Антология женской поэзии

И жил на свете
дымный кот.
Он мог бы быть красив и толст.
Но гребни крыш
и взлеты труб под звезды сочные влекут,-
и ожиревшему уюту
кот предпочел
ночную мглу.
Гулял
по острию карнизов,
вздымая гордо
пышный хвост.
Пушистый встретив силуэт,
бросал воинственный привет.
Потом садился на трубу
и молча созерцал луну.

А рядом с печкой –
на полу –
был пойман в ящик
серый еж…
И ящик он копал вначале,
как почву прошлогодних хвой.
Не пахли доски корневищем сосен
и влажность не сочил
фанерный дерн.
Ведь землю еж,
в которой рос,
всю по крупинке перебрал,
всю по травинке перемял,
он лист к листу перелистал
и полон был своих забот,
своих тревог,
своих работ.
И, чуя под когтями сухость,
еж и земле затосковал.

Стояла осень на дворе,
и не было луны.
Тоскливо кот
под креслами сидел.
Мурлыкать он уже не мог –
все тот же ритм и тот же слог.
И был печально одинок
в дождливый вечер
серый кот.

А кто-то в ящике шуршал,
а кто-то в ящике вздыхал,
потом тихонечко сопел,
и звук нечаянный смолкал,
и пахло в ящике жильем.

И вот в коте
очнулся кот
лесных взъерошенных времен.
Обнюхал ящик он кругом
и лапу в ящик протянул…
………………………………………..
Но ощущения кота
и отношение ежа
не в силах здесь я перевесть
на человеческую речь.

А после встречи
день за днем,
из странствий ночи возвратясь,
взбирался кот
на дружеский настил
и тут лежал
или дремал.
А кто-то в ящике шуршал,
а кто-то в ящике вздыхал,
потом тихонечко сопел,
и звук нечаянный смолкал.

И понимал, наверно, кот,-
что на земле не одинок.

РУССКАЯ ОСЕНЬ

За картошкой к бабушке
ходили мы.
Вышли, а на улице теплынь…
День, роняя лист осенний,
обнажая линии растений,
чистый и высокий,
встал перед людьми.
Всякий раз
я вижу эти травы,
ели эти
и стволы берез.
Почему смотреть не устаешь
миг,
и час,
и жизнь
одно и то же?…
О! Какие тайны исцеленья
в себе скрывают русские поляны,
что, прикоснувшись к ним однажды,
ты примешь меч за них,
и примешь смерть,
и вновь восстанешь,
чтоб запечатлеть
тропинки эти, и леса,
и наше небо.

ИСТОК

Когда неверие ко мне приходит,
стихи мои
мне кажутся плохими,
тускнеет зоркость глаза моего,-
тогда с колен
я сбрасываю доску,
что заменяет письменный мне стол,
и собирать поэзию иду
вдоль улиц громких.

Я не касаюсь проходящих,
что ходят в обтекаемых пальто
походкой чванной,-
лица у них надменны,
разрезы рта на лезвие похожи
и в глазах бесчувственность лежит.
Не интересней ли
с метельщицей заговорить?…

* * *
Как мне писать мои стихи?
Бумаги лист так мал.
А судьбы разрослись
в надширие небес.
Как уместить на четвертушке небо?

* * *
А я недавно молоко пила –
козье –
под сочно-рыжей липой
в осенний полдень.
Огромный синий воздух
гудел под ударами солнца,
а под ногами шуршала трава,
а между землею
и небом – я,
и кружка моя молока,
да еще березовый стол –
стоит для моих стихов.

* * *
И стоит под кленами скамейка,
на скамье небес не замечая,
юноша, как тонкий дождик,
пальцы милой женщины руками,
словно струны, тихо задевает.
А в ладонях у нее сирени,
у плеча кружевная пена,
и средь тишайших ресниц
обетованная земля, –
на прозрачных лугах
ни забот, ни тревог,-
одно сердце поет
в берестяной рожок
о свершенной любви.

УРАЛ

Лежало озеро с отбитыми краями…
Вокруг него березы трепетали,
и ели, как железные, стояли,
и хмель сучки переплетал.
Шел человек по берегу – из леса,
в больших болотных сапогах,
в дубленом буром кожухе,
и за плечами, на спине,
как лоскут осени-
лиса
висит на кожаном ремне…

Я друга из окошка увидала,
простоволосая,
с крыльца к нему сбежала,
он целовал мне шею,
плечи,
руки,
и мне казалося, что клен могучий
касается меня листами.
Мы долго на крыльце стояли.
Колебля хвойными крылами,
лежал Урал на лапах золотых.
Электростанции,
как гнезда хрусталей,
сияли гранями в долинах.
И птицами избы
на склонах сидят
и желтыми окнами
в воду глядят.

УТРЕННИЙ ЭТЮД

Каждое утро
к земле приближается солнце
и, привстав на цыпочки,
кладет лобастую обветренную
голову на горизонт
и смотрит на нас –
или печально,
или восхищенно,
или торжественно.
И от его близости земля обретает слово.
И всякая тварь начинает слагать в звуки
восхищение души своей.
А неумеющие звучать
дымятся синими туманами.
А солнечные лучи
начинаются с солнца
и на лугах оканчиваются травой.
Но счастливейшие из лучей,
коснувшись озер,
принимают образ болотных лягушек,
животных нежных и хрупких
и до того безобразных видом своим,
что вызывают в мыслях живущих
ломкое благоговение.
А лягушки и не догадываются,
что они родня солнцу,
и только глубоко веруют зорям,
зорям утренним и вечерним.
А еще бродят между трав, и осок,
и болотных лягушек
человеческие мальчишки.
И, как всякая поросль людская,
отличны они от зверей и птиц
воображением сердца.
И оттого-то и возникает в пространстве
между живущим и говорящим
и безначальная боль,
и бесконечное восхищение жизнью.

