Стихотворения Виктории Гольдовской

Муза

 

Нет, она не была босоногой

девчонкой беспечною, муза моя.

Из каррарского мрамора плечи

Не высек искусный ваятель.

 

И в пилотке защитной в разведку

по чащам она не ходила.

Был однажды, как мне,

ей бушлат грубостеганый выдан.

Я сняла ту одежду позора.

На ней же бушлат и поныне.

В нем ко мне на постель,

как на грязные нары,

садится она среди ночи.

На обветренных скулах – огонь,

отблеск печи железной, таежной.

Шепчет повесть все ту же она

мне сухими губами.

Вспоминает друзей, кто уже соловьев не услышит,

Не вдохнет никогда резедою пропитанный воздух,

Не увидит метро, эскалатор и парня с девчонкой,

Что, людей не таясь, целовались счастливо и чисто.

Говорю ей: “О них расскажи! О влюбленных, о юных!”

А она все свое – о сраженных пургою проклятой…

Ну кому это нужно теперь?

Да куда ее, бедную, дену?

Видно, будет шептать до конца

сколько нам с ней отпущено веку!

 

Каторжанка

В сказке ли, в песне длинной

Пели про вас про всех?

В городе георгинном

Падал осенний снег…

У тюрем всегда ворота

Скрипят на ржавых петлях.

У входящих всегда забота

И давящий горло страх.

Виновной или невинной,

Знать про то не могу,

Из стороны георгинной

Тебя привезли в тайгу.

И сама ты была в надломе,

Осенний живой цветок,

Каленый каторжный номер

На девичьи плечи лег.

Ни друга, ни солнца, ни встречи,

Никого, кто мог бы помочь!

День переходит в вечер,

А вечер приводит ночь,

Она затуманит горы,

Спустится не спеша

И заведет разговоры

Будто бы по душам.

Ей, мол, несчастных жалко…

Выхода нет для вас…

Укажет в тиши на балку,

Веревку в руки подаст.

Разве это провинность –

Рук не смогла наложить?

И осенью георгины

Мечтают пылать и жить,

Ты слушала небылицы,

Поцелуи и хлеб брала

От тех, чьи ласки, чьи лица

И запомнить ты не смогла.

Только был он дороже брата –

Тот, кто луковицу принес,

Кто согрел арестантским бушлатом

Твои плечи в лихой мороз.

Пусть тебе не качать в колыбели

Сыновей этих грубых мужчин –

Вместе слушали вы метели

И исход был для вас один:

Красть любовь на лесной делянке,

Схоронясь за широкий пень,

Не давая смешных обещаний

И не веря в завтрашний день.

Знал твой друг и тоску и муки,

К обмороженной жался щеке,

И цинготные страшные руки

Черным ртом целовал в тоске.

Много дней и ночей минуло,

Откричала, ушла сова…

Ты к родным георгинам вернулась,

бесшабашная голова.

Но не вздумай просить прощенья!

Только тот, кто страдал, как ты,

Знает меру твоих преступлений,

Видит цену твоей чистоты.

 

 

Каменный Венец

­ ­

В рассвете ль, в тумане не видно звезды?

Орлиный ли клекот? Гусиная ль стая?

В Нагаевской бухте — охотские льды,

Охотские льды у причалов не тают.

 

Обнявшись, лежат Океан и Тайга,

Плывут облака тяжело и натужно,

На северных склонах чернеют снега,

Цветет рододендрон на осыпях южных.

 

Морские туманы вздыхают вдали,

Бесцветные травы дрожат по долинам,

И мокрые тучи, как камни, легли

Усталым горам на озябшие спины.

 

В болотах, подернутых хрупким стеклом,

На лапы промокшие дует «хозяин»,

А первая бабочка робким крылом

Сухую былинку, как ветер, качает.

 

А ветер качает охотские льды,

А скользкая льдина качает нерпенка.

И отсветом солнца и тенью воды

Далекие сопки пронизаны тонко.

 

Каменный венец

За легендой золотою

Люди морем шли,

Над охотскою водою

Паруса несли.

