Стихотворения Софьи Островской

ЗВЕЗДНЫЙ КАТАКЛИЗМ

Я курю отравленные папиросы –
В небе звезды, а во мне – агат;
Тускло-черный камень милости не просит
И смиренью моему не рад.

В папиросах этих гибельность отравы,
Жданной, нежной, не совсем простой,
Словно загорелись неземные травы
Под рукою ведьмы молодой.

В звездах начертались синие дороги,
Арабеск планетный не жесток:
Только разгадать дано совсем немногим
Спутанный сапфировый песок.

Пылью предрассветной вытек он по небу,
Жемчугов лиловых легкий след:
За пролитый кубок благостную Гебу
Заменил фригийский Ганимед.

Но проступок Девы навсегда пребудет
В точности внемирной синих звезд,
Пока к ним веселые, тупые люди
Не построят из бетона мост.

В этот миг недальний вскрикнувшая Геба
Соберет разлитое вино,
И пустыней голой сделается небо,
Обнажив салатовое дно.

Камень тускло-черный ни о чем не спросит,
Он сожжет смиренье и печаль.
В волосы младенца горстью кинет проседь
И растопчет с хохотом Грааль.

Беспощадный камень не поддастся резке –
Сам – упорно-режущий клинок –
Замолчит мечтатель светоносно-дерзкий,
Не предскажет радости пророк.

Будет черный свод и красный эллипс солнца
И темнеющая в ночи твердь.
Докторами за тугой мешок червонцев
Людям прививаться будет смерть.

Ибо силой неизбывного агата
Даже руки смерти взяты в плен:
Никого не вырвать ей косой крылатой,
Не разрушить стройно-черных стен.

Люди будут жить без смеха и улыбки,
Для борьбы забудется любовь,
И из памяти уйдет ночная зыбкость,
Звездами пестреющая новь.

Камень черный дышит раскаленным бредом,
Мудростью предельного числа,
А за ним – безгранны и туманно-седы
Линии сверх-цветного стекла.

Так – не жизнью и не смертью сотворенный
Камень разрушения возник:
Местью синих звезд и Гебы оскорбленной –
За земной, бетонно-гулкий крик.

Есть в моей душе возможности агата –
(Может быть, агат уже живет?)
Если звезд не будет – я надену латы
И мечом разрушу небосвод.

А пока могу курить я папиросы
И рассматривать рисунки звезд…
…Эй!… Остановитесь!… перережьте тросы!…
Запрещаю вам бетонный мост!

20 апреля 1926

КИТАЙСКАЯ МИНИАТЮРА

Е. В. Палтовой

На тонкой рисовой бумаге
С улыбкой кто-то начертал
Драконов кольцевые стяги
И мандариновый коралл.

А в окруженьи пагод звонких,
Средь колокольчиков мимоз,
Лицо глядит из-под коронки
Эбеновых блестящих кос.

Ах, так прекрасны и нездешни
Косоразрезные зрачки,
Цветенье алое черешни
И крохотные башмачки,

И легкость стрекозиной брови,
И тушь изогнутых ресниц,
И знаки королевской крови
На веере из желтых птиц.

В улыбке – странная надежда,
В глазах – непонятая речь,
А тяжесть пестрая одежды
Скрывает хрупкость юных плеч.

Кем ты была, моя царевна,
Сияние застенных стран?
Создать тебя мог светлый, древний,
Полумифический Вень-Ван.

Но рисовал тебя, конечно,
Придворный мудрый и не злой,
Рукой уверенно-неспешной
И чудодейственной иглой.

Склонив над рисовой бумагой
Свой тонкий профиль восковой,
Любил тебя он только взглядом
И незаписанной строфой.

Он потерял тебя так скоро! –
И, умирая от тоски,
Мечтал о храмах из фарфора,
О безраздельной ласке взора
И о вершине горной Ки.

10 мая 1926

—
Екатерина Владимировна Палтова (1899 – ?) – соседка и приятельница Островской, одна из постоянных героинь ее дневника.

ЛЕТНЕМУ САДУ

Над Невою туман розоватый –
Дар последних осенних часов.
Мне идти через мостик горбатый
И смотреть на озябших богов.

Летний пуст. В Летнем тихо и сыро:
Только стаи предзимних ворон,
Да туманности влажной порфира,
Да курантов приснившийся звон.