РИСУНОК

Лежали пашни под снегами…
Казалось: детская рука
нарисовала избы углем
на гребне белого холма,
полоску узкую зари
от клюквы соком провела,
снега мерцаньем оживила
и тени синькой положила.

ИЗ ДЕТСТВА

Я полоскала небо в речке
и на новой лыковой веревке
развесила небо сушиться.
А потом мы овечьи шубы
с отцовской спины надели
и сели
в телегу
и с плугом
поехали в поле сеять.
Один ноги свесил с телеги
и взбалтывал воздух, как сливки,
а глаза другого глазели
в тележьи щели,
а колеса на оси,
как петушьи очи, вертелись.
Ну, а я посреди телеги,
как в деревянной сказке сидела.

ВЕСНА

Босоногая роща
всплеснула руками
и разогнала грачей из гнезд.
И природа,
по последнему слову техники,
тонколиственные приборы
расставила у берез,
а прохожий сказал о них,
низко склоняясь:
“Тише, пожалуйста, –
это подснежники…”

* * *
В авоське лук торчит
зелеными стрелами,
волшебное творенье
дождей,
лучей
и почв, теплынью напоенных.
Приятен лук весной
земными новостями.

* * *
Отходит равнодушие от сердца,
когда посмотришь на березовые
листья,
что почку открывают
в середине мая.
К младенчеству весны
с любовью припадая,
ты голову к ветвям склоняешь,
и в этот миг
походит на рассвет –
бурею битое,
грозою мытое,
жаждой опаленное
твое лицо,
мой современник нежный.

МОЙ ИНСТИТУТ

Тверской бульвар…
Оленьими рогами
растут заснеженные тополя,
сад Герцена, засыпанный снегами;
за легкими пуховыми ветвями
желтеет старый дом,
и греют тлеющим огнем
зажженные большие стекла.
И я сама –
торжественность и тишина –
перед засвеченным стою окном:
в окне прошел седеющий Асеев,
на нервном, как ковыль, лице
морские гавани
нестылых глаз
теплом нахлынули
на снежные покои.
Мы знаем вас,
друг молодости нашей,
чистосердечность вашего стиха
и бескорыстность светлую в поэзии.
Вот юноша поэт,
и, словно раненая птица,
косой пробор
распахнутым крчлом
на лоб задумчивый ложится,
трагедию войны сокрыв.
По лестнице идет другой,
рассеянный и молчаливый,
он знает финские заливы,
мечтательный и верный воин
и грустный, как заря, певец.

Пуховый ветер над Москвой…
Но лебеди покинут белый дом,
последний крик
с плывущих облаков
прощальной песней
ляжет на крыльцо.

Январь 1941 г.

* * *
Дела наши, что сделаны нами, –
огромного роста.
Липа и кедр городам по колено,
а ладони у нас, как кленовые листья,
тонки и малы, –
на ладонь не уместишь кирпич.
И вот у таких-то
слабых и хрупких,
не вырастающих и до половины дерева,
из-под рук поднимаются многоэтажные
здания,
протягиваются километровые мосты.
И пальцы, умеющие отделять лепестки цветов,
рассекают каменные горы.

УТРЕННИЙ АВТОБУС

Люблю я утренние лица
людей, идущих на работу,-
черты их вычерчены резко,
холодной вымыты водою.

Садятся рабочие люди в автобус.
Еще не бранятся
на мягких сиденьях
гражданки в шляпах модных и перьях,
и потому в автобусе нашем
доверчиво тихо.
Почти все пассажиры
читают газеты.
Проходит автобус
вдоль Красной Пресни…
Уборщица входит
с лицом сухощавым,
в синем халате
и красном платочке.
Парень в спецовке учтиво встает,
место свое уступая женщине.
А рядом сидят два маляра.
А старший маляр – спокоен и важен.
Глаза у него как сталь строги.
С ним сидит ученик молодей,
Навсегда удивленный Москвой.
А раннее утро уходит вдаль…
Автобус полон народу.
Моя остановка.
И я схожу.
Идет Москва на работу.

* * *
Утром рабочие ходят по улицам,
а ленивые телом
спят в четырех стенах.
и, конечно,
великолепие зорь
достается рабочим.

СТИХИ О ЛЮБВИ

Твоей руки
коснулась я,
и зацвела сирень…
Боярышник в сквере
Большого театра
цветами покрыл шипы.
Кратчайший миг,
а весна на весь мир.
И люди прекрасней ветвей
идут, идут,
излучая любовь,
что в сердце зажглась в моем…

УЛИЦА

Волнует улица меня
неуловимою идеей,
которую назвать я не умею,
лишь стать частицей улицы могу.
Пойдем вдвоем,
читатель милый,
по вечереющей Москве
и с улицей смешаем цвет
одежд своих,
восторженность весны
с толпою разделив…
Давай присядем здесь –
в тени листвы –
и будем лица проходящих
читать, как лучшие стихи.

И город встал,
касаясь облаков,
одетый в камень
и украшен медью.
И в окнах зори отражались.
И вальсы, как грядущие, звучали,
и синими огнями загорались
вечерние рекламы на фасадах.
И на безлиственных сучках
цвел чашечками розовый миндаль…
И множество детей,
как первые цветы,
лежали на простынках белых
и в первый раз глядели в небеса.

Вон
детский врач идет
с улыбкой Джиоконды,
дано ей травами младенцев мыть,
и солнцем вытирать,
и воздухом лечить.

Еще вон женщина прошла,
шелками стянута она,
как гусеница майского жука,
и серьги с красными камнями
висят, как люстры, под ушами,
и от безделья кисти рук
черты разумные теряют.

Две ножки в пестрых босоножках
девчонку дерзкую несли
с глазами яркими, как всплески,
на платье – яблоня в цвету.

Навстречу ей
студенты шли,
веселья звучного полны,
с умом колючим за очками
и просто с синими глазами…

Взволнованных мечтаний
город полн…
Он вечно улицами молод
и переулками бессмертно стар.