В бухте светлой и желанной

Бросили конец

В час, когда горел в тумане

Каменный венец.

 

И от моря по отрогам

До таежных рек

Шел по чаще без дороги

Смелый человек.

Встал над северным заливом

Город, как дворец.

Будто новый и счастливый

Каменный венец.

 

И в ночном холодном мраке,

В сумрачные дни

Город в море шлет, как маки,

Алые огни.

Их во тьме зажгли герои

Мужеством сердец,

Как над гордою горою —

Каменный венец.

 

Тополовка

Штормит и бьется в пристани

Охотская вода.

Мы рыбой серебристою

Забили невода.

Ты ждешь меня, наверное,

На дальнем берегу,

И я любовь и верность

Для встречи берегу.

Пусть труден день в разлуке,

Работа нелегка,

Пусть съело солью руки

У парня-рыбака,—

Я, как тельняшкой флотскою,

Горжусь своей борьбой,

Студеною, охотскою,

Рыбацкою судьбой.

Я с песнею веселою

Вернусь к своей красе

В рыбацкую Тополовку,

В поселок на косе.

Улов и сердца золото

Прими, родной приют!

И чайки над Тополовкой

Домой меня зовут.

 

Бухта

Крута, как древний лук тугой,

Дуга земли. Родная гавань

Швыряет яростный прибой

В песок и лед, в снега и травы.

Пожалуй, океанский флот

Мог разместиться в бухте этой,

Когда б у северных широт

Не столь коварно было лето.

Когда б июнь, устав от льдов,

Не оседал пургой нежданно

На скользких палубах судов

У черных пирсов Марчекана.

От этих пирсов, ветру в лоб,

Грядущих штормов не считая,

Уходят рыбари на лов

Голубоглазого минтая.

Навстречу — птичьи косяки,

Навстречу — солнечное море

И золотые маяки

С огнями вечными на створе.

Лишь чайки жалобно кричат

О том, что в пору ледостава

К тебе не все придут назад,

Крутая, яростная гавань.

 

Бродяги

I

Не с машинами попутными

Мы изъездили тайгу,

Плыли мы реками мутными,

Жгли костры на берегу.

Плыли легкими кунгасами

От селенья Оротук,

Где утесы седовласые

Встали в тесный полукруг,

Где туманы, словно призраки,

Сводят путников с ума,

Где, большая и капризная,

Повернула Колыма.

Крик кукушки озабоченной

Бился, бился над рекой:

В правый берег заболоченный,

В левый — голый и крутой.

А потом мы шли распадками

В неизвестные края,

И встречались куропатки нам,

Не слыхавшие ружья.

Под дождями шли, под бурями,

Где в обход, где напролом,

И от нас медведи бурые

Уходили в бурелом.

В серый день, в погоду скучную,

Повстречали мы Весну,

Что, как мы, тропою вьючною

Шла распадком к Детрину.

 

Нам с тобой забыть не велено

Той весны в бродячий год,

Той таежной яркой зелени,

Той брусники у болот,

Сопок, что сползли отрогами,

Белой ночи у костра…

Неизвестными дорогами

Шли тайгою трактора.

 

Эх, пути-дороги длинные,

Вы мне снитесь по ночам:

Серпантин на Усть-Утиную

И болота на Урчан.

Не с машинами попутными

Мы изъездили тайгу —

Плыли мы реками мутными,

Жгли костры на берегу…  

II

Мне снились ночью пестрые шлихи,

И россыпь голубики под горою,

И те, что не написаны стихи,

И те, о ком не сказано — герои.

 

Мне кажется, что я, познав тайгу,

Коснувшись льдов, сто раз дыша болотом,

В великом оказалася долгу,

Не помянув, не описав кого-то,

 

Кто и сейчас с тяжелым рюкзаком

Идет в снегах, без троп, по гиблой топи.

Все так же пахнет дичью и дымком…

Грядущий день тревожит и торопит.

 

Кто клонится к ржаному сухарю,

Кто без опаски не ступил ни шагу…

Я никому тебя не подарю,

Мой дальний друг, безвестный мой бродяга,

 

Сменивший сто судеб и сто колец!

