Стихотворения Новеллы Матвеевой

Старинные корабли

Как прекрасны старые корабли!
Будто жарким днем, в холодке квартир,
Кружевницы гентские их плели,
А точили резчик и ювелир.
Грациозно выгнуто их крыло.
И настолько тонкий на них чекан,
Будто их готовили под стекло.
А послали все-таки – в ураган.
(Лишь обломки их под «секло» легли…)
Хороши старинные корабли!
Были души: чистые, как хрусталь,
Тоньше кружев, угольев горячей;
Их обидеть жаль, покоробить жаль,–
А ушли они – в перестук мечей,
Словно к мысу Горн – корабли…
Да уж как не так! Перестук мечей
Сладкой музыкой был бы для их ушей!
Но ушла их жизнь… в толчею толчей,
На съеденье крыс, на расхват мышей,
На подметку туфель для мелкой тли…
Потому от них на лице земли
И следа следов не нашли…
Опустелые, как безлистый сад,
Бригантины спят:
Им равны теперь ураган и бриз,–
Паруса, как тени, скользнули вниз,
Такелаж провис…
Уж теперь и в прошлое не спешат:
Сколько могли – ушли.
…Но опять над вами сердца дрожат!
Но опять заботы на вас лежат!
И опять вам жребии подлежат,
О старинные корабли!

1975

Караван

Мой караван шагал через пустыню,
Мой караван шагал через пустыню
Первый верблюд о чем-то с грустью думал,
И остальные вторили ему.

И головами так они качали,
Словно о чем-то знали, но молчали,
Словно о чем-то знали, но не знали:
Как рассказать, когда, зачем, кому…

Змеи шуршали среди песка и зноя…
Что это там? Что это там такое?
Белый корабль, снастей переплетенье,
Яркий флажок, кильватер голубой…

Из-под руки смотрю туда, моргая:
Это она! Опять – Фата-моргана!
Это ее цветные сновиденья
Это ее театр передвижной!

Путь мой далек. На всем лежит истома.
Я загрустил: не шлют письма из дома…
“Плюй ты на все! Учись, брат, у верблюда!” –
Скажет товарищ, хлопнув по плечу.

Я же в сердцах пошлю его к верблюду,
Я же – в сердцах – пошлю его к верблюду:
И у тебя учиться, мол, не буду,
И у верблюда – тоже не хочу.

Друг отошел и, чтобы скрыть обиду,
Книгу достал, потрепанную с виду,
С грязным обрезом, в пестром переплете,
Книгу о том, что горе не беда…

…Право, уйду! Наймусь к фата-моргане:
Стану шутом в волшебном балагане,
И никогда меня вы не найдете:
Ведь от колес волшебных нет следа.

Но караван все шел через пустыню,
Но караван шагал через пустыню,
Шел караван и шел через пустыню,
Шел потому, что горе – не беда.
1961

Следы

Ночь напечатала прописью
Чьи-то на глине следы.
Над плоскодонною пропастью
Эхо, как пушечный дым.

Видно, прошел тут и шепотом
Песню пропел пилигрим;
Долго, стреляющим хохотом,
Горы смеялись над ним.

Тут не отделаться дешево,
Как бы ни крался в обход;
На смех подымут прохожего
Чудища, каменный сброд.

Пусть, опасаясь предательства
Отзвуков, путник молчит;
Стук его палки в ругательства
Гулкая ночь обратит.

…Где это море? – вы спросите, –
Где этот пляшущий риф?
Где – без морщинки, без проседи –
Юный зеленый залив?

Где эти заросли тесные
В лунной летучей пыльце?
Звери да птицы чудесные?
Люди с огнем на лице?

Гибкие пальцы упрямые, –
Чаши, цепочки с резьбой?
Эхо! Не путай слова мои!
Я говорю не с тобой.

Но утешенье напрасное –
Только на эхо пенять:
В темное слово и в ясное
Спрятан порыв: не понять!

Слово потом разветвляется,
С ним же ветвится разлад…
Не оттого ль замедляется
Путь между каменных гряд?

Ночь напечатала прописью
Чьи-то на глине следы…
Над плоскодонною пропастью
Эхо, как пушечный дым.

В сумрак, исчерченный змеями,
Русло уходит, ветвясь…
В путь! Между разными звеньями
Рвусь восстанавливать связь.
1962-1965

Бездомный домовой

Кораблям в холодном море ломит кости белый пар,
А лунный свет иллюминаторы прошиб.
А первый иней белит мачты, словно призрачный маляр,
И ревматичен шпангоутов скрип…

Говорят, на нашей шхуне объявился домовой —
Влюбленный в плаванья, бездомный домовой!
Его приметил рулевой,
В чем поручился головой,
И не чужой, а своей головой!