* * *
Здоровенные парни
мостят мостовую.
Солнце их палит лучами,
шей медью покрывает,
ветер пылью овевает
четь насмешливые лица.

А девчонки у машин,
вея желтые пески,
словно камешки роняют
проголосные стихи:

“Мастер наш, Иван Петрович,
носит давнюю мечту:
голубыми тротуарами
асфальтировать Москву”.

А старый мастер,
могуч да широк,
грудь как колокол,
в белой рубахе,
сидит на коленях посреди
мостовой,
камень к камню в ряды кладет,
как ткач шелка , мостовую ткет.

Долго я стою перед ними, –
вижу в них я корни всходов
будущих культур и музык.

СЛЕПОЙ

По тротуару идет слепой,
а кругом деревья в цвету.
Рукой ощущает он
форму резных ветвей.
Вот акации мелкий лист,
у каштана литая зыбь.
И цветы, как иголки звезд,
касаются рук его.
Тише, строчки мои,
не шумите в стихах:
человек постигает лицо вещей.
Если очи взяла война –
ладони глядят его,
десять зрачков на пальцах его,
и огромный мир впереди.

ЧАША В СКВЕРЕ

Меж стволов березовых у сквера
возвышалась мраморная чаша;
листья виноградные из камня
чаши основанье обвивали.
И девчонка в ватной душегрейке,
в яркой, как зарницы, юбке,
протирала тряпкою холщовой
каменные гроздья по бокам.
Мрамор для нее –
не камень бессердечный.
Девушка фасады лицевала
мрамором на Ленинских горах.
И еще в свои семнадцать весен
наблюдала изморозь на окнах
и рисунки трав на огородах,
острых елей тонкие черты.
И сейчас, рассматривая чашу,
вдруг вплетенный в мраморные стебли
Цвет укропа каменный находит,
высеченный четко и красиво.
Рос укроп на огородах буйно;
раньше ей и в мысль не приходило,
чтобы будничный укроп на грубом камне
восхищал людей
тончайшею резьбою.
Так, смывая пыль на высечках и гранях
и разглядывая каменные травы,
для себя она негаданно постигла
единенье жизни и искусства.
Прошлогодний лист из чаши выметает
и водою наливает чашу,
и от влаги оживает мрамор
и сквозит прожилками из недр.

И с обветренными девушка руками,
в ссадинах от ветра и воды,
в алой юбке,
пред зарей вечерней,
с легкими, как пламень, волосами
и с глазами, полными раздумья,
тихо перед вазою стоит,
вытирая пальцы о холстину.

И в такой вот час и возникает
светлое желанье стать ученым
или зодчим, мудрым и суровым,
чтобы все, что видишь, все, что понял,
от себя народу передать.

——————————————————————————–

МЫСЛИ

Шла по Пушкинскому скверу,-
вокруг каждая травинка цвела.
Увидала юношу и девушку –
в юности лица у людей бывают
как цветы,
и каждое поколение
ощущает юность свою
как новость…

——————————————————————————–

ДНЕВНОЕ КИНО В БУДНИ

Перед началом сеанса –
инрали скрипки.
И абажуры на блестящих ножках
алели изнутри,
как горные тюльпаны.
Старушки чопорно под абажурами сидели
и кушали халву по дедовской старинке –
чуть отодвинув пальчик от руки.
И на груди у них желтели кружева
и бантики из лент,
что отмерцали на земле.
А девушки без рюшей и без кружев,
лишь с ободками нежных крепдешинов
вкруг смуглых шей,
чуть набок голову склонив
и глаз кокетливо скосив,
мороженое
в вафельных стаканах
откусывали крупными кусками
и, не жуя, глотали льдистые куски.
А скрипки все тихонечко играли,
и люди молча отдыхали,
и красные тюльпаны зажигали
по залу
венчики огней.
И толстый кот
ходил между рядами,
поставив знаком восклицанья
пышный хвост.

ПОД МОСКВОЙ

Сердитоглазые официантки,
роняя колкие слова,
подавали кушанья
на красно-желтых подносах
желающим пить и есть.
Ощущались медвежьи аппетиты
у сезонников за столом,
большеруких
и груболицых.
Много ездили,
много видели,
города построили для людей,-
барахла не нажили,
да ума
прибавили.
Идут по жизни мужики,
одаряя встречных-поперечных
жемчугами русской речи
от щедрот немереной души.

Пил высокий, чернобровый,
плечи как сажень,
галстук новый,
пиджак новый,
при часах ремень.
А другой был ростом ниже,
но в кости широк
и,как всякий лесоруб,
красен на лицо.
На щеках – ветров ожог,
на висках – зимы налет.
А старушка-выпивушка
у стола сидит
и умильно и сердечно
на друзей глядит.
В кружке с пивом у нее
огоньки горят,
а на беленьком платочке
пятаки лежат.

И на окнах занавески
вышиты руками –
белой ниткой по батисту
льдистыми цветами…

А кругом народ ядреный
утверждает жизнь –
щи с бараниной хлебает,
смачно пивом запивает,
белым хлебом заедает.

* * *
Как мне писать мои стихи?
бумаги лист так мал.
А судьбы разрослись
в надширие небес.
Как уместить на четвертушке небо?

КОНЕЦ ДНЯ

Между двух гор
ставили дом машины.
Стояли женщины
на строящихся стенах,
и клали кирпичи,
и возвышали цех

Склонялся час к шести,
и медленно кирпичный брус
сошел с ладони,
движеньем затихающим
оканчивая день.

И ослабели сухожилья,
натянутые в локтевых изгибах,
звенящие от подниманья бревен,
от напряженья сдвинутых вещей,

И отделились руки от труда,
и матерьялы встали по местам,
и принял звук работ
обличие предметов.

