Статья Ольги Кузнецовой “О бразильском архиве Валерия Перелешина”

О бразильском архиве Валерия Перелешина

Не сломала судьба нас, не выгнула,
Хоть пригнула до самой земли,
А за то, что нас родина выгнала –
Мы по свету её разнесли.
Алексей Ачаир

Архив поэта Валерия Перелешина (1913 – 1992), жившего в Бразилии, попал в отдел рукописей ИМЛИ после его смерти. Наследники передали архив представителям нашего посольства в Рио-де-Жанейро. Оттуда чемоданы с бумагами и книгами Перелешина приплыли на корабле в Россию, некоторые материалы слегка отсырели дорогой, некоторые книги пострадали от грибка. Но, в общем, – все оказалось вполне пригодным для хранения.

Среди бумаг – автографы стихов, публикации самого Перелешина и поэтов из его окружения, переписка.

Среди книг – тома на русском, португальском, китайском, английском.

Перелешин знал многие языки, переводил, кроме китайского, с латыни, испанского, английского, французского, а на португальском, уже в конце жизни, писал стихи. Главный его труд, как переводчика – поэтическое переложение древнекитайского трактата “Дао Дэ Цзин”, по традиции приписываемого Лао-цзы. Помещая в Интернете этот текст, подготовленный Перелешиным к печати в 1971 году в Рио-де-Жанейро, литературовед и переводчик Е.В.Витковский, еще из Советской России, чудом преодолевая “железный занавес”, переписывавшийся с Перелешиным, сказал: “Перелешин, традиционно именуемый в литературоведении “лучшим русским поэтом Южного Полушария”, подарил русской литературе драгоценную жемчужину: лишь в поэтическом переложении мы можем почувствовать не один лишь сухой смысл оригинала, но его глубину и красоту, без которых “Дао Дэ Цзин” не был бы одним из величайших достижений человеческого духа”. (1994).

В этой фразе, ее настроении, – передана, пожалуй, суть характера Валерия Перелешина – романтика и поэта, что называется, до мозга костей, совершено чуждого быту, настоящего Дон-Кихота русской культуры. Несмотря на редкую для наших эмигрантов первой волны способность адаптироваться к культуре страны, в которую перебрался, В.Перелешин, совершенно в духе старшей эмиграции, всю жизнь служил русской культуре. В архиве, попавшем в ИМЛИ, поражает огромное количество опубликованных Перелешиным в эмигрантской прессе стихов, статей, рецензий, корреспонденций, которые он аккуратно вклеивал в альбомы. И ничего из этого не известно русскому читателю!

Печататься Перелешин началась в 1930-е годы в Харбине, куда они с матерью переехали в 1920 году из Читы, спасаясь от большевиков.

Во “взрослой прессе” он впервые появился в известном харбинском журнале “Рубеж”. Редактор, М.С.Рокотов (некоторые его письма из переписки с В.Перелешиным 1960 – 1980 годов публикуются ниже), оценил его поэтический дар, и позже Перелешин всегда рассчитывал на лучшее для своих стихов место в журнале – он знал себе цену, как поэту, и признавал равным себе среди харбинцев только Арсения Несмелова (1889 – 1945), трагически погибшего в 1945 году в советской тюрьме.

Единственно, что не понравилось редактору “Рубежа” при знакомстве с молодым поэтическим дарованием – его фамилия, поскольку, “никто не станет читать стихи Валерия Салатко-Петрище”, с чем согласился и сам юный поэт. Поэтому, решено было выбрать какую-то простую русскую фамилию, “без тени притязания на красивость”, например – Перелешин. Об этом рассказывает сам Перелешин в своих воспоминаниях “Два полустанка” (Амстердам, 1987) 1. Так двадцатилетний Валерий Францевич стал на всю жизнь Перелешиным.

В 1920-е годы Харбин, хоть и был под управлением китайских властей, приезжими из России воспринимался как обычный провинциальный российский город. И не удивительно – его и строили русские. С 1898 года российское правительство договорилось с Китаем о строительстве КВДЖ (Китайско-восточной железной дороги) через китайские земли к Владивостоку. Строилась дорога – рос Харбин. Там находилось и Управление КВЖД.

