Стихотворения Амриты Притам
Говорит женщина
Ты — мой кормилец.
Я ем твою соль,
Кусок, тобой заработанный, ем.
Твой след я —
След от ступни босой,
Тебе я обязана всем, всем!
Так было обещано, так завещано:
Ты — мой кормилец,
Я — твоя женщина.
Вот почему я всегда молчу!
В доме царит твой хлеб.
Прежде чем слово сказать захочу,
Уже говорит твой хлеб.
Ты — мой кормилец,
А потому
И слов от меня не требуй:
Любые слова мои перевесит
Кусок твоего хлеба.
Ты — мой кормилец.
От дедов и прадедов
Ты получил в наследство
Грубые, ловкие руки,
Запах железа и пота.
А я?
Лишь одну немудреную заповедь
Я затвердила с детства, —
Хлеб добывает мужчина,
У женщин — другая работа:
Молча трудиться
Семь дней в неделю
Днем у жаровни,
Ночью — в постели,
Чтобы потом вынашивать плод
В тобой осчастливленном теле.
Я — кукла твоя,
Из теплого мяса,
Чтоб не было скучно в постель ложиться,
Я — чаша твоя
Со сладким напитком,
Чтоб после работы тебе освежиться.
Вот я стою,
Готова заранее
Быть утоленьем любого желанья,
Стою —
Обнаженная, как перед богом, —
Твоя крупица,
Твоя должница.
С детства мне мысль внушили,
Что я уже чья-то невеста,
Мяли меня,
Катали,
Месили,
К свадьбе готовили свежее тесто,
Чтобы в горячей своей печи
Мог ты меня испечь,
Чтобы ты досыта ел в ночи
Хлеб моих губ и плеч.
Ешь меня, —
Не посмею плакать,
Даже измученная вконец.
О, как ты быстро воспламеняешься,
И угасаешь,
И снова плавишься,
Как на огне — свинец.
Снова лежу я на ложе огня —
Полузадушена,
Полураздавлена.
Хрипло засмейся.
Влейся в меня
Свинцовой струей расплавленной.
Ешь меня,
Распинай меня,
Делай мне сладко и больно,
Твори со мною, что хочешь, —
Никогда не скажу: довольно!
Ты — мой кормилец.
Ты пахнешь железом и потом.
Этот горячий хлеб
Честно тобой заработан.
Эту покорную чашу до дна испей1
Ни слова не говори —
Только владей и владей,
И не проси любви —
Только делай меня твоей.
Пер. с панджабского С. Северцева
Соглядатаи
О чём так волнуются, так тревожатся
Все наши кумушки-непоседы?
Конечно, о сыне старой соседки
И дочери старика соседа.
Боясь упустить хоть одну их встречу,
но скрыть своё любопытство силясь,
забыв про свои очаги и тряпки,
они в соглядатаев превратились
Они бескорыстны – своё занятье
Считают самым священным долгом.
Сойдясь у колодца, забавную новость
Они обсуждают со смаком и толком.
И, слюни глотая от нетерпенья,
Каждой подсмотренной мелочи рады,
Глазеют они из своих закоулков,
Щурятся в щели ветхой ограды.
Бедные дети! Едва разгорелось
Чувство стыдливое, чувство святое,
И вот уже, как тряпичных кукол,
Вас теребят – не дают покоя.
Стоит хоть словом вам перемолвиться,
Стоит хоть мельком встретиться где-то,
Сразу десятками глаз бесстыжих
Будете вы догола раздеты.
Уши топырятся. Рты усмехаются.
Шеи длиннее, чем у жирафа.
Каждая новость квартал облетает,
Будто по проволокам телеграфа.
Ах, как заботятся, как заботятся
Бойкие сплетницы-непоседы
о сыне нашей старой соседки
И дочери старика соседа.
Пер. с панджабского С. Северцева
Политика
Политика — это классический фильм, говорят.
Герой: всегда сверхталантлив, неповторим, богат,
только часто меняет лица.
Героиня: красавица Власть, постоянно живет в столице.
Статисты: члены враждующих партий, правый и левый фланг.
Продюсеры: те, что привыкли играть ва-банк.
(Конечно, за счет крестьян и рабочих,
Где-то внизу копошащихся днем и ночью.)
Парламент: твердыня, погрязшая в спорах и распрях.
Пресса: стрельба новостей, фабрикуемых наспех…
Я не видела этого фильма — предпочитаю молчать.
Цензор на нем оттиснул печать: «Не для взрослых».
Пер. с панджабского С. Северцева
Власть
Фабрика войн.
Жарко пылают трупы.
Жирный дым извергают тупые трубы.
Здесь вырабатывается власть.
Прибыли, говорят, неплохи.
Люди – всего лишь вязанки сырья,
дешёвка.
