Стихотворения Яны Жемойтелите

* * *

Все перемелется, заснежит
Мукой порожних обещаний.
Возьму уеду в Заонежье
Без церемоний и прощаний.
Луна зависнет тусклым блюдцем,
В углу почтовый штемпель тиснет,
И бабочки в окно забьются,
Как неотправленные письма
Оборванной на полуфразе
Любви восторженной и нежной…
Но я прерву все это разом.
Возьму уеду в Заонежье.

Черные стихи

1.
В церквушке местной вкрадчиво и кротко
Мне скажет батюшка, прищурив острый глаз:
«Вы, милая, сидите как сиротка.
Да все ли в жизни хорошо у вас?»
Я отмахнусь, что, мол, бывало хуже.
Что к исповедным таинствам предлог
Всегда найду, что в сущности мне нужен
Всего-то тихий, скромный уголок —
Перешерстить, о чем теперь жалею…
Старуха черная приткнется мне под бок
И cтрого скажет: «Эй, прикрой-ка шею!»
И я на плечи натяну платок,
Смирившись до последней капли плоти,
Не белой — грязной, что твоя зола.
Старуха слово на лету проглотит,
И черные захлопают крыла.

2.
Как стая бабочек чудных, одетых в траур,
Монашки черные. Идут. Для них отрава —
Мои сомненья. Но сама иду за ними.
И против солнца пишет день над ними нимбы.
Их поступь легкая верна, и шаг их точен.
На протяжении пути до самых точек
Понятны повороты им, не страшны бесы.
Иду за ними. Но куда? Мне неизвестно.
Как стая бабочек чудных, летят монашки.
Светлы их души, ясен путь, черны рубашки.
Моя душа черна как смоль и беспробудна,
И мне за ними поспевать до боли трудно.
Тяжелым грузом за спиной мешок с грехами,
Но если только прорастут грехи стихами.
Тогда, наверно, налегке вслед черных сестрам
Пойду. И быстрым будет шаг по камням острым.

3.

Давно в проулках стылых бродит ветер,

Слепые окна затянула мгла.

Теперь никто, пожалуй, не ответит,

Где некогда любовь моя жила

И что с ней сталось. Черный выйдет месяц

И черный ножик вынет у моста

Над речкой черной. Ничего не весят

Слова, которые заветными тогда

Казались. Пусто. Занемела роща,

По улице голодный пес бредет,

Поджавши хвост. Уже никто не ропщет

И ничего особенно не ждет.

Исполнена рябина крови томной,

Ударит по щеке. Все как во сне…

«Подставь другую», — ненароком вспомню

И вдруг пойму: любовь живет во мне.

Чучело

Прими прощальный горький поцелуй.

Я вывешу флажки под ветхой крышей,

Раскрашу и на самый ветродуй

Поставлю чучело твое. Пусть выше, выше

Летит в небес прозрачный фиолет

Известие о том, что вышли сроки

И что теперь вперед на много лет

Свободно сердце и чисты истоки.

Пусть журавли повсюду раструбят,

Как жестко иссекла рассадник боли,

Как весело живется без тебя,

Как дышится легко на нелюбови!

И только чучело, испив с лихвою грусть,

Молчит, храня святое откровенье,

Что по ночам я все к нему крадусь

И обнимаю. И прошу прощенья.

* * *

Едва кивнув в полдневной канители,

Ушел полузнакомый, в пальтецо

Глаза, как вор, упрятав. Еле-еле

Пролепетал прощальное словцо…

Сквозит пространство там, где сердце. Странно,

Но пустота по-прежнему во мне

Все кровоточит, как сквозная рана,

И проступает алым на спине.

Ни радости не жди, ни избавленья

От совести уклончивой. Тебя

Еще поманит место преступленья.

А место преступленья — это я.

* * *

А ты говоришь: «Август». Замешенный густо-густо

На пригоршне спелых ягод и тихих дождей грусти,

Настоянный на прощанье-прощенье хлебного Спаса,

Он с вечным привкусом яблок, вина… Голубым атласом

Исконно-блеклого неба обернутый, как тряпицей,

Томлением новой страсти чреватый. Поторопиться

Уже подвести итоги, сказать последнюю правду,

На самом перроне стоя… Но ты говоришь: «Август»

И смотришь в глаза спокойно и как ни в чем не бывало,

Так тянется томный вечер, окрашенный ярко-алым.

И недосказанность эта сильнее слов легковесных.

Вот ты говоришь: «Август», а прочее мне известно.

* *

Метет, метет, не видно чернотропа,

И осени блаженной не спасти.

Ты только больше этого не трогай –

Тепла, что умещается в горсти.

Отравлен ноября полураспадом

Прозрачный воздух. Не дыши, не пей!