Во второй половине 20-х годов советская власть добралась и туда. Зинаида Жемчужная, приехавшая в двадцатые годы в Харбин, пишет: “В 1926 году дорога перешла в ведение Советов, и новые советские служащие заменили “эмигрантов”, так стали называться старые жители Харбина. <…> Как и везде, советчики внесли политические страсти, разделили население на “своих” и “чужих”. Строители города, которые знали о революции только понаслышке, оказались “эмигрантами”, “белыми”, “врагами народа” и проч. Но надо сказать, что это происходило только на территории КВЖД, в остальном городе советчики и эмигранты живут дружно, а китайские власти ко всем одинаково благосклонны или, вернее, безразличны. <…> Советчики, провозглашая себя атеистами и коммунистами, вели самый буржуазный образ жизни.” (“Пути изгнания”. США, 1987. С. 178, 184) В той части Харбина, которая называлась Новый город, рядом с просторными, хоть и казенными, домами хорошо оплачиваемых служащих КВЖД, была библиотека, новый собор, русские магазины. В низкой части города, которая называлась Пристань, жило остальное эмигрантское население. А китайцы жили в нескольких милях от Харбина в китайском городе (мы бы сейчас сказали квартале) Фу-тзя-дан, который по населению в несколько раз превышал Харбин.

После оккупации Харбина японцами в 1932 году жизнь в городе стала заметно меняться в худшую сторону, оккупанты взялись наводить “порядок”. И все же Перелешину и другим переселенцам из России удалось еще более 10 лет после революции 17-го года пожить в атмосфере города, где, в общем, сохранился уклад и традиции прежней, царской России.

Культурная жизнь Харбина тогда была достаточно богатой – сюда перебралось немало творческих людей из России. Выходило много журналов, по большей части, правда, недолговечных, и газет. В письмах к Перелешину М.Рокотов, например, пишет, что “газет в Харбине было гораздо больше, чем нужно было по количеству русского населения”.

В 1920-е годы, по свидетельству писательницы и журналистки Юстины Крузенштерн-Петерец, в Харбине начала формироваться своя литературная жизнь, которая прежде, “напоминала пустыню”.

Наиболее заметным (и изученным сейчас) литературным явлением в Харбине стал кружок “Чураевка”, возникший в 1926 году по инициативе тридцатилетнего казачьего офицера Алексея Ачаира.

Кружок, или, как его называли, Ачаировский питомник, объединил многих русских поэтов Харбина. Возникла поэтическая студия, где читались, обсуждались и критиковались стихи, делались доклады на литературные темы. Кроме того, с 1932 года стала выходить газета “Молодая Чураевка”, а потом просто “Чураевка”. В работе литературной студии, начиная с 1932 года, принял участие и Валерий Перелешин. Его отчеты о работе студии печатались в “Чураевке” (приводим их ниже, а также несколько стихотворений участников “Чураевки”).

В воспоминаниях “Два полустанка” – речь идет о Харбине и Шанхае, как “полустанках” русской культуры, – Перелешин рассказывает о поэтах Харбина, многие из которых, в том числе и он сам, потом перебрались в Шанхай. Размышляя о судьбе дальневосточной эмигрантской литературы, Перелешин пишет, что останется от нее, может быть, не много, но нельзя “обойти молчанием” творчество Арсения Несмелова, Всеволода Иванова, Лариссы Андерсен, Елены Недельской, Григория Сатовского-Ржевского, Алексея Ачаира, Фаины Дмитриевой, Марианны Колосовой, Марии Визи, Лидии Хаиндровой, Николая Щеголева, Сергея Сергина, еще несколько имен. В написанном ими “есть и золото, и пустая порода, но у всякой группы, выхваченной из общего потока единой русской литературы по географическому признаку, далеко не все равноценно. История литературы пишется не только по достижениям, но и по неудачам, ибо не один опыт не теряется, а все они входят в сокровищницу “общего дела” – великой русской литературы”2.