Домовой
Заглянул к матросу в рубку,
Закурил на юте трубку
И журнал облизнул судовой
(Ах, бездомный домовой,
Корабельный домовой!) —
И под завесой пропал дымовой…

…Перевернутый бочонок,
на бочонке первый снег.
Куда-то влево уплывают острова.
Как с перевязанной щекою истомленный человек,
Луна ущербная в небе крива.
Кок заметил: “Если встретил
домового ты, чудак,

То не разбалтывай про это никому!”
А рулевой про домового разболтал,
и это знак,
Что домовой не являлся ему.

Что не ходил к матросу в рубку,
Не курил на юте трубку,
Не мелькал в хитрой мгле за кормой…

Корабельный домовой,
Ах, подай нам голос твой!
Ау! Ау!
Ай-ай-ай!
Ой-ой-ой!

Загляни к матросу в рубку!
Закури на юте трубку!
Рукавичкой махни меховой!..

Волны пенные кипят,
И шпангоуты скрипят,
И у штурвала грустит рулевой…

Настроение

Снег выпал,
Грязь выпил,
Грязь выпила снег…
Не близок ночлег,
Но близок рассвет…
Сегодня заснуть не придется…
Как нежная пряжа, прядется
Глухой, неуверенный свет,
Снег выпал,
Согрелся в канаве,
Растаял на желтой траве…

То гуще,
То реже тонами
Плывут облака
В не окрепшей пока
Синеве…

Двенадцать проталин сменялись местами,
Какие-то тени привстали…
Дорога в тумане
Тепла,
Как рука в рукаве…

…Снег выпал,
Растаял,
Но тая, оставил
Беззвучную речь за устами
И вкрадчивый блеск
На промокшей, полегшей ботве.

Восток, прошедший чрез воображенье

Восток, прошедший чрез воображенье
Европы,— не Восток, а та страна,
Где зной сошел, как тяжесть раздраженья,
А сказочность — втройне заострена.
Где краски света, музыки и сна;
Шипов смягченье, роз разоруженье,
Жасминовые головокруженья,
В ста отраженьях — комнат глубина.

Сто потолков огнем сапфиров движет.
Сонм арапчат по желтой анфиладе
Бежит — и в то же время на коврах,

Далеких, золотых, недвижных, вышит…
А дым курильниц все мотает пряди —
Не вовсе с прялкой Запада порвав…

Испанская песня

Ах, как долго, долго едем!
Как трудна в горах дорога!
Чуть видны вдали хребты туманной Сьерры.
Ах, как тихо, тихо в мире!
Лишь порою из-под мула,
Прошумев, сорвётся в бездну камень серый.
Тишина. Лишь только песню
О любви поёт погонщик,
Только песню о любви поёт погонщик,
Да порой встряхнётся мул,
И колокольчики на нём,
И колокольчики на нём забьются звонче.

Ну скорей, скорей, мой мул!
Я вижу, ты совсем заснул:
Ну поспешим – застанем дома дорогую…
Ты напьёшься из ручья,
А я мешок сорву с плеча
И потреплю тебя и в морду поцелую.

Ах, как долго, долго едем!
Как трудна в горах дорога!
Чуть видны вдали хребты туманной Сьерры…
Ах, как тихо, тихо в мире!
Лишь порою из-под мула,
Прошумев, сорвётся в бездну камень серый.

Кораблик

Жил кораблик веселый и стройный:
Над волнами как сокол парил.
Сам себя, говорят, он построил,
Сам себя, говорят, смастерил.

Сам смолою себя пропитал,
Сам оделся и в дуб и в металл,
Сам повел себя в рейс – сам свой лоцман,
Сам свой боцман, матрос, капитан.

Шел кораблик, шумел парусами,
Не боялся нигде ничего.
И вулканы седыми бровями
Поводили при виде его.

Шел кораблик по летним морям,
Корчил рожи последним царям,
Все ли страны в цвету, все ль на месте, –
Все записывал, все проверял!

Раз пятнадцать, раз двадцать за сутки
С ним встречались другие суда:
Постоят, посудачат минутку
И опять побегут кто куда…

Шел кораблик, о чем-то мечтал,
Все, что видел, на мачты мотал,
Делал выводы сам, – сам свой лоцман,
Сам свой боцман, матрос, капитан!

Радость

У ворот июля замерли улитки,
Хлопает листами
Вымокший орех,
Ветер из дождя
Выдергивает нитки,
Солнце сыплет блеск
Из облачных прорех.