ЛОПАТА

Лопата я
и тем горда,
и мной хозяин горд.
Я полпланеты на зубок
в труде перебрала.
Меня венцами не прельстишь-
венцы у королей,
а я копаю у корней,
что кормят всяких королей…

А я копала в старину,
копаю и сейчас.
И буду почву рассекать,
куда народ свергает знать,
когда наступит на мозоль
неповоротливый король.

Лопата я
и тем горда,
и мной хозяин горд.
Я полпланеты на зубок
в труде перебрала.
О! Знаю я и что и как,
на чем лежит земля.
Но лучше всех
идти домой
с хозяином вдвоем:
я на плече его лежу.

АРХЕОЛОГ

Подошвы гор погружены
втенисто-пышные сады.
В спотивной клетчатой рубахе
на камне юноша сидит.
Лежат лопаты перед ним
и черепки
от выветренных царств.
А он на камне все сидит
и все забытые стихи
на древнеалом языке
задумчиво поет.

Слова мои –
как корневища.
А мысль –
как почвы перегной.
Как сделать мне,
чтоб корневище ствол дало
и кончиками веток зацвело?…

——————————————————————————–

РАЗДУМЬЕ
На столе открытый лист бумаги,
чистый, как нетронутая совесть.
Что-то запишу я
в памяти моей?…
Почему-то первыми на ум
идут печали,
но проходят и уходят беды,
а в конечном счете остается
солнце, утверждающее жизнь.

——————————————————————————–

ДЕНЬ

С утра я целый день стирала,
а в полдень вышла за порог
к колодцу за водой.
От долгого стояния в наклон
чуть-чуть покалывало поясницу
и руки от движенья вдоль
ломило от ладоней до плеча.
А в улице лежала тишина,
такая тишина,
что звук слетающих снежинок
был слышен гаммой,
как будто неумелою рукою
проигрывает малое дитя:
слетают до и ля
и звездочками покрывают землю.

Напротив домики
в снегурочных снегах стояли,
и опадающие листья
казалися
как полушубки в заячьих мехах.
И ягоды краснеющей рябины
одел в чепцы холстиновые
иней.

В середине улицы
косматая собака
валялась на снегу
уставив в небо нос.

Я цепь к ведру веревкой привязала
и стала медленно
спускать валек.

И надо всем стояла тишина.
1946

——————————————————————————–

Лежат намятыми плодами
снега февральские у ног.
Колоть дрова
привыкла я:
топор блестящий занесешь
над гулким белым чурбаком,
На пень поставленным ребром.
Удар!-
И звук как от струны.
Звенит топор о чурбаки,
и, как литые чугуны,
звенят поенья, и мороз,
и мой топор,
и взмах,
и вздох.

Лежат намятыми плодами
снега февральские у ног,
и утро с синими следами
по небу облаком плывет.
1946

——————————————————————————–

Стояла белая зима,
дыхание снегов
весну напоминая.
Игольчатый снежок
роняли облака.
И белые поляны разделяя,
река, как нефть,
не замерзая,
текла в пологих берегах.

——————————————————————————–

РУССКИЙ ДЕНЬ
И густо снег летел из туч…
И вдруг зари багровый луч
поверхность мглистую задел –
сугроб в тиши зарозовел,
старинным серебром отяжелели
на бурых бревнах
шапки крыш,
и небеса, как васильки,
вдруг синим цветом зацвели,
и мощные стволы
вздымались из снегов,
пронзая прутьями сучков
оплыв сияющих сосулек.
И восхищенный взор мой ликовал,
и удивлений дивный трепет
чуть-чуть покалывал виски,-
и плакать можжно,
и писать стихи.

Вон крестики сорочьих лап,
как вышивки девичьи на холстах…

И предо мной предстал народ,
рожденный в ярости метелей
и от младенческих мгновений
и до белеющих седин
живущий чуткой красотою.

Храните родину мою!
Ее берез не забывайте,
ее снегов не покидайте.

——————————————————————————–

Из года в год
хожу я по земле.
И за зимой зима
проходит под ногами.
И день за днем гляжу на снег
и наглядеться не могу снегами…
Вот и сейчас
на черностволье лиц
снег синий молнией возник.

О, сердце у людей, живущих здесь,
должно она любезным быть
от этих зим.
Прозрачным быть оно должно
и совесть белую, как снег,
нести в себе.

Шел белый снег
на белые поляны.
И молнии мерцали на ветвях…

——————————————————————————–

АНКА

От весны до осени
выгоняла Анка
птиц на просеки –
возле речки голубой.

А лицо у Аннушки в веснушках.
И косица как фасолевый ус.
И глаза у ней, как синие синицы,
округлясь, разглядывают мир.

А вожак гусиной стаи,
белый, чинный,
глюв горбом,
шею вытянет копьем,
глаз на солнышко скосит
и гусям, стоящим чинно,
что-то с гоготом и длинно
в упоенье говорит.

И девчонка с хворостинкой,
в серой кофте, босиком,
на гусиное семейство
с восхищением глядит.

Пух над речкою летит.
На осоке пух сидит.

——————————————————————————–

МУЗЫКА

Было скрипачу семнадцать весен.
И, касаясь воздуха смычком,
юноша дорогой струн
выводил весну
навстречу людям.
И была весна изумлена,
что пред нею –
тоненькой и ломкой –
люди, умудренные делами,
затаив дыхание, сидят,
что глаза у них
от звуков потеплели,
губы стали ярче и добрей
и большие руки на коленях,
словно думы,
в тишине лежат.

——————————————————————————–

Девчонки деревенские
мне рисунок
послали на оберточной бумаге,-
и утверждался на листе,
как солнце палевое, Пушкин.
Из глин цветных
так вылепляет русский
своих славян-богатырей.
Их красит огненною охрой
и золотит одежды их,
потом внутри жилищ своих
их на комод старинный ставит.
И Пушкин в пестряди цветной
жил как герой старинной сказки…

* * *
И когда я от долгой дороги
присела на камень,
положив на пенек
карандаш и бумагу,
я увидела город фиалок.