В архиве Перелешина сохранилось немало материалов, касающихся именно харбинского периода. Благодаря “Чураевке” он познакомился практически со всеми литераторами Харбина. И хотя “Чураевка” была закрыта японскими властями уже в 1934 году, то есть всего через два с лишним года после прихода туда Перелешина, годы в “Чураевке” отразились на всей дальнейшей судьбе поэта, как, впрочем, и всех поэтов-харбинцев. Разъехавшись потом по свету, харбинцы оказались связаны этим общим делом сохранения русской литературы, многие продолжали печататься, в том числе и в иностранной прессе, на всю жизнь сохранив приверженность идеалам русской культуры, став ее пропагандистами. И конечно, они поддерживали друг с другом добрые отношения, вели переписку. О чем свидетельствуют письма из архива Перелешина.

Говоря о “Чураевке”, невозможно не вспомнить о Лариссе Андерсен (сохранилось много ее писем Перелешину). Юстина Крузенштер-Петерец писала в статье “Чураевский питомник”: “Гордостью “Чураевки” была тогда Ларисса Андерсен. В первый раз я слышала ее, когда она читала свои “Яблони”:
Лучшие песни мои не спеты,
Лучшие песни мои со мной.
Может быть, тихой ночью это
Бродит и плачет во мне весной.
Месяц застыл, навостривши уши,
Слушает сонную тишь Земли …

Лариссе было в то время лет пятнадцать. Темные кудри вокруг бледного личика, синие глаза и белое воздушное платье – более воздушной, “яблоневой” девушки я никогда не видела”3.

К моменту прихода в кружок Перелешина ей было уже 18. Все в “Чураевке” были в нее влюблены, вспоминает Перелешин, особенно поэт Георгий Гранин. Он посвящал ей стихи, писал письма. Стало ли это поводом для его самоубийства – осталось неясным. Это страшное событие потрясло весь эмигрантский мир, не только Харбина, но и Парижа еще и потому, что Гранин ушел не один. Он, как все считали, подговорил другого поэта из “Чураевки” Сергея Сергина. Их обоих нашли мертвыми в гостинице. Об этом пишет Перелешину в начале 1935 года из Парижа писатель Василий Яновский:
“Я совершенно убит новостью… Я Вас прошу, сообщите мне все подробности этого несчастья. Все, что известно достоверно, догадки, и т.д. Это не любопытство: мне нужно это знать! Также: соберите, перепишите все, что можно, из произведений Сергея Федоровича (покойного). Мы сделаем все возможное, чтобы напечатать лучшие его работы… Теперь о другом. Из газет и из прилагаемого обращения Вы узнаете о нашей Выставке и, главное, о – Издательстве (за одни 10 фр. дать по возможности больше книг). В мыслях моих было, что Сергей Федорович будет нашим “представителем” на Дальнем Востоке. Теперь я прошу Вас (друга Сергина.): возьмитесь Вы, или передайте другому подходящему человеку (или литературной “Чураевке”). Соберите для нас и пришлите всю возможную подписку; затем мы Вам пошлем книги”. (Целиком это письмо, напечатано ниже.)

Насколько тесной все же была связь между эмигрантскими сообществами. Хотя харбинцы очень переживали свою провинциальность по отношению к “столице мира”, Парижу, и всячески старались преодолеть оторванность от этого “главного течения” в развитии русской культуры, старались следить за литературными новинками эмигрантского Парижа, несмотря на географическую удаленность и информационный голод.

В архиве Перелешина есть одна “единица хранения” (оп. 5.13, ед.хр. 14), которая не может не поразить впечатление современного человека. Это толстенная, исписанная бисерным почерком Перелешина тетрадь в 625 страниц. В эту тетрадь двадцатилетний Перелешин переписывал тексты из эмигрантских журналов, книг, особенно много материалов из парижских “Чисел”. Объяснение того, что подвигло тихого, погруженного в книги харбинского мальчика на этот титанический труд, – в его же статье 34-го года в харбинской газете “Чураевка” № 6. (Оп. 5.1, ед.хр. 1):

“Для нас важнее всего то, что мы осознали культурное единство эмиграции, в котором видим залог ее будущего, осознали и то, что мы – частица этого единства”. Молодой поэт ставит перед эмигрантскими писателями Харбина, в том числе и перед собой, цель “продолжить пушкинско-блоковскую традицию русской литературы”.