Исхлестанный безжалостной пургою,

Не знаю, кто — геолог иль беглец —

Проходишь ты голодною тайгою.

 

Гудит мошка, тревожатся ветра,

Полярный день идет тропою длинной…

Ты легче куропачьего пера

И ярче рододендрона в долинах.

 

И сколько б голубого серебра

Над гладью Волги ни склонила ива,

И как рассвет ни плавился б с утра,

И как дымы бы ни были красивы,—

 

Что я могу? Со мной одна душа.

И сон мой переносит душу эту

Туда, где, галькой темною шурша,

Идешь ты в ночь. И нет тебе рассвета.  

III

В. Копытину, первооткрывателю чукотской ртути

Нет! Был рассвет. Тяжелый, как рюкзак.

Из сил последних вытоптана тропка.

Был съеден хлеб. Был выкурен табак.

Но розовела киноварью сопка.

 

Под ней — вода. Блестящая, как ртуть.

Здесь все мое. Не данное в наследство.

Лишь снегиря малиновая грудь

Пришла со мной из призрачного детства.

 

И пусть пред снегом облака пестры

Заплатами на сером одеяле,

Пусть где-то жгут тревожные костры,

Пускай меня в отряде потеряли,

 

Пусть в этой сопке самородков нет!

Но я пройду истертыми ногами,

Чтоб проложить сюда свой первый след,

Чтоб киноварь — тяжелый, мягкий камень —

 

Легла мне в руку, яркая, как кровь.

Над тундрою осенний запах браги…

От волжских, от березовых лесов

Пришли мы в тундру. Вольные бродяги.

 

Перевал Подумай

Край суровый, безлюдный, угрюмый.

Глушь. Долина и спуск к реке.

Есть у нас перевал Подумай

В долгой горной цепи на Теньке.

Там кукушка не куковала,

Не шумела весной тайга.

Десять месяцев над перевалом

Днем и ночью метет пурга.

Не летают над сопкой птицы,

Бурундук там не роет норы,

И прохладных кустов голубицы

Не найти возле той горы.

Только пыльный, шершавый лишайник

Льнет к обветренным ребрам камней,

Словно старую шкуру случайно

Сбросил в них грязно-желтый змей.

Ни зимой, ни весной зеленой

Не лежала туда тропа…

Только мыли дожди по склонам

Камни, круглые, как черепа.

Здесь таилися тайны строго.

Только кто-то в них клад сыскал,

И суровая нить — дорога

Через грозный легла перевал.

С той дороги, со страшной нити ли,

Кто-нибудь да сорвется вниз…

Говорили: — Подумай! — водители

И, подумав, за руль брались.

Побеждали невольный трепет

И смотрели беде в глаза…

Эй, водитель, крепки ли цепи

И подтянуты ль тормоза?

И с тяжелым гуденьем моторы

Уходили в заоблачный шквал.

Осторожное сердце шофера

Брало сказочный перевал,

Где срывается гулкий щебень,

Где шумит над вершиной гроза…

Бога чтишь? Посули молебен.

А не чтишь — проверь тормоза.

 

Смерть Бармалея

Ночь проходит тихо, тихо…

Не дожить мне до утра!

Не лечи меня, врачиха,

Не жалей меня, сестра.

Пусть бойцы самоохраны

Под окном не стерегут:

С ножевой, глубокой раной

Далеко не убегу.

И сама отпустит стража

На кладбище за рекой.

Бирку на ногу привяжут

И уложат на покой.

Так что я теперь не страшен,—

Есть душа и нет души!

Ты, сестра, письмо мамаше

Потрудись уж, напиши.

Там у нас теперь сирени

Зацвели, укрыли сад.

А уж сын ее Евгений

Не воротится назад.

Женька я. А по привычке

И охотней и смелей

Отзывался я на кличку

«С пересылки Бармалей».

Уважал Закон и Братство,

Был силен, угрюм, упрям…

А богатство? Кто ж богатство

Наживал по лагерям?

На троих в этапе кружка,

На десяток — котелок.

И ни разу я подружки

Завести себе не мог.