Следы двойным пунктиром ткались рядом,

Но их уже не вычислишь теперь.

* * *

Боль каблуком прижата лаковым

и перекручена бельем.

Я ведь тебя почти отплакала

и закопала. Над быльем

благословенными закатами

рассеян морок хмелевой.

Моя любовь в асфальт закатана

и не проклюнется травой.

Мне жить, светить, как та стожильная

электролампочка до дней…

до дна. Ты знаешь, я же сильная –

от этого еще больней.

* * *

А я все жду, что кончится зима,

Что радостно закаркают вороны,

И, может, легкокрылая, сама

Отмечу ускользающие кроны.

Еще пером лохматая с зимы,

Усядусь где на скате мокрой крыши,

И воробьи растерянно-немы

Раскатистое «эр» мое услышат.

И рухнет с неба остроклювый птах

На мой призыв, иссиня-черный ворон.

И, все приличья птичии поправ,

Восторженно мы брызнем хриплым хором.

Tues(Ту э)

Март. Уже вяловаты сугробы

И страшны, как нарывы на теле земли,

И свербит синева. Виноваты мы оба,

Что друг к другу нечаянно так проросли.

Будет вечер, закатом пурпурным объятый,

Удивлением: «Ты!» прозвучит тишина,

Словно выстрел. И в час полуночный, проклятый

Станет пялиться в окна бесстыже луна.

Ты случился, ту э – как-то так по-французски,

Этим блоковским слогом гортанно про свет

И про сумрак пропеть. Обозначится узкий,

Как бойница, с падением шторы просвет,

За которым предательски-желтым мотивом

Растечется дрянной городишечко, где

Есть фонарь и аптека. И тоненько-льстиво

Воет ветер… Да что мне за дело?! Ту э.

* * *

По весне закружило. Как пьяная,

я, шатаясь от счастья, к тебе

тротуарами шла деревянными

по распутице-улице.

Бед впереди под ногами не чаяла,

А что было сомнений моих,

запивала любовью отчаянной,

словно водкой – одна за двоих.

Но томилось мгновенье. Не сказано

в книге судеб ни слова о нас.

Оступилась. Весенней измазана

грязью, будто толпе напоказ.

Неумытой забиться мне в угол бы,

дождь проплачет свое, отольет…

Ведь сбежалось комочком испуганным

виноватое счастье мое!

* * *

Ничего не надо, но только любить друг друга

И смотреть в огонь, как бы ни было это пошло.

Я ласкать буду нежно так, что немного грубо.
И не важно вовсе, что там с нами было в прошлом.

А еще скажу, ты совсем поглупел, мой милый.

От любви мужчины обычно вообще глупеют.

Вот и станем с тобой на глупости тратить силы,

На вино, поцелуи и прочее, что умеют

Человеки, которые просто друг друга любят.

Но притом так страшно даже себе признаться –

О! – что брошены флаги к ногам, а трубы

Пораженье пропели и в плен поспешили сдаться.

Крепость пала. Под пальцами так упруго

Бьется жилка в предчувствии катастрофы.

Ничего не надо, но только любить друг друга,

В оправданье слагая нежно-скупые строфы.

* * *

Небо градом весенним плеваться хотело,

И вороны орали в слепое окно,

За которым от нежности плавилось тело,

Затекая в другое, сливаясь в одно.

И сжимая объятия с привкусом соли,

Невзирая на вопли пернатых кликуш,

Мы друг друга любили до сладостной боли,

До отчаянной ноты и трепета душ.

Тело к телу – какое блаженное бремя,

По течению плыть без руля и весла.

Я тебя буду нежить, доколе есть время

И кувшин не разбит, и цепочка цела.

* * *

Вы звоните не мне — своему одиночеству.
Это в рамках приличий, достойно вполне.
Говорите мне “вы” и зовете по-отчеству,
Всякий раз обращаясь, увы, не ко мне.

Не питаю надежды протяжными зимами.
И сомнений, представьте, по поводу нет.
Просто столько всего с вашим связано именем…
Почему ж до сих пор вы звоните не мне?

Я по голосу чувствую — мудрого, старшего
Человека не будет теплей и родней.
Так позвольте испить одиночества вашего
И хоть раз позвоните, пожалуйста, мне.

* * *

Заговор

К чернобровому, ясноликому
Напущу тридцать девять стай,
Чтобы лебедем ты покликивал
И не есть и не пить не стал.
Пересохнут уста любезные —
Без моих поцелуев да
как оковы вокруг железные
будут руки мои тогда.
И зубастее зева щучьего
И надежней любых замков
И страшней заклятия лучшего
Будет силушка этих слов.
Ярче месяца, слаще патоки,
Крепче самых тугих камней.
Вот как дверь притворяется натуго,
Приклоняйся и ты ко мне.