Светятся лягушки и себя не помня
Скачут через камни рыжего ручья…
Дай мне задержаться
На пороге полдня,
Дай облокотиться
О косяк луча!

Мне кажется

Мне кажется порой, что умерли стихии —
Такие, как Земля, Огонь, Вода и Воздух.
А заменили их… какие-то другие —
Из приготовленных на беззаконных звёздах;

Что до сих пор трава, наш друг многовековый,
Напрасной зеленью сияла перед нами;
Что кто-то изобрёл закон природы новый,
Повелевающий расти ей — вверх корнями!

Что в джунгли отпустил шарманщик обезьянку,
Но джунглей больше нет; их царственное платье
Сорвали, вывернули, с криком, наизнанку!
Мне кажется, о них — век буду горевать я,

И плакать буду я — счастливцам на потеху
По истинным слезам и подлинному смеху.

Девушка из харчевни

Любви моей ты боялся зря –
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.

И если ты уходил к другой,
Иль просто был неизвестно где,
Мне было довольно того, что твой
Плащ висел на гвозде.

Когда же, наш мимолетный гость,
Ты умчался, новой судьбы ища,
Мне было довольно того, что гвоздь
Остался после плаща.

Теченье дней, шелестенье лет,
Туман, ветер и дождь.
А в доме события – страшнее нет:
Из стенки вынули гвоздь.

Туман, и ветер, и шум дождя,
Теченье дней, шелестенье лет,
Мне было довольно, что от гвоздя
Остался маленький след.

Когда же и след от гвоздя исчез
Под кистью старого маляра,
Мне было довольно того, что след
Гвоздя был виден вчера.

Любви моей ты боялся зря.
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.

И в теплом ветре ловить опять
То скрипок плач, то литавров медь…
А что я с этого буду иметь,
Того тебе не понять.

Поэты

Памяти Тудора Аргези

Когда потеряют значение слова и предметы,
На землю, для их обновленья, приходят поэты.
Под звездами с ними не страшно: их ждешь, как покоя!
Осмотрятся, спросят (так важно!): «Ну, что здесь
такое?
Опять непорядок на свете без нас!»

(Кругом суета:
Мышь ловит кота,
К мосту рукава пришиты…
У всякой букашки просит защиты
Бедный великан!
Зеленый да алый
На листьях дымок;
Их бархат усталый
В жаре изнемог…)

Вступая с такими словами на землю планеты,
За дело, тряхнув головами, берутся поэты:
Волшебной росой вдохновенья
кропят мир несчастный
И сердцем возвращают волненье,
а лбам – разум ясный.
А сколько работы еще впереди!

Живыми сгорать,
От ран умирать,
Эпохи таскать на спинах,
Дрожа, заклинать моря в котловинах,
Небо подпирать!
(Лучами блистает
Роса на листе,
Спеша, прорастает
Зерно в борозде.)

Привет сочинителям славным, чьи судьбы предивны!
Но колбасникам, тайным и явным, поэты противны –
Что в чужие встревают печали, вопросы решают…
«Ах, вопросы нам жить не мешали: ответы – мешают!

И скажут ребятам такие слова:

«Вы славу стяжали,
Вы небосвод
На слабых плечах держали,
Вы горы свернули,
В русло вернули
Волны грозных вод…»
Потом засмеются
И скажут потом:
«Так вымойте блюдце
За нашим котом!»

Когда потеряют значенье слова и предметы,
На землю, для их обновленья, приходят поэты;
Их тоска над разгадкою скверных, проклятых
вопросов –
Это каторжный труд суеверных старинных матросов,
Спасающих старую шхуну Земли.

Поэзия

Не в том, какого колорита
Ваш тон; не в том, какой вам цвет
Милей – оракулом зарыто
Ручательство, что вы – поэт.

Вниманье к тем, чья жизнь забыта,
Чья суть забита, чей расцвет
Растоптан злостно – вот предмет
Заботы истинной пиита.

Поэзия есть область боли
Не за богатых и здоровых,
А за беднейших, за больных.

А там – едино: голубой ли
Иль рыжий; вольный иль в оковах;
Классический иль новый стих.

Золотой трезубец

I. Догадка

Наш старый агроном был раб высокомерью.
В рабочий перерыв он задал мне вопрос:
– Ты веришь в равенство? Вон что… А я не верю.
И пальцев пятерню мне сунул чуть не в нос!

Нет, он не сплёл их в то, что всех надежд потерю
Изображало бы, и всех крушенье грёз;
Он просто указал, уча меня, тетерю,
На их различный вид и на неравный рост.

– На! Уравняй-ка их! – …И тут лучом нежданным
Догадка вспыхнула в уме моём простом,
Что сам-то он себя не числит Безымянным,
Что ИМЕННО СЕБЯ он мнит Большим Перстом.

Что значит – интеллект! Мы для него – мизинцы:
Ему, читай, рабы, а куму – челядинцы…

1989

II. Золотой трезубец

Единственная – три-единственная! – вещь
(В балласте баррикад – небесное богатство),
Которую нельзя на вздоры перевесть,
Была: Свобода, Равенство и Братство.

Как странно, что теперь, когда из баррикадства
Все вещи вырвались – и рухнули как есть,
Нам помешала Та, в которой вечность есть!
В которой нет зато ни лжи, ни святотатства,–

Свобода, Равенство и Братство! Золотой
Трезубец гласности; защита равноправья;
Наследство гениев и средство от бесславья!
А впрочем… жадны мы до Вольности святой.

Но в миг Свободного расхвата лучших платьев
Ты не подсовывай ни Равных нам, ни Братьев!

21 июня 1993

III. На отрицание равенства

Нетрудно равенство найти в своём кругу
Меж тех, кого мечта, судьба и предпочтенье
Связали поисками общего растенья
И общих раковин на белом берегу.

А ты найди его, как шпильку в том стогу,
Среди стихийного судеб хитросплетенья,
В космичности несходств, неродств, несовпаденья,
В толпе хромых, кривых, сгибаемых в дугу…

«Свобода, Равенство и Братство»! За бутылкой
В их триединую природу тыча вилкой
(Как будто это всё – твой личный кресс-салат!),

Напрасно мнишь разъять расчётливостью дикой
Единственную весть парижских баррикад,
Поднесь оставшуюся честной и великой.

21 июня 1993

1989

 

Песня свободы

Из дальних стран пришел бродяга нищий
И все бродил по у лицам Мадрида.
Но не просил ни крова он, ни пищи :
Он только пел,
Пел для тебя,
Старый Мадрид !
При первом слове той чудесной песни
Склонились девушки со всех балконов,
Весь город ожил, улицы воскресли,
Смеялся, плакал и вздыхал
Старый Мадрид.
– Где были вы, сеньор, все эти годы ?
Где прятали ваш голос, ваши песни?
И неужели
Музыка Свободы
Всех песен вам дороже и милей?
– Я был в изгнанье, под холодным
солнцем,
Но не жалел, что полюбил Свободу :
Кому дано за роди ну бороться,
Тот чаще всех живет в разлуке с ней.
И снова, снова трогал струны стран ник,
И трепетал жасмин в садах Мадрида …

Летели дни, а патриот изгнанник
Все звонче пел :
Пел для тебя,
Старый Мадрид!
Когда же враг в Испанию ворвался
И черный дым затмил чело Мадрида,
Он, как герой, на улицах сражался
И с честью пал.
Пал за тебя,
Старый Мадрид!

 

***

Солнце вечернее нежаще
Греет гряду облаков :
Это моржовое лежбище,
Пастбище дымных быков .-
Гибкого моря волн а,
Осыпи дюн безучастные,
Сосны до окиси красные,
Медные дозелена.
Между пеньками сосновыми
Позднее солнце ловлю.
И без основ, и с основами
Чайки кричат . . . Я люблю
В море их блеск меловой,
В воздухе лапки сафьянные,
Тонкие вопли стеклянные,
Крылья – как сабельный бой.
– Нитями, стружками, пробами
Цеха, не то кустаря,-
Нет! – ремешками для обуви,
Лавкою чеботаря,
Водоросли рядком
Вдоль побережья расстелены,
Тонким песком приметелены,
Выбелены ветерком._
Странно, что все это кружево,
Моря кушак вырезной,
Творчество волн перетруженных
Смоет такой же волной.

Нет, не простая трава !
Надо стихиям прожорливым,
Чтобы скрипели под жерновом
Только шедевры ! – едва
От ювелира, от резчика,
От живописца картин …
Вот только первая трещинка
В береге; только один
Сдвиг на песке водяной,-
А уже с моря опознаны
Блудные травы. И позваны
Страшной морской глубиной.
Весь этот ворох соломки ,
Лыка , подошвенных швов
Зыбким хозяйством паломника
Стронуться с места готов :
Шнур, переплет, перехват,
Смутный праобраз сандалии .
Что-то от пройденной дали,
Всё – от позвавшей назад.
И в тишине разговорчивой
Слышу я голос немой,
С моря такой неразборчивый :
“Странницы-травы, домой!”
Словно питомцев своих
Мать позвала бесприютная…
Может быть, я сухопутная,
Вот мне и страшно за них?