Ты не верь, что из-за Кати…—

Катерина — баба, что ж! —

За бараком на закате

Бармалей взялся за нож.

И не грязная колода

Привела меня к ножу!

Я долги за карты отдал.

Ну, а драка… не скажу!

Есть свои у воров счеты.

И убили. Так пришлось.

Не реви, сестра, чего ты?

Мне не надо бабьих слез.

Я свой век, как куст калинный,

Прожил зябко, на ветру…

 

Ночь была сухой и длинной.

Он смотрел на медсестру

И слезам ее но верил.

Да уж было все равно:

Заперты ль снаружи двери,

Зарешечено ль окно.

Час утра пришел, алея.

Вышло время на заре

Отстрадаться — Бармалею

И смениться — медсестре.

А потом в санчасть под своды

Луч веселый заглянул.

Десять суток до свободы

Бармалей не дотянул.

А она? Полы помоет

Дома. Скажет мужу «Друг»,

Свиньям вынесет помои

И тогда в сарае, вдруг,

Прислонясь, навзрыд заплачет,

Вытрет слезы. Ни к чему.

Не дала судьба удачи

Ни тебе и ни ему.

Только каждый день на зорьке

Смотрит женщина с тоской

Вдаль. Где вырос на пригорке

Свежий холмик за рекой.

 

Осень ранняя, сырая,

В низком небе птичий крик.

И когда пришла пора ей

Улетать на материк,

Не сдержалась. И украдкой,

Бросив мужа и дела,

По обмёрзшей, скользкой кладке

Утром за реку пошла.

Чтоб спросить: ты мог быть лучше?

Мог еще уйти от зла?

Если б раньше свел нас случай,

Я б, скажи, тебя спасла?

Тишина. На хвойных лапах

Умирал холодный дождь.

Горьких трав сиротский запах

Наводил тоску и дрожь.

— Если б я сказала:

«Милый»,

Мы б с тобой ушли от них?..

Тишина… И на могилах

Нет ответов для живых.

 

Что ж! Пойдет тропинкой узкой

Продолжать свое житье.

Но капроновые блузки

Не порадуют ее.

От любви не захмелеет.

Так судилось:

ей одной

Быть вдовою Бармалея

И охранника женой.

 

 

Лось

Где малиновой росою облака

Захлестнули затуманившийся склон,

Где во льду течет студеная река,

Неуемный, неуступчивый Кедон,—

Лось хрустальную лозинку заломил;

Тонкий свет скопился в призрачном следу,

Будто с неба лось срывал и обронил

Голубую полунощную звезду.

Иней сам слетал с размашистой груди —

Не догнать его порывистым ветрам.

Только облако вздымалось позади,

Только эхо откликалось по горам.

Но сгубила б лося снежная звезда —

Догнала бы его пуля на бегу,

Да за мной, а не за зверем шел тогда

Смуглый лыжник сквозь звенящую тайгу.

Он сказал мне: — Ты — как острая стрела,

Что внезапно угодила меж бровей!

После я его в друзья себе взяла,

Но ему не подарила сыновей,

Не ввела веселых дочек в тихий дом.

И не то чтоб не хотела,— не пришлось.

Задымился, затуманился Кедон,

Затрубил в лесу тревогу старый лось.

И ушел мой друг холодною зимой

За недвижные, тяжелые снега

С переметною охотничьей сумой

На коварного далекого врага.

Не гулять уж по чащобам молодцу,

Хоть давно конец распроклятой войне.

А лосиха, доверяя мне, к крыльцу

Сыновей своих приводит по весне.

Что ж я плачу? Так на свете повелось,

Чтоб к любимым путь тайгой был заметен.

Что ж я плачу? Ведь ломает ветки лось

Там, где в наледи кручинится Кедон.

 

Людской закон

Есть на свете такой закон:

На пожаре не греют рук.

Если даже мороз силен,

Если даже горит не друг,

А врага окаянный дом

Плавит жаром багровый снег,

Руки греть пред таким огнем —

Самый страшный на свете грех!

Проплывают, как флаг чумы,

Над пожарищем облака.

Из открытой для всех сумы

В этот час не тащи куска!

Пепелище — дурной огонь.

Он в себе не таит тепла.

На пожаре гвоздя не тронь,

Накаленного добела.

Искры острые, словно нож,

Волны дыма — немая зыбь.

Руку, взявшую грешный грош,

Осыпает дурная сыпь.

На лице закопченном след

Оставляет тогда рука.

И до самых последних лет

Не отыщется ручейка,

Где бы губ воспаленных жар

Освежил ты июльским днем,

Если ты не тушил пожар,

Если руки ты грел на нем.

Рвется в небо набатный звон,

Камень в крышку… Последний стук.

Самый древний людской закон:

На пожаре не греют рук.

 

Баллада о стланике

Все растения Севера можно пересадить, и только неприхотливый стланик погибает, будучи перенесенным на другую почву.

Заметки агронома

Писать веселых виршей не могу:

Передо мной все бьется ржавый стланик,

Он, из тайги перенесенный странник,

Опять душой зовет меня в тайгу,

Где рос он, жесткий, крепкий и колючий,

На голых скалах, задевая тучи,

Над грозной и грохочущей рекой.

Он пил снега, собой их растопляя,

Он жил, корнями камни оплетая,

И не искал себе земли другой.

Когда ж смолкал реки осенний рокот,

Он под ветрами, шедшими с востока,

Ложился в камни, о снегах моля.

Но вдруг кирка… и раны… и удары…

И вместо сопок — черные бульвары,

А там асфальт. Там даже не земля.

Там даже звезды светят еле-еле.

И встала неподатливая зелень

Враждебной жизни охранять уют.

И запах смол, таинственный и пряный,

Угас в дымах лиловых и туманных.

И нет цветов. И птицы не поют.

Но снег зимой — упрямее, чем птицы.

И все равно ему, куда ложиться,

Его несет, его кружит метель.

Так грудь — под ветер и стволы —

под тяжесть!

Погибнет стланик, все равно не ляжет

В чужую белоснежную постель.

 

Едва звенят промерзшие иголки.

По городу лукавой богомолкой

Идет зима в обманной тишине.

И только стланик бешено зеленый

Над снегом разметал свои знамена,

Как будто крылья поднял встречь весне.

На праздник жизни яркой и веселой

Он, в рыжих клочьях, скрюченный и голый,

Придет и скажет, яростно грозя:

— Вот я принес свои сухие сучья.

Зачем их жег мороз и ветер мучал?

Сломить их можно.

Наклонить — нельзя.

 

Сердце

Словно злое волшебное слово

Лег туман на просторы дня.

Так ложится на плечи больного

Отсыревшая простыня.

Паутина бессонных ночей

Прилипает к окну больницы,

Чтобы бухта и лунный ручей

И во сне не могли присниться.

Там в камнях обсыхает роса,

Ирис клонит под ветром плечи…

Там суровые паруса

Мы носили штормам навстречу.

Гнулась мачта крутой дугой,

Билась пеною белой ночи…

Сердца парус, такой тугой,

Изорвали мне бури в клочья.

Август солнечный, голубой,

Дозревающий голубицей…

Моря северного прибой

Бьется в темном окне больницы.

Миллионами ярких брызг

Бьет о скалы тоска и ярость…

Хоть немного еще держись,

Мой изодранный, дерзкий парус!

Чтоб пред тем, как уйти в края

Из которых уж нет возврата,

Белой лебедью шла ладья

На пылающий свет заката!

 

На ветру

Я немало стихов писала,

Только как их все соберу?

Ведь на жизненных перевалах

Приходилось стоять на ветру.

 

Дописать не успеешь строчку,

Пыль стряхнуть, оглядеться вокруг,

А уж ветер твои листочки

Треплет-треплет и рвет из рук.

 

Как срывал он кусты иван-чая

И цветы придорожных роз

И как, верно, совсем случайно

Мою голову с плеч не снес.

 

Не разбил мое сердце о камень,

Не замкнул его в каменный круг.

Предо мною тетрадь со стихами,

Что написаны на ветру.