И короли-политики
её покупают солидно и ловко
у славной Эпохи.
Печи пылают – жрут преспокойно
Живые сырые массы.
Бог поставляет бесперебойно
Свежее мясо.
Пер. с панджабского С. Северцева
Капли света
В светлом-светлом млечном потоке
Звезды, толпясь, наполняют кувшины
На берегу темноты.
Капает, капает свет на меня.
Становится снова яснее ясного!
Жизни дороже —ты.
Синяя-синяя ткань небес
За ветку колючую зацепилась —
Шелковый край порвала.
Легкая-легкая смутная ночь.
Кажется неразрешимой загадкой
Эта текучая мгла.
Жгучими иглами звезды впились
В ладонь моего обнаженного сердца —
Пронзили его насквозь.
Вспыхнула память жарким костром…
Поздно!.. Отпрянуть я не успела:
Платье на мне зажглось.
Тщетно пытаюсь пламя сорвать я:
Не сбросить плоть —
Горящее платье.
Пер. с панджабского С. Северцева
Хлеб мечты
Прошлою ночью
Всего лишь кусочек
Я отломила от хлеба мечты.
Откуда узнало
Черное небо,
Что я пожелала
Этого хлеба?
Длинные крылья узнали об этом,
Острые клювы узнали об этом,
Цепкие когти узнали об этом,
Не знала лишь я,
Что мечта — под запретом.
Был этот хлеб таким беззащитным,
А запах — доверчивым, свежим, сытным,
Был этот хлеб —
Как желанное слово,
Как откровение без покрова.
Нежданный удар.
Ледяной испуг.
Жестокий свист налетевших крыл…
И хлеб
Беспощадно вырван из рук,
И страх
Паутиной лицо покрыл.
Ни крошки попробовать я не успела —
Мгновенно свершилось
Черное дело.
Сколько у ночи сыщиков,
Сколько крылатых хищников!
…Прошлою ночью
Всего лишь кусочек
Я отломила от хлеба мечты…
Но не допустило
Жадное небо,
Чтоб я вкусила
Этого хлеба!
Пер. с панджабского С. Северцева
Легенда о печали
Печаль? Нет никакой печали.
…Была, да сплыла.
Радость? Здесь в четырех стенах когда-то она жила.
Эти стены остались, а ее уже нет.
Одна стена из смоковницы, стоит она и сейчас.
Часто из-за нее слышался желтый стон боли.
Слышится и сейчас.
Она колотила кулаками в стену.
Стена из смоковницы — стена равнодушья.
Разве когда-нибудь можно ее проломить?
Это знание съела она, как зернышко мышьяка.
Другая стена из железа, стоит она и сейчас.
Часто за ней раздавались алые крики.
И теперь раздаются.
Она била в стену ногами.
Стена из железа — стена вражды.
Она никогда не рухнет.
Это знанье выпила она, как ртути глоток.
Третья стена — из серебра, стоит она и сейчас.
За ней клубился отчаянья черный дым.
И сейчас клубится.
Она билась головой об стену.
Серебряная стена — стена надежды.
Она никогда не дрогнет.
Этого знанья отраву выплюнула она.
И еще была из плоти стена, стоит она и сейчас.
За ней виднелось голубое сияние снов.
Виднеется и сейчас.
Вздохами отталкивала она от себя эту стену.
Но эта стена из плоти — стена любви,
Не упадет никогда.
И она слизнула этого знанья алмаз.
Что, кроме смерти, ей оставалось? — И она умерла.
Когда умирают от старости, говорят: “хорошо”.
Но она истекла, капля за каплей, кровью.
Потому-то о месте, где истекают кровью,
Говорят: “стеналище душ”.
И там никто не живет.
Может быть, поэтому и здесь никто не живет.
Радость? Нет, я же сказала, что здесь никто не живет.
Перевод с панджабского В. Летучего
Сегодня скажу Варис Шаху
Сегодня скажу Варис Шаху: «Поэт, из тьмы гробовой
восстань и страницу гнева в книге любви открой!
Помнишь, как ты панджабку песней своей утешал?
Сегодня их тысячи плачут, к тебе взывая с мольбой:
Заступник всех, кто обижен, восстань, взгляни
на Панджаб —
пастбища устланы трупами, Ченаб полон крови людской.
В пять рек подмешали яду, в каждой их капле — яд,
и орошаются земли погибельной этой водой.
Из тучной земли прорастают отравленные стебельки,
лица красны от злобы, мыслями правит разбой.
Ветр, напоенный отравой, веет в твоих лесах,
бамбуковая флейта, слышишь, шипит змеей?
Змеи околдовали своим зловольем людей,
тело Панджаба покрылось мертвенной синевой.
На улице смолкли песни, в прялке порвалась нить,
а место веселых игрищ обходят теперь стороной.
В лодке уже не катают возлюбленную при луне,
и качели давно упали вместе с веткой гнилой.
Вздохи и слезы влюбленных вызывают всеобщий смех,
мужчины пренебрегают теперь любовной игрой!
Кровь льется дождем на землю, в могилы предков сочась,
слышится по кладбищам возлюбленных плач и вой.
Сегодня все превратились в воров красоты и любви.
Где взять теперь Варис Шаха, да и есть ли в стране
такой!»
Сегодня скажу Варис Шаху: «Поэт, из тьмы гробовой
восстань и страницу гнева в книге любви открой!»
Перевод с панджабского В. Летучего
Тост
Вчера я наполнила стеклянный кувшин
вином моих мыслей.
Ах, как мысли были хмельны!
И друзья осушили бокалы
и по случаю сказали слова,
но не было в них ни аромата, ни цвета.
На каких деревьях они росли,
чтобы сухо сорваться с губ?
Об этом не было времени думать.
Скажем так: было больно.
О словес торжество,
годовщина ошибок!
Я и ночь, и вино, и друзья,
те, кого пригласили, и те, что сами пришли.
Только тот, кого звали, так и не пришел.
Как меня потрясло, когда солнечный луч
пронзил мою грудь,
и лес я увидела, и
древо желаний,
и осень, которая к нему прикоснулась,
о которой не скажешь словами — но мыслью.
Слова друзей розовеют,
я гляжу на их увядающий смысл.
В густом лесу я — одна,
я, безмолвье, этот солнечный лучик
и пустой стеклянный кувшин.
Какое же это безмолвье, если слышны шаги?
Кто-то тихонько вошел —
как безмолвье, как луч: это он!
Кого звали, и кто не пришел.
Я теперь не одна, я наполняю стеклянный кувшин
вином опьяняющих взоров.
Мы подносим бокалы к губам,
и он говорит слова,
и я задыхаюсь от их аромата и цвета.
О торжество сути всех сутей!
Я и он, и в стеклянном кувшине вино
опьяняющих взоров.
Перевод с панджабского В. Летучего
Доспехи
Я надела доспехи любви.
Тела нагого теперь никто не коснется:
ни пальцы врага не коснутся,
ни дружеская ладонь.
Я надела доспехи любви.
Я рада, но ты спросил:
«Почему даже радость бывает грустна?»
Какие-то птицы уже надо мной закружились.
Возможно, меня они спутали с деревом,
а доспехи мои — с листвой?
И с налету ударили клювами птицы
по железу— и закричали,
и прочь улетели.
Бедные птицы…
Но неужели доспехи мои тоже боятся птиц?
Может быть, чей-то клюв их поранил?
Ах, как кожа на лбу у меня болит!
Время сняло сегодня с себя всю одежду,
все три платья:
прошлое, настоящее, будущее.
Возможно, все эти платья были грязны.
И голое время теперь стоит у стены
и стыдится.
Кто же плачет тогда на голом его животе?
Уж не глаз ли моих отраженье?
Может быть, не свою, а мою наготу обнажило время?
Но я… Я-то теперь не нагая.
Я надела доспехи любви.
Перевод с панджабского В. Летучего
Медали
Люди моей страны — храбрецы.
Люди твоей страны — храбрецы.
Как умирать, они знают,
и как обезглавливать, знают.
Но каждый печется о том,
чтобы падала с плеч чужая,
а не своя голова.
У человека всего один труп,
а у бога не может быть трупа.
И если бы мало-помалу
не умирал в человеке бог,
он бы зловоние не источал.
Когда никто и никем не любим,
то никто не боится соперника
и боли никто не боится.
Но, кровоточа,
раны вопят
и признавать не хотят
порядка вещей, заведенного в мире.
И все победы не стоят гроша,
и все парады не стоят гроша.
Время смеется и украшает
геройские груди
медалями за бесполезную храбрость.
Перевод с панджабского В. Летучего
Последний солнечный лучик
Я помню,
как последний лучик испуганно
солнцу в палец вцепился
и, глядя на празднество тьмы,
сгинул во тьме.
Я думаю: и страх одиночества
тоже ищет родную душу.
Но разве ему я родня?
Почему же тогда этот заблудившийся мальчик
вцепился в руку мою?
Ах, скорей бы тебя разыскали,
ты, вцепившийся в руку мою
маленький теплый вздох.
Ты с рукой не играешь моей,
ты руке не веришь моей.
В нескончаемой тьме ли,
в шумном ли празднестве дня
потерялась чья-то душа неприкаянная.
Потому-то и память моя о тебе так похожа
на последний солнечный лучик.
Перевод с панджабского В. Летучего
