним столкнулись в Москве, в книжном магазине, он был не совсем трезв и сказал мне торжественно: «Вы знаете, Татьяна, чтобы Вас издать, мне нужно убить старушку, как Раскольникову, но все старушки в Петербурге уже убиты, так что надо мне бежать в Бологое!». Такая вот дивная фраза была, после чего я стала работать только с Сашей Беком, ибо совсем не хочу, чтобы из-за меня погибали старушки. А если всерьез, то, действительно, поэзию сейчас издают маленькими тиражами, да и я поэт отнюдь не массового типа. И на самом деле мне жаловаться не на что, потому что я со своим читателем – соединена. Просто есть и такие чудесные трудности.
Каким Вы представляете своего читателя, к кому обращены Ваши стихи?
Я когда пишу стихи, то внутренне ни к кому их специально не обращаю, потому что для меня они – крайний способ самовыражения. Меня переполняют чаще болевые эмоции. Знаю, что когда знакомые люди читают мои стихи, то очень удивляются несовпадению лирической героини и того, какой они меня видят в жизни: в жизни я гораздо более уравновешенная и оптимистичная. Меня даже подозревают в том, что я в стихах нарочито форсирую трагедийность. Но я-то знаю: все иначе. Просто когда мне хорошо и покойно – у меня нет психологической потребности писать стихи. Я уж тогда лучше займусь педагогикой или эссеистикой. Стихи подступают только в случаях крайних экзистенциальных состояний, когда приближается смерть, болезнь или любовь… «В присутствии любви и смерти» – была такая пьеса.
Как часто у Вас проходят творческие вечера?
Я считаю, что слишком часто творческие вечера проводить нельзя – у автора должно нечто внутри накопиться. И если делать из творческой жизни сплошные концерты и гастроли, то это будет негативно сказываться на уровне энергетики. Максимум раз в год (лучше – раз в два) музыка в душе настаивается и встреча с аудиторией получается насыщенно. Мое любимое место для проведения творческих встреч – Дом-музей Марины Цветаевой в Николопесковском переулке.
август 2003
© Елена Пикунова