Шаг не будит листвы запоздалой
И поникла морозно трава.
Может быть, в моем взгляде усталом
Плачет осень, по лету вдова?

Может быть, и не здесь я, а где-то,
Далеко, далеко, век назад –
И оглянется с быстрым лорнетом
Надушенный дряхлеющий фат?

Может быть, я в старинном роброне,
А за мною – ливрейный лакей:
Государь мне в изящном поклоне
Улыбнется в скрещеньи аллей?

Верно, тот же туман розоватый
Размечтался в осеннем саду,
Когда смерти моей день девятый
Наступил в восьмисотом году.

12 ноября 1926

СТРАСТНОЙ ЧЕТВЕРГ

В гулком часе, утреннем и хрупком,
В сером холоде высоких стен,
Сердце бьется пойманной голубкой,
Разрывая тела тленный плен.

Символом горящим отзвенела
«Слава в вышних Богу». И ушли
Ангелы, поникшие несмело,
Белооблачные корабли.

Мальчики в пунцовых пелеринках
Ходят в опустевшем алтаре.
В междубровии моем – морщинка,
След печали о былой заре.

И в морщинках строгих жизнь проходит
Солью нежности тревожа дни.
Если невечерний свет не сходит,
Задувая крестные огни.

В трауре подернутых распятий,
В этот час мучительно-живой,
Неужели не могу узнать я
Где Ты, Друг и Повелитель мой?

В день страстной, в день Четверговой Тайны,
От любви любовью возлюбя,
В этом мире вовсе не случайной
Я почувствовала вдруг себя.

18 апреля 1930

***

Тревожит острою тоскою
Душа, забывшая забыть;
И в околдованном покое
Мы ищем Ариадны нить.

Мы по глухим с ней ходим стенам,
В безмолвных роемся углах,
Встречая только запах тлена,
Переживая только страх.

Мы знаем: где-то были двери –
И за дверями мир иной;
Где торжество в горящей вере
Зажгло огонь сторожевой,

Где нет следов земного горя
В сияньи звездной высоты,
Где на сверкающем Фаворе
Цветут поющие цветы.

6 июня 1931
Воскресенье

***

Прекрасно все, что неповторно,
Прекрасен вечер при луне,
И боль тоски моей минорной,
И ломкость нити разговорной
И звезд невидность в вышине.

Вы говорили о Равенне,
О розе в золоте вина –
А для меня всего нетленней
И всех жемчужин драгоценней
Моя поющая струна.

Не зная, Вы ее задели
Случайным трепетом руки –
И потому так голубели
В ту ночь живые акварели,
Неповторимы и легки.

Прекрасно все, что стихотворно –
От слов до лунного кольца
Над италийской сенью горной –
Прекрасно все, что неповторно,
Неповторимо до конца.

29 октября 1931

***

Белая пена на черных скалах,
Белые чайки на темном небе,
Яблони в тучах землю целуют,
Тучи несутся над океаном,
Ветер хватает воду и камни,
Грозит, грохочет, свистит и воет.
Кого сегодня хоронят в церкви?
Кому звонили на погребенье?

Я не могу ни сидеть за прялкой,
Ни вышивать свой убор воскресный,
Тучи и ветер. Буря и скалы.
Яблони гнутся. Плоды погибли.
Надо пойти – заглянуть в коптильню,
Надо проверить… Но я недвижна.
Кого сегодня хоронят в церкви?
Кому звонили на погребенье?

Нижут работницы лук венками,
Мак для печенья толчет старуха;
Сливами пахнет и свежим хлебом. –
Где мои четки?.. и где иголка?…
Муж возвратится. – Пасынок плачет. –
Стала белее я белой пены…
Кого сегодня хоронят в церкви?
Кому звонили на погребенье?

21 июня 1933.

***

Да, на стекло январские узоры
Легли как фантастический ковер.
Как непохожи эти разговоры
На прежний наш с тобою разговор!

Ты куришь. Я слежу за струйкой дыма,
Как тает он безбольно и легко.
Вот так же осень пролетела мимо,
Растаяв где-то очень далеко.

Мы говорим о разном и о многом,
Но мне теперь улыбка не к лицу.
У каждого из нас своя дорога,
Единый путь к единому концу.

Ты здесь еще. И я пока с тобою.
Мы слушаем ленивый бег минут.
Когда-нибудь над бездной голубою
Без нас минуты эти промелькнут.

Вот ты ушел. Закрылись где-то двери.
Затихло трепетанье белых крыл.
А сердца стук так однозвучно-мерен,
Как будто ты еще не приходил.

20 января 1935

ЭПИСТОЛЯРНЫЙ СОНЕТ

Как часто, думая о Вас,
Я повторяю мыслью строгой,
Чтобы Вас Бог от горя спас
И вел всегда прямой дорогой.

Я знаю – многие не раз,
С большой и искренней тревогой,
Подобно мне, просили Бога,
Чтобы светильник не угас.

Но там, у входа в райский сад,
Где все моленья – птичья стая,
Мои орлы заговорят
Победным кличем глашатая:
Так высока и так крылата
Молитва за родного брата.

27 сентября 1935

***

В обрывы жизни беспощадной
Я полетел, звеня, как меч,
Чтобы обломком безотрадным
На мостовую молча лечь.

Горел я струнным блеском арфы
И, вниз летя, о жизни пел –
И для Марии (не для Марфы)
Из бездны голос мой звенел.

Но бездны дно не стало адом
И к раю смерть не привела:
Простой и каторжной оградой
Мне жизнь недели обвела.

И были лунные решетки,
И дни – упорней, чем враги,
И в обезумевшей чечетке
Соседа страшные шаги.

Когда же бездна в мир вернула –
(Обломком ржавым, не мечом) –
Весенним часом обманула
И белым грабовым крестом,

То странной показалась струнность,
Так прославлявшая судьбу, –
Как желтый пух мимозы юной
В незаколоченном гробу.

29 апреля 1939

ПЕТЕРБУРГСКИЙ ПЕЙЗАЖ
Лето 1943

Скала засыпана песком.
Песок пророс травою густо.
Под фальконетовым Петром
Картофель зреет и капуста.
Но фальконетов Петр незрим
За крепостной стеной из досок;
Стоят в дозоре перед ним
Краснознаменные матросы.
И корабли балтийских вод
Молчат у невских парапетов.
Обстрел на Выборгской идет, –
И торопливый пешеход
Не замечает третий год
Что это – лето.

1943
Ленинград

 

ЧИСТЫЕ ПРУДЫ

Здесь был цветочный круг, казавшийся большим,
А дальше – пруд, кафэ, где продавали вафли,
Где нас поили вкусным шоколадом, таким
Какого больше не было нигде. А там
На солнцепеке дули в трубы музыканты
Перед рядами упоенных нянь. Казалось,
Что трубачам не нужно больше ничего,
Что счастливы они вполне… Мы были дети.
Неслись коляски в парк. Хромой богач Морозов
Всегда смотрел на нашу маму, а она
С нахмуренной улыбкой отводила взгляд.
Мне нравилась его английская запряжка
И негр на козлах. Я не понимала маму.

Я в дьяболо играла лучше всех, гордясь
И ловкостью и силой. А мое стремленье
Вертушку зацепить за облака владело
Мной долго. Мне не удавалось ни это
Ни другое. Как я старалась добежать
До самой радуги после дождя! Я знала,
Что в радуге имеется калитка в рай.
Как мне хотелось заглянуть туда! Но только
Взглянуть один разок и сразу же вернуться
И маме рассказать, чтоб мама записала
Все «для потомства» (Очень я любила
Большие непонятные слова. Зимой
Я радовалась, что вот, наконец и мы
Все будем называться «декабристы»!…)
Боже!
Как странно, что все это было! И как странно,
Что это я, бездомница, сижу вот здесь,
Где был когда-то круг, где пахло гелиотропом,
Где, поднимая пыль, гуляли франты
И покупали дамам бутоньерки…
Ведь самым молодым теперь под шестьдесят,
А многие из них – скелеты…

Москва. Чистопрудный бульвар.
20 июля 1947

 

***

Лунный свет за той аллеей,
Лунный свет давно разбит,
Весь под мертвым мавзолеем
В синих стеклах он лежит.

Тонкий профиль чуть белеет,
Надпись, крест и скорбный лик,
Мрамор выжить не сумеет,
Камень брошен, свод открыт.

21 июля 1967