Стихотворения Татьяны Вечорка
Моей матери
Я не люблю цветов, они не знают боли,
Увянув медленно, они не говорят,
И лишь кошмарная фантастика магнолий
Прельщает иногда мой утомленный взгляд.
Когда на глянцевитой зелени белея,
В холодной тяжести распластаны блестят –
Ловлю пленительный и пряный аромат,
Что подарил им юг или оранжерея.
Ну что же. Не могла бы быть другой я –
Близки душе моей Бердслей и Гойя.
И лишь магнолии в меху лелея,
При догоревших углях камина,
Люблю впивать поэмы Кузмина,
Не слушая аккордов “Исламея”.
Талисман
Венецианская работа
Теперь забытых мастеров.
Как нежно вьется позолота
У голубеющих краев.
Хранит упорно камень древний
Сказанья темные свои,
И служит только той царевне,
Чье сердце сохнет без любви.
В минуту радости победной
Забудь неласковый значок:
Зеленый камень будет бледный,
Как потухающий зрачок.
Но в час мучительно-бессонный
Гляди на камень иногда.
Пылает талисман зеленый,
Как раскаленная звезда.
Карло Гоцци
Ты помнишь низкую ступень
Венецианского канала
И наклоненную устало
Седую, старческую тень.
Во тьме кого-то дразнит шаль,
Играют в карты гондольеры,
Но в детском сердце старовера
Неиссякаема печаль.
Ему увидеть суждено,
Как за руинами аркады
Кружатся снова домино
Великолепной буффонады.
И в темной зелени плюща
На фантастичных паутинах
Пестреют лоскуты плаща
Освистанного Арлекина.
В кинематографе
Кинематограф мыслью пленной
я вспоминаю как в бреду.
С улыбкой нежной и надменной
я в ложу темную иду.
Он ждет давно, не скинув шубы,
сжимая нервно стебли роз,
и в темноте так ищут губы
моих надушенных волос.
Так вкрадчиво и так упорно
ласкает темные меха,
гляжу с улыбкой непокорной
глазами, полными греха.
Мелькают тени на экране,
и скрипка ласково поет,
и снова в розовом тумане
забота утра уплывет.
Лобзаний долгих след на коже,
любовь острее лезвия.
Шепчу устало: «Завтра, в ложе»…
Но он с тоской лепечет: «Боже…
когда ж ты скажешь мне “твоя”?»
1916
Павловск
В лиловой мгле июньских вечеров
под цвелью риз зеленого пруда
в беседках, сотканных из роз и льда,
блестят фигуры мраморных богов.
Доносится до слуха слабый зов
далекой музыки. А иногда
промчится амазонок череда:
на рыхлой почве мягкий стук подков.
Плеск вод, разрезанных веслом, ленив,
И в длинных волосах плакучих ив
грядущей ночи полог мутно-синий,
и, убежав от хладнокровной мисс,
в матроске мальчик лезет на карниз
и обнимает стан слепой богини.
1916
* * *
На улицы истощенной столицы,
Заваленной перекрашенными газетами,
Двинет орда притихших поэтов
Куски сбереженных страниц.
Листы размахнутся полетами первыми,
Театры накроют вместо крыш.
И вздрогнут витрины несгораемых нервов
Соблазном афиш.
1919
Иверия
Из-за горы — лесные лани
насторожили мирный взгляд,
как женщины в холщевой ткани
снимают черный виноград.
Ползут цветы по косогору,
пластами рдеют облака,
в деревне замигает скоро
светляк ночного огонька.
И на коне с косящим оком
спешит наездник молодой
перелететь в седле широком
над застывающей водой…
1927
* * *
Дервиш, угрюмый и лохматый,
покачивает медный таз.
Не поднимая смуглых глаз,
ползет ребенок по канату,
и, судорожно цепенея,
шипя беспомощно и зло,
волнуются в корзине змеи,
скрутивши мускулы узлом…
В дремоте вижу наяву,
как мальчик, волею дервиша,
карабкается выше крыши
и уползает в синеву.
Баку
Облака, шершавые, как бязь,
опускаются, края дождем опрыскав.
Город нефтяных железных обелисков —
говорят, что здесь я родилась.
В пыльном дыме шевелится порт…
День сегодняшний яснее, чем вчерашний.
Вьются птицы над Девичьей Башней
и несет саман весенний норд.
Голубые лавки персиан.
Море — плоская цементная веранда…
Грузится тяжелая шаланда
и жужжит у дока гидроплан.
Сонная прохладная волна
Лижет обомшелый столб купальни.
Плещет женский смех в кабине дальней,
обрываясь взвизгом, как струна.
Зелень высыхает и горит.
Пыль ракушечно-песочного бульвара,
в рамах траурных плакат-агит:
Двадцать шесть. Расстрелянные комиссары.
Запах нефти, фруктов, табаку…
Пот жары, работы и торговли…
Развернет асфальтовые крылья-кровли
не провинция — колония — Баку.