Вздымали стебли, словно сваи,
над мхом резные терема
с одним окошком посредине,
и ярко-жедтая кайма
легла лучом вокруг окна
на фиолетовых стенах,
стелясь округлыми коврами…

* * *
Когда стоишь ты рядом,
я богатею сердцем,
я делаюсь добрей
для всех людей на свете,
я вижу днем –
на небе синем – звезды,
мне жаль ногой
коснуться листьев желтых,
я становлюсь, как воздух,
светлее и нарядней.
А ты стоишь и смотришь,
и я совсем не знаю:
ты любишь или нет.

КОЛЬЦО

Я очень хотела
иметь кольцо,
но мало на перстень металла,
тогда я бураны,
снега и метель
решила расплавить
в весенний ручей
и выковать обруч кольца из ручья,-
кусок бирюзовой
московской весны
я вставила камнем в кольцо.
В нем синее небо
и дно голубое,
от мраморных зданий
туманы скользят.
Огни светофора
цветными лучами
прорезали площадь
в глубинные грани,
и ветви деревьев
от множества галок,
как пальмы резные,
средь сквера стоят.
Спаяла кольцо я,
надела я перстень,
надела, а снять не хочу.

* * *
Утверждаются на земле
любовь и камень.
Люди делают из мрамора
вещи,
изображая в камне себя,
сохраняя в форме
движения сердца.
Камень – это стоящее время,
а любовь – мгновение сердца,
время в камне.

* * *
Берестяные поля –
белые березы.
Мглисто в серых небесах.
На березовых сучках
птички красные сидят.

ПЕСНЯ

Люди,
а люди!
Знаете ли вы
русскую песню,
когда сердце ее
облегла тоска
и бытья бесконечная степь
изрезана дорогами неудач?
И в грусти несказанной,
неизмеренной,
неисхоженной,
сидит русский
и поет свою песню…

Но если душа твоя
с птичий носок,
а мысли твои
с вершок,
если жизнь
как нора ужа –
не видать тебе
песни лица.

А видели ли вы,
когда гневы идут
по сердцу ее?
В шлемах свинцовых,
в сапогах, в подковах,
на железных конях,
в ременных крестах
несут гневы
русские кары
в стальном штыке,
в большом кулаке,
в меткой пуле,
в заряженном дуле.
Идут гневы русские
без дорог проторенных,
без тропинок сеченых
по степям душ наших.

Но если душа твоя
с птичий носок,
а мысли твои с вершок,
если жизнь как нора ужа –
не видать тебе
песни лица.

А восхищались ли вы,
когда русской песне
море по колено?

…запоет гармонь,
я взмахну платком,
небеса в глазах
голубым мотком.
А народ кругом
на меня глядит.
Голова моя
серебром блестит.

* * *
Да присохнет язык к гортани
у отрицающих восточное
гостеприимство!
И жило много нас
в тылу,
в огромной Азии,
в горах.
Как и все,
мы пошли в кишлак –
обменятьостатки вещей
на пищу.
И лежала пыль
на одеждах наших…
Но ничего не сумели сменять мы.

Хозяин-старик пригласил нас
пройти и сесть.
Мы пыль отряхнули
и вымыли руки –
и сели за яства.
И глыбой мрамора лежало
в пиале солнечной
овечье молоко,
урюк и яблоки дышали,
орехи грецкие трещали
лепешки пресные
разламывал хозяин в угощение,
и пряно пахло
фруктами из сада
и медной утварью
осыпанной листвы.

Да присохнет язык к гортани
у отрицающих восточное гостеприимство!

ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ

Сидела я на каменных ступенях –
и олеандра
дугою изогнула стебель
на фоне грецкого ореха,
лист у которого
так пряно-вкусно пахнет.
Кругом цвели обильные цветы.
Полутеней, оттенков и теней
здесь не имеют яркие венцы,
и день кончается без тени,
и не суметничают здесь.

Тверской бульвар
в день зимний, снежный
стоит перело мной
у раскаленных гор,
средь выжженных песков
и глиняных ущелий,-
все белый снег
да искристый мороз…
Мне травы тонкие на стеклах,
взращенные морозом изо льда,
приятнее для глаз
и сердцу ближе,
чем настоящие цветы
в тропических жарах.
Ах! Север, север.
Здесь пряно,
пыльно,
душно,
от пестроты и яркости
болят глаза.
И так тоскливо –
по большим снегам,-
хоть горсточку бы
русского снежку
с московских улиц
вьюга принесла.

* * *
Что ты ищешь, мой стих,
преклоняя колени
у холмов погребальных?
Для чего эти листья осины
у тебя в домотканом
подоле лежат?

О поэт!
Это ж слезы,
и плачи,
и вопли
я собрал на могиле
у наших солдат.

Ты возьми их –
и сделай весну.
Слышишь, аисты
крыльями бьют
на семи голубых холмах?

На синем, синем краю –
гарбузовым цветком земли
раскрываются солнца лучи,
как орандевый шар,
как тычина в лучах,
в желтых,тыквенных лепестках.

Вскинешь к солнцу ладонь,
а в ладони – душа.
Нет.
Не душа,
не весна,
а любовь!

ГОРНЫЙ ФЕВРАЛЬ

Ах! Какие здесь луны
стоят в вечерах
и в ночах
в конце февраля,
когда на склонах снега,
когда воздух, как раздавленный
плод,
по рукам,
по щекам по ресницам течет
ароматом весны,
прилипая к устам.
Ах!
какие
голубые
огни
от луны
освещают холм
и котловину, грязную днем;
при луне она – голубой цветок
с лепестками зубчатых гор.
В сердцевине цветка – дома,
золотые тычинки
огней-фонарей,
и над всем тишина, небеса,
голубые снега на горах.