Для них, русских мальчиков, оказавшихся в эмиграции, действительно “важнее всего” было решить, в чем должно выразиться их служение русской культуре, какого будущего желать самой России – стать частью европейского или азиатского мира, с его “дикарскими приманками”. И здесь точка зрения, выбор Перелешина особенно важны, поскольку он, как никто другой из русских поэтов, знал и любил восточную культуру, считал Китай своей второй родиной, и все же для России он выбирает европейский путь. Кстати, вопрос “о востоке и западе” стоял не только перед эмиграцией Харбина, Шанхая. Западные эмигранты в Париже спорили тогда о том же. Георгий Адамович писал в “Числах”: “Главный для нас вопрос “современности”, над личными темами, есть общерусский вопрос о востоке и западе, о том, с кем нам по пути и с кем придется разлучиться: Россия – страна промежуточная” (“Числа”. 1930. №1). Об этом же и в (публикуемых нами) письмах 1930-х годов другого участника “Чисел” Игоря Чиннова Юрию Иваску из Риги. Чиннов отрицает обособленность пути России, считая, что евразийство, оторванность от главного, европейского, течения в развитии мировой культуры, неизбежно приведет к провинциальности.

После закрытия “Чураевки” Перелешин еще несколько лет прожил в Харбине. Он учился на Юридическом факультете харбинского Политехнического института. Учил китайский -“почти демонстративно: мода тогда была на японский”. В 1936 году окончил институт и должен был остаться на кафедре для “подготовки к профессорскому званию”, но этому не суждено было сбыться. “Частью политики японских оккупантов в Маньчжурии было уничтожение русской образовательной системы. При всех высших учебных заведениях появились японские “советники” с неограниченными полномочиями – и вскоре наши факультеты один за другим закрылись”4,- вспоминает Перелешин. Впрочем, та же система “советников” действовала и в общественных организациях, банках, крупных магазинах. И они в результате закрывались, или переходили в другие руки. В комментариях к своим письмам к матери, сохранившимся в архиве, Перелешин пишет о Харбине 30-х годов, оккупированном японцами:

“Харбин быстро становился хуже и хуже. Участились похищения сыновей богатых коммерсантов, причем не только евреев. Промедление с уплатой выкупа приводило к отрезанию ушей и даже к убийству. В жизни хозяйственной всюду вводились японские монополии. Даже лед в Сунгари был передан какой-то “Компании”, без разрешения которой население не могло рубить лед на реке. Монополия окончилась крахом: лед стали рубить то много ниже по реке, то много выше, и ничьи ледники не пустовали. Почтовые конторы сдавались на откуп японским отставным сержантам. Усилился надзор за потенциальными инакомыслящими, за Х.С.М.Л. <Христианским союзом молодых людей>, за иностранцами вообще. Никаких возможностей у русских больше не было. Если кто-либо находил работу, то под условием слежки за товарищами, доносов по начальству. Когда донести надо было на близкого человека, невольные сыщики подчас предпочитали самоубийство. Об ужасах заключения в каталажках жандармерии и военной миссии рассказывали друг другу шепотом. Так же, если не больше, страдали китайцы…” (Оп. 2.1, ед.хр. 4, л. 18).

Зато набирала силы фашистская газета “Наш путь”. В письме матери, от 7 августа 1936 года из курортного города Дайрен, где он проводил летние каникулы, Перелешин писал:
“Олег прислал мне вырезку из “Нашего пути”, содержащую призыв “откликнуться”, в какой форме – не указывается. Откликнуться должны из фашистских писателей: Дозоров, еще четыре ничтожества и Лев Гроссе; из русских писателей и поэтов вообще: “Несмелов, Юльский (!), Перелешин, Даниленко, Логинов, Рокотов, Лович, Байков, Хейдок, Сабуров, Хаиндрова, Рамбаев, Обухов, Волин, Рачинская”. Оказывается, советуют создать под эгидой фашистской секты некое писательское объединение, причем дело распространения издания примет на себя секта.

Характерно для методов общения со своими сотрудниками то, что статья начинается с хорошей трепки автору заметки на литературной странице того же “Нашего пути” (очевидно, Юльскому, – не за это ли он с высот фашистского Олимпа разжалован в рядовые “русских писателей и поэтов вообще”?), который смеет говорить о трудностях “русского писательства на Д. Востоке” и, следовательно, есть “плохой фашист”, т.к. хороший фашист – “борец везде, во всех плоскостях жизни”. Распекательная статья, содержащая и другую чушь в преизобилии, подписана “Ред.”

В Дайрене тоже завелись фашистские оловянные солдатики, по счастью, никто не относится к ним серьезно. Существует Русский клуб, но столь непрезентабельный, что в него никак никого не загонишь.

Здесь жизнь протекает все так же. Вчера утром я поехал на море один (Леля гладила), домой приехал к обеду; прошел пешком через весь город, за что имел от Лели выговор – жара, пыль, вредно для легких. Обещал впредь пешком не ходить; да и на самом деле – улица очень пыльная, полна китайцев и грязи, и скверных запахов. Вечером снова ездили купаться; вернувшись, застали у Иры гостей (Моня, Веня и Раечка Глоуберман, – в первого влюблена Ира, второй и третья – друг в друга), по случаю party был хороший пирог с творогом и горький шоколад. <…>

Читаю сейчас “Наполеона” Мережковского и “Soeur Th`er`ese de l’Enfant Jesus” – жизнеописание святой кармелитки Терезы. Написал два стихотворения. Как понравился тебе рассказ Несмелова “Шестое чувство”? Начало, по-моему, великолепное – за горло берет, в конце – смазано. <…> Твой Валерий”.

Из примечаний к этому письму, сделанных в конце 1980-х годов самим В.Перелешиным: “”Дозоров” – гетероним Несмелова. Юльский – сотрудник “Нашего пути”, то есть уже “откликнулся”. Рокотов писал рассказы изредка, “когда деньги были очень нужны”. Байков давно исписался. Хэйдок и Сабуров иногда писали очень хорошо. Хаиндрова и Волин писали только стихи. Обо всех этих писателях и “писателях” я писал в “Поэме без предмета” <США, 1989> и “Двух полустанках”. Забавно, что погромная юдофобская газетенка “призывала” Я.Ловича <Г.Мурашев – другой псевдоним Я.Дейча> – еврея. Видать, очень уж приспичило”. (Оп. 2.1, ед.хр.4, л.9, 10).

Как незаметно входил фашизм в мирную, счастливую, совершено подмосковно-дачную жизнь.

В “Поэме без предмета” В. Перелешин рассказывает в стихах о судьбах некоторых писателей Харбина. О ком-то он пишет в “Двух полустанках”, например, много – об Арсении Несмелове, признавая, что среди харбинцев он был самый талантливый поэт. Пишет о талантливом Борисе Юльском, который пристрастился к кокаину и был отослан японскими властями в отдаленный лесной район, на границе с СССР, для охраны “японских лесных концессий”. Присылал рассказы и оттуда. Там же его застало и советское вторжение. Больше об этом писателе не было слышно. Его родители в Харбине были арестованы и увезены в СССР. Упоминает о Льве Гроссе, который умер в советской тюрьме и о Василии Обухове, получившем на харбинском литературном конкурсе первую премию по разделу “героики” за “Повесть о Пскове”, тоже арестованном, но его отпустили, и все же он вскоре умер, об Ольге Рачинской, которую встретил уже в “другой жизни” – в Рио-де Жанейро. Вскользь пишет об участии Георгия Мурашева (его псевдоним Я.Лович) в вышедшем в 1937 году в Харбине “Гумилевском сