Стихотворения Рут Фэйнлайт

МОЕ ВРЕМЯ

Мое время — геологическое.

Пять тысяч лет для меня

одно мгновение ока.

Я не букашка, я из породы скал.

Мое время — космологическое.

Я на ты с эонами и парсеками,

мне вполне уютно в темной материи

и понятно: космос — не пустота.

Мое время — биологическое:

темная мякоть тканей, мышечное

волокно, поблескивающие жилы —

я животное. Смертная тварь.

ВСЕ ПРОДОЛЖИТСЯ

Я буду жить вечно.

Уж не знаю, сколько выдержат кости

и другие органы — это неважно,

я буду жить вечно.

Я узнала это сегодня утром,

совершенно точно, еще в постели.

Почему? И откуда я это знаю?

Просто знаю, и все.

Нет, ни Бог, никакие высшие силы

или жизнь после смерти тут ни при чем.

Все продолжится так, как было. Конец немыслим.

Невозможен. Непредставим.

ЭТО БЕСИТ

Сколько помню себя, все та же мысль

перечеркивает желания, гасит радость:

делать, ехать, смотреть — зачем?

Для чего все это,

если вечно жить не дадут?

РОМАШКА

Для пчелы с ее ультрафиолетовым зреньем

сердцевина ромашки окрашена алым,

а не желтым. Мой вариант неверен,

у цветка изначально иная цель.

И тут у меня возникают вопросы.

Вот, скажем, природа и красота:

какой они тайной связаны с древней силой,

что явлена нам в метафорах? И еще:

пчела пчелой, а наши картины мира —

они хотя бы похожи, твоя с моей?

МЫСЛЕФОРМЫ

Форма — сосуд для мысли.

По движению мышц и костей,

перемене в мимике, жестах

я могу лишь гадать о твоей душе:

что ни мысль, то новый сосуд.

ЭЛЕМЕНТАРНО

I

Ураганы Землетрясения Пожары Потопы:

смертоносные воплощения четырех стихий.

Ветерок, лужайка, очаг и садовый пруд:

их домашние, благодушные отраженья.

Суть любой стихии,

во всяком ее обличье —

это дух, что носится по волнам

и ревет из печного нутра

или вздыбливает земные пласты

под зыбучим дном океана.

II

Элементарно, дорогой мой Ватсон,

лишь человек в своей гордыне может

не видеть неизбежной катастрофы.

Переезжай из центра поскорей,

пока не смыло дамбы и в тоннелях

не забурлили реки сточных вод.

Все так и будет, уж поверь мне. Книги —

наверх, на полки. Золото и камни —

в ячейку, в банк. Меха — на склад. А дальше

жди худшего. Оно не подведет.

ЧТО НЕВЕСЕЛ, САНТА-КЛАУС?

Что невесел, Санта-Клаус,

что повесил нос?

Не простуда ли подкралась,

дедушка Мороз?

Хорошо в торговом центре,

чисто и тепло,

за работу деньги платят —

в общем, повезло.

Не дури, надень улыбку,

бородищу взбей,

сядь на трон и ту малышку

подзови скорей.

В ухо — влажный и горячий

перечень чудес…

А вон тот сейчас заплачет.

Струсил? Нет, залез.

Вечер дня и вечер года,

снова Рождество.

Целый месяц есть работа —

Санта, ты чего?

МАТЬ

Она была уже в возрасте. В каком? В материнском,

то есть без возраста. Матери не бывают

молоды или стары, у них и время другое,

чем у детей, летящих сквозь настоящее

к вожделенному будущему. Дети вечно меняются,

а матери меняться не должны.

И стоит нам заметить перемены:

морщинки, седину — какой обман!

Предательство! И что с ней вдруг — устала?

уменьшилась? Нет, матери сильны

и выдержат всё то, что мы творим

с собой и с ними. Им запрещено

пугать нас грустным, безучастным видом

и признавать, что раньше нас умрут.

РАЗНИЦА

Подшивая подол

аккуратной елочкой, почти

невидимыми стежками,

как та женщина,

что часами горбилась

при свете дымной,

коптящей дампы,

вышивая к утру

подвенечный наряд принцессы,

я сижу на кровати

в послеполуденном свете,

в пальцах вспыхивает игла,

а потом, шинкуя зелень петрушки

мелко-мелко, так, что не стыдно

украсить блюдо для короля, —

размышляю: швея, кухарка

знают только одну свободу —

оттачивать мастерство.

Впрочем, глупости. Я сама

выбираю, чем заниматься.

Я свободна.

Хотя у нас

есть и общее: эта дрожь, когда

ремесло обернется искусством,

благодарная дрожь, — и все же

мне понятно, в чем разница:

я делаю что хочу.

НА КОРТОЧКАХ НАД ВЫХОДОМ ИЗ ЧРЕВА

Пронзительное старческое личико
закутанное в перья и тряпье
выглядывает из дыры
не то норы не то дупла

сивилла но уже не та
дряхлеющая жаждущая смерти

у этой взгляд премудрой аббатисы
и зоркого заморского посла
глаза всезнающей и терпеливой
Великой Матери сидящей

на корточках над выходом из чрева
рожающей саму себя

ИНТЕРЕСНЫЕ ФАКТЫ

Обаяния – ни на грош (как отметил еще Гераклит);
не успела родиться, начала изрекать пророчества;
всем напиткам предпочитала бычью кровь:
вот интересные факты из жизни Сивиллы.
Она переставила Золотой век из далекого прошлого
в будущее. Как иудеи, не признавала
идолопоклонства, отказалась отдать
свою девственность Аполлону, не пользовалась духами.

После смерти ее лицо – так она говорила –
сольется с ликом луны, будет плыть по кругу
молча, не искажаясь, ведь только сивилла может
заставить солнце сморгнуть.

ЭЛЕГАНТНАЯ СИВИЛЛА

Научившись слышать малейшую фальшь,
когда голоса, вырываясь из-под контроля,
хрипнут или дают петуха,
наглядевшись на тысячи лгущих лиц,
искаженных дурацкой попыткой скрыть,
чтo у них на уме, утомившись думать о чьих-то судьбах
и о том, сколь мало значат слова, –
она смотрит зорко и отстраненно, как дипломат,
ее полные губы твердо сжаты.

Но ее накидка из перьев и пышный плюмаж
элегантны, изысканны, неотразимы.
Император заходит послушать ее ежедневно,
жёны знати перенимают стиль и фасон.

Оставшись одна, она сбрасывает к ногам
свой парадный убор, запускает сильные пальцы
в отрастающий ежик на голове
и садится в ванну, глубокую ванну из камня,
содрогаясь от холода, ибо вода ледяная
даже летом, но эта роскошь преодоленья –
ее тайная страсть.

Лишь теперь она ощущает себя во власти бога.

КУМАНСКАЯ СИВИЛЛА I

А эта – книги собственных пророчеств
палила по три враз, когда за них
не заплатили, сколько запросила.
Она, как нянька, знала: дети злятся,
артачатся, но лишь до темноты,
а там уж прибегут, – и отрешенно
взирала на горящие листы.

Морщины тонкой сетью покрывали
ее лицо: казалось, что оно
затенено и взгляд из-под вуали
не в пляшущее пламя устремлен
среди пещеры, но в иные дали,
во мглу веков давно ушедших – или
грядущих и неведомых времен.

Тарквиний Приск не выдержал: “Сивилла,
я заплачу твой выкуп. Всей казны
и даже матери родной дороже
твоя мне мудрость вещая”. – “Заплатишь
за три оставшихся и шесть сожженных”.
“Идет!” – Сивилла протянула руку,
огонь погас, три книги спасены.

КУМАНСКАЯ СИВИЛЛА II

Когда Аполлон подарил ей столько лет жизни,
сколько пылинок в горсти, она позабыла
испросить себе вечной юности: эта сивилла –
воплощенная дряхлость. И все-таки, погляди,
ее увядшие груди способны выцедить каплю
небесного молока для того, кто жаждет
искупления. Отзеленевшее древо,
высохший символ вечной жизни.

СИВИЛЛА ИУДЕЙСКАЯ

Я, безумная, гонимая прочь
от высоких стен вавилонских,
возвестившая огненный гнев Господень,
загадывавшая загадки
обреченным на скорую смерть, –
я тоже пророк.

Греки примут меня за местную, станут звать –
по имени города, мне чужого –
эритрянкой бесстыдной и лживой.
Иные же пустят слухи, будто меня
родила Цирцея, отец неизвестен,
будто я сумасшедшая самозванка.

Но когда и это пройдет,
когда рухнут стены, обвалится башня,
как предсказано, и перестанут люди
понимать друг друга, – тогда не лгуньей
назовут меня, не умалишенной,
но великой вестницей Бога.

ГЕРОФИЛА

Когда случалось в Дельфах ей бывать,
старейшая сивилла забиралась
на вещий камень и произносила
пророчества. Еще не родилась
Елена, а она уж предсказала
соседним царствам кучу передряг.

Она повсюду странствовала; всё же
два города оспаривали право
считаться родиной ее: Эритры
и раскаленный докрасна Марпесс.
То называлась дочерью она
бессмертной нимфы, то подругой Аполлона,
то вдруг его близняшкой – Артемидой.

Ее могилу у ручья, что в роще
при храме Аполлона, сторожит
лишь каменная герма, столп безликий
над жизнью, полной странствий и тревог,
чужих невзгод, обрядов бесконечных,
людской доверчивости, скверной пищи,
дрянных дорог, и девства, и тоски.

ИССЯКШАЯ СИВИЛЛА

Раздраженный, настороженный взгляд,
своевольный, безвольный, – да неужели
с ней все кончено, все ушло?
Так бывает: кажется, человек
просто создан для этой работы,
а глядишь – весь выдохся, пересох.
Ее волосы спутаны, а лицо
в каких-то пятнах, она отводит глаза
безнадежно, упрямо, но спрячь попробуй
следы от недавних слёз. На вопрос
учениц и прислужниц, на самый простой,
“Что с тобою?” – не отвечает,
не пророчествует. Молчит.
Может, ей дурно от запаха лавра,
от дыма жаровни, от сладковатой вони
тревожного ожиданья?
Лучше ослепнуть, чем вечно глядеть в эти лица,
запрокинутые в мольбе: по правде сказать,
от них-то ее и тошнит. Она уж давно боится
сорваться, заплакать, захохотать
посреди торжественного обряда.
То ли это конец, то ли это свобода, –
только ясно одно: никому не нужна
сивилла, вычерпанная до дна.
СИВИЛЛЫ В АМЬЕНСКОМ СОБОРЕ
Худенькие готические сивиллы –
бесстрастные бледные лица,
чепцы фламандского полотна,
в изящных пальцах
канонические атрибуты:
книга, свиток, меч,
пальмовая ветвь, –
выцветающие фигурки,
тающие в глубине
облупленной штукатурки,
ноздреватого камня.

Вы почти на одно лицо,
едва отличишь
дельфийскую
от ливийской или куманской,
у всех уже вполне христианский вид
и колорит: вот золото и лазурь
церковных хоругвей,
кармин и пурпур
боярышника в цвету,
изумрудная зелень
медленной Соммы.

Ваша сестра, тибуртинка
предрекла императору Августу
пришествие Христа, –
и вот, глашатаи победившей веры,
вы застыли здесь, на стенах собора
в ряду Пророков:
горстка гордых язычниц,
почти позабытых,
как принесенная вами весть,
однажды утолившая души
сумрачных северян.

ЛИВИЙСКАЯ СИВИЛЛА

Выскользнув из одежды, словно душа
из бренного тела, вздымая руки под купол,

она готовится к танцу, тянется не спеша
ввысь, оленихой вздыбленной перед уступом.

Веки сомкнуты от слепящего горнего света,
слов не надо, она сама – оживший псалом

непостижимой любви, неизбежной победы
страсти и красоты – над добром и злом.

ФРИГИЙСКАЯ СИВИЛЛА

На языке, древнейшем из людских,
со скального плато, откуда родом
Кибела, мать бессмертных и богиня
пещер и диких тварей, – языке,
что ныне евнухам, ее жрецам
одним лишь ведом, – каждый год, весною,
когда на смену плачу и стенаньям
и крови жертвенной приходит радость
рожденья Бога, – каждый год Сивилла
Фригийская благословляет Землю:
лозу и семя, реки, табуны,
любовников, и обещает всем –
от имени Праматери – всё то же:
жизнь вечную.

ПРИШЛА ПОРА
Тем же ласковым тоном, каким говорит с ней бог,
прежде чем овладеть, – оглаживая, утешая,
она шепчет нежности в шею гигантской птицы,
наборматывает секреты, и оседлав,
крепко сжимает бока, зарывшись коленями в перья.

Мощные крылья несут их над побережьем,
над поблескивающей рекою, к ее верховьям,
к неприступному гребню горы, к небольшой площадке,
где, слетевшись на спинах своих пророческих птиц,
собрались отовсюду сивиллы:

эритрейская здесь и та, что из Персии, здесь,
тибуртинская здесь и куманская тоже,
и конечно, дельфийская, да и другие –
из далеких случайных оазисов в знойных пустынях,
с окаймленных зелеными водорослями островков.

Словно бы возвещая ее прибытье,
выплывает луна: орфический мир в яйце,
выплывает и серебрится.
Вот она приземляется, все устремляются к ней:
заглянуть в лицо, услышать первое слово.

Тем же властным и ласковым тоном, каким их боги
побуждают их покориться, она ободряет
своих сестер, укрепляет в них верность долгу.
Ей, старейшей сивилле, пришла пора
становиться матерью. Небесной наседкой.

 

СУМКА

В старой маминой сумке из кожи,

набитой письмами (всю войну

она их с собой таскала),

пахло мятными леденцами,

помадой, пудрой, духами “Коти”.

Эти письма, читанные сто раз,

истончившиеся, обтрепанные на сгибах, –

письма с фронта, от моего отца.

Этот кожаный запах и запах пудры

с той поры навеки слились в единый

запах взрослой женщины: дух тревоги,

аромат любви и войны.

 

 

Перевод с английского Марины БОРОДИЦКОЙ.