ВЕСНА В ТАШКЕНТЕ

Вся неделя моя –
одержимое беспокойство.
Шебаршат на душе сверчки
и смычками цепляют
нервы мои.
И от их
сучковатой игры
нет покоя в моей груди,
и хожу,
и хожу,
и хожу
по Ташкенту
в деревьях я…

АННЕ АХМАТОВОЙ

А я встала нынче
на рассвете…
Глянула –
а дом попался в сети
из зеленых черенков и почек
и из тонких,
словно тина, веток.
Обошла я все дома в квартале –
город весь в тенетах трепетал.
Спрашивала я прохожих –
где же пряхи,
что сплетали сети?
На меня глядели с удивленьем
и в ответ таращили глаза.
Вы скворцов
доверчивей все, люди!-
думаете, это листья?
Просто яблони
и просто груши?…

Вот проходит мимо
женщина
под рябью…
Голова седая,
а лицо как стебель,
а глаза как серый
тучегонный ветер…
– Здравствуйте, поэт, –
сказала я учтиво.

Жаловалась Анна:
– А я встала рано
и в окно увидела цветы…
А в моем стакане
розы с прошлых весен –
все не сохли розы.
Из друзей никто мне нынче
не принес весны.
Я сейчас с мальчишкой
здесь, на тротуаре,
из-за ветки вишни
чуть не подралась.
Все равно всю ветку
оборвет мальчишка…

И проходит дальше.
Голова седая,
а лицо как стебель,
а глаза как серый
тучегонный ветер.
И ложатся под ноги ей тени
облачками…
львами…
с гривами цветов…

В КОТЛОВИНЕ ХРЕБТА АЛАТАУ

Стихотворение, возникшее от роз, неба и весны

Жил-был Саваоф на свете.
Люди его называют – бог,
а по-моему, он –
прадед поэтов.
Был огромен, как небо, бог,
и седина покрывала
виски и затылок его.
Реки соков
текли по мускулам рук и ног
и впадали голубыми руслами
в стволовидную шею его,
поднимая лицо,
как прозрачную гроздь.
В обширном молчании
шел по светилам поэт,
а сбоку земля моя –
над сугробами белого камня
тихо несла голубеющий свет,
лезвием горных вершин
отсекая утро и ночь.
Желтые ветви зорь
падали, золотом расписав
камни в дымчатых вечерах.
И ошеломленный поэт,
брови вверх приподняв углом,
встал поперек пути
и, планету схватив за хребет,
положил ее между ног
и сел.
И камень,
что может другие камни строгать,
нашел среди гор поэт
и, отломив от хребта кусок,
сделал крупный резец себе.
И землю вертел вруках,
от видения нем
и богатством матери горд.
И долго сидел
над землей Саваоф,
высекая замысел свой.
А когда он руки свои
отделил от работ,
положив у ступни отупелый резец,
и встал –
тончайшей розой
из мраморных гор
лежала земля…

Так вот – без тревог и сомнений –
идет по земле
человеческий гений…
1944

ЧЕСНОК

Очень вкусен
горный чеснок
в мае.
И я пошла за ним
в горы.
На склонах лежали
знаменами маки.
Навстречу бежали
широколунные киргизята
с охапками красных тюльпанов.
Шли чинно,
рукой подперев на плечах
горизонты
за водой к роднику
молодые киргизки.
Из-под шелковых шалей
на длинные косы
сыпали блики
пунцовые маки.
А на самой высокой вершине,
над смертью и жизнью,
стоял длинноухий,
стоял черноокий
осел,
упираясь
копытцами в камни.
И мне стало забавно.
Обычно душа моя
в тяжелое время
старалась забраться
поглубже в путь сердца
и тихо сидеть там.
Но животное было
так тонко
очерчено умной природой,
так мудро
водило ушами
на фоне огромного
синего неба,
а чеснок
так едуч
и так сладок,
что миг этот чудный
осветил мои мысли
и мозг мой,
и все стало просто…

1944

* * *

ОСЕНЬ У СНЕГОВЫХ ВЕРШИН
Каждый день,
возвращаясь с обедом,
я мимо горы прохожу.
Удивляет она меня.
На вершине её кишлак –
и ни заборов,
ни стен,
ни оград
вокруг его жилищ не стоит-
ни единого дерева нет,
ни куста.
И со всех горизонтов
дуют ветры,-
дрогнут на небе
серые тучи
и, лапы раскинув,
и пасти разинув,
и выгнув пластами
звериную спину,
рушатся с неба
на склоны горы,
кибитки киргизов
сглотнув на пути.
И когда
на вершине хмарь-
в котловине у нас
дождь
или гроза,
или слякотно сеет крупа…
И думаю я:
как же выдержала высь?

* * *
К моим дверям
спускался склон горы,
весь бурый и колючий.
И тонкая ослиная дорога
на белой пыли
устремилась ввысь,-
то пряталась в тени,
то поднималась вновь,
лиловая от сени облаков…
Два башмака
стоят у нашего порога-
прекраснейшие из башмаков людских,-
пожалуй, больше б им пристало
названье: корабли,
так велики обширные носки,
и задники прочны,
и расстоянье меж бортами
просторно и удобно для ноги,
и шерсть козлиная легла на стельки.
И я сама в нехоженых краях
шла, не боясь,
за кожаными башмаками:
великолепно в них шагал тогда
мой милый друг.
О, мой возлюбленный
из молодости нашей!
И множество земель мы вместе исходили,
и разные мы слышали языки,
и горе видели,
и победили горе,
и утренние радостные страны
ложились в красках на мои листы.

* * *
Стоит на печи горшок.
Пчелиный тает воск в горшке
для смазывания воском ран
на грушевых стволах,
и яблонях,
и вишнях.
А у печи сидит солдат…
еще пыль не сошла с сапог,
еще пот не обсох с дорог,
и шинель от спины до полы
пахнет порохом от войны,
и глядит из его зрачков
боль разбомбленных городов.
Лежит лучина на столе ,
пучки кудельки – на ведре.
Он на лучину вьет пучки,
приготовляя помазки.
Он мог бы молотами бить,
железо сверлами сверлить,
но две ноги,
одна рука –
и опечалена судьба.
И отворачивает взгляд
от бабьей утвари солдат.
Солдат встает
и, дверь раскрыв,
садится на порог.

Лежат колхозные поля
в прозрачности пространств
весенних –
и величавы и спокойны,
как мысль огромного народа
в очарованье мастерства.
Еще поля не засевали,
еще сады не зацветали,
еще на вспаханой земле,
как струны, борозды лежали,
и ветер пашни задевал,
и звук от пашни отлетал.

Солдат в безмолвии сидел,
на Родину свою глядел.
Глядел на Родину солдат –
и от огромной красоты
солдат душою потеплел.
Трава шуршала у сапог:
“Солдат с войны вернулся жив!”
И ветки вторили берез:
“Пришел здоров!
Пришел здоров!”
Сучок сучку передавал:
“Врага изгнал!
Врага изгнал!”
И шелестел поток вершин:
“Он мир принес!
Он мир принес!”
И с воском взяв горшок, пошел
залечивать он раны на стволах-
на грушевых стволах
и на вишневых тоже.

* * *
Глядите, люди, –
девка пред солдатом
средь бела дня, насмешек не стыдясь,
стоит в тени розовых акаций
и стриженную голову его
все гладит, гладит
легкою рукою…

ВОКЗАЛ

Мешки, отсвечивая ткацкою основой,
наполненные девичьим приданным,
накопленным на торфоразработках,
лежат как идолы
у мраморных скамеек.
Чуть приоткрыв оранжевые рты,
на скамьях тихо, рядом,
одетые в стеженые пальтушки,
мордовки юные сидят…
И солдат
в ожидании своего эшелона,
какую-то до слез знакомую мелодию,
прижав баян к груди,
выводит медленно в тиши.
И сидит, как каменная баба
посреди заката на холме,
бjльшелицая,
прямоспинная,
с балалайкой в каменной руке
средних лет мордовка на мешке.
И, следя глазами за баяном,
шевелит губами в такт она.
Под рукою тоненькие струны
вторят
вдохновению солдата…

ДЖАМБУЛ

Ночь над Москвой
прозрачной вышиной
легла на белые столбы
прожекторов…
Звенит булыжник под подковой.
Наездник древний и суровый
из-за высокого угла
на площадь выезжает шагом,
и у седла висит домбра.
Косясь черничными зрачками
на незнакомые места,
конь, звонко по камням ступая,
несет по площади певца.
Синеют ели у кремля,
и тень с квадратными зубцами
откинула кремлевская стена.
Углами рассекая ночь,
навстречу путнику встает
багряный мавзолей.
И сходит Джамбул с коня,
и зеленой степью халат
спадает с сутулой спины
и свисает узорной полой
с плеч до каменных плит.
Тиха на площади земля,
и звезды на небе молчат,
и только шепотом шуршат шаги…

Старик вздохнул и сел
ссутулясь, на уступ…

“Ну, вот и я пришел к тебе.
Как я спешил увидеться с тобой!
Но разве смерть опередишь?
Был молод я,
когда седлал коня
и о пути расспрашивал людей.
Но по дороге отняла
судьба
и силу плеч
и черноту бровей.
И вот перед тобой стоит
поэт седой,
как вечные снега…
Еще вчера я вечером
был раб,
был гол и нищ Джамбул,
и старость кралась по пятам.
Но светлый день
передо мной предстал,
и снова сердце и глаза мои
вечерней юности полны,
и в предвечерний нежный час
с высот на землю
приплывает солнце,
я старческой рукой его, пожалуй,
могу еще, как внука приласкать…”

ЗАКОНЧЕН ДЕНЬ РАБОТ

Мой умный друг –
железный экскаватор –
чуть-чуть устал,
для моря расчищая дно, –
он шею вытянул
к багряному закату
и, челюсти раскрыв, зевнул…
И паклей вытер кулаки
и зашагал домой
ччерез пески.
И словно ломоть сочной дыни,
повисла желтая луна
над экскаватором в пустыне.

* * *
Это не небо,
а ткань,
привязанная к стволам,-
голубая парча
с золотыми пчелами
и россыпью звезд
на древесных сучках…

МАЛЬЧИК

Сандал – это так просто:
посередине кибитки яма,
а над ямою низенький столик,
он покрыт одеялом,
похожим на тюльпанное поле.
В яму углей горячих насыпают,
под одеялом протянут ноги
и сидят вокруг теплыни люди,
от работы дневной отдыхая.
А на стенах висят тарелки.
Ярче неба в тарелках звезды,
и красивей луны
пиалы
на уступчивых нишах стоят.
И синее морей одеяла
друг на друге лежат.
Но чудесней всего на свете
в глинобитной кибитке киргиза
баранчук –
годовалый мальчик;
он в пухлом халате на вате,
азиатским платком подпоясан.
Перламутровых пуговок ряд
на спине у халата звездится,
и ястреба легкие перья
в тюбитейке пучком стоят.
Как огонь,
он древнее древних,
он киргизов гордых наследник,
он родитель людей нерожденных,
годовалый сидит у бабая,
и глазищи в косых разрезах
обливают потоком счастья
мир и солнце,
себя и свет.

* * *
О лес!
Опять я у твоих корней,
склонясь,
разглядываю травы.
И без раздумья –
все оставив –
иду по тропам
средь весны,
и ощущения мои
повисли надо мной шатрами
зелено-пепельной листвы…

* * *
Под вечер солнце соками земными
из рек дымящихся
и радужных озер
досыта напилось,
и, бражности не выдержав земной,
оно шатнулось раз, другой
и село,
вытянув лучи,
на край прятнейшей земли.

* * *
Сгущались сумерки в садах,
и небо
синее, как папиросная бумага,
натянутое на обруч горизонта,
на яблоневый снежный цвет
бросало тень.
Ах, эти яблони в цвету
у белых хат…
Их ветви в лепестках
напоминают мне Урал,
засыпанный сугробами,
увязнувший в снегах.

Да, был вечер.
Без слов, без звуков.
Лежала дума на челе
успокоенной тишины.
О чем?

Не надо слов.
Имей большое сердце,
и ты поймешь величие полей,
величие земли.

Косились в сторону
из окон огоньки.
И в их лучах,
как слезы ребятишек,
роняли ветки наземь
свои вишневые цветы.

СИРЕНЬ

Встретила я
куст сирени в саду.
Он упруго
и густо
рос из земли,
и, как голых детей,
поднимал он цветы
в честь здоровья людей,
в честь дождей
и любви.

* * *
Луна,
как маятника диск,
чуть колебалась над землей,
и степь лежала, как ладонь
натруженной земли.
Посредине степи – костер,
во все стороны – тишина,
и, спиной прислонясь
к небесам,
сидят парни вокруг огня…

НА ЗАКАТЕ

Я сидела ниже травы,
тише листвы.
А выше моей головы
цвели на грядах цветы.
И лиловые залы видела я
и оранжевое убранство их.

Цветочный паломник –
косматый шмель –
и дом голубой
на зеленом стебле.
Не стуча, не спрося, влетел,
а в зале чаши
нет никого,
и тычинки стволов пусты,
и лапы шмелю ни к чему
без желтых следов пыльцы.
И незваный гость
зажужжал в усы
и вылетел вон, сердясь.

А в синем небе гасла заря,
и в цветах закрывался вход…

УТРО

Я завершила мысль,
вместив ее в три слова.
Слова, как лепестки
ощипанных ромашек,
трепещут на столе.
Довольная
я вытерла перо
и голову от строк приподняла.
В подвал упали из окна
концы лучей
от утреннего солнца…

НОЧНОЕ

На земле,
как на старенькой крыше,
сложив темные крылья,
стояла лунная ночь.

Где-то скрипка тонко,
как биение крови,
без слов улетала с земли.
И падали в траву
со стуком яблоки.
И резко вскрикивали
птицы в полусне.

* * *
Мятежность дум
проходит от березовых листьев,
что потеряли почку к середине мая.
От очертания ветвей,
струящихся с коричневых сучков,
как тонкие дожди.
И с мысли пыль стирают
хрупкие цветы,
что вновь из трубочек
выходят в прошлогодних хвоях.

1947

* * *
Сидят вороны на пеньке:
коробочками мака
на дымчатых зобах
две серых головы
таинственно шуршат,
таращится в оранжевых кругах
вороний глаз –
вороньи тайны в нем лежат.
И заглянула я в зрачки
и вдруг – очки
взглянули на меня,
седые волосы в кружок
и отложной воротничок.

МОИ СТИХИ

Мои стихи…
Они добры и к травам.
Они хотят хорошего домам.
И кланяются первыми при встрече
с людьми рабочими.

Мои стихи…
Они стоят учениками
перед поэзией полей,
когда сограждане мои
идут в поля
ведут машины.

И слышит стих мой,
как корни в почве
собирают влагу
и как восходят над землею
от корневищ могучие стволы.

КРУГ

Ставили новый дом:
рыл экскаватор землю;
что в ней –
в машине ,
ясно все:
по миллиметрам собраны детали,
и пониманья нет-
бесчувственность одна.
Но почему толпа,
забыв летящие дела,
стоит, очарованием томима?
И отчего?
Он кажется животным чудным
со множеством частей
от множества собратов –
бока и брюхо от слона,
жирафья с перекрестом шея,
с зубастой пастью бегемота
ковшеобразная глава.
А может, нет машины перед нами?
А может, это кровь,
что движет и людьми
и сотворенью разума
очеловеченье дает?

ХЛЕБ

Не бросай на пол
хлебные крошки,
не топчи ногами,
пищу людскую,-
уважай ломоть
всякого хлеба,-
хлебом жив человек.
И не надо нам, людям, к хлебу
относиться презрительно, чванно:
ни к простому, ни к просяному,
ни к пшеничному, ни к ржаному.

ИЗБА

В доме бабушки моей
печка русская медведицей,
с ярко-красной душой –
помогает людям жить:
хлебы печь,
да щи варить,
да за печкой
и на печке
сказки милые таить.

ОГНИ

Горностаевый вечер –
он накинул на серые плечи
снежную шкуру
с хвостами снежинок…
Все как в детстве,
но я уже не буду
от стен отцарапывать льдинок
и, калачиком ноги, сидеть на окне,
нос расплюснув в стекло.
За окном в темноте
тени виснут в углах,
и, как Баба-Яга,
надо мною топорщится страх.
из сугробов ползет тишина,
заползает в трубу ,
и из печки глядит в темноту на меня
слепая ее башка.

Ровно в девять с шахт гудели гудки,
из-за белых готических елей
появлялися черные тени
и в сугробах играли вдогонки
золотые от ламп огоньки.
Да, огни…
Вот уже мне двадцать три!
И девчонка, и мысли ее
убежали назад…
А огни, как и прежде,
каждый вечер горят и горят…

РАЗГОВОР СО СТОЛОМ

Мой стол
мой нежный,
деревянный друг,
все ты молчишь,
из года в год стоишь
в таинственном углу.
О чем молчишь?
Чьих рук тепло ты бережешь?
Раскрой дарохраненье лет!

Молчание плывет в ответ.
Лишь черь резной
на выгнутой ноге стола
скрипит:
– Ах, сердце человечье
так беспечно.
Вещь не доверит
таинства ему.
Предмета суть
есть совершенство мозга.
А сердце –
сердце что ж – цветок,
само взойдет,
само цветет,
само завянет и уйдет.
А вещь без старости жива
и без младенчества ясна.
И не расспрашивай стола .
коль ты поэт…

Белые розы
увяли в стаканах,
лунные блики
лежат на столе
И я, рукою касаясь резьбы,
говорю:
мой стол,
мой мудрый друг,
прости, пожалуйста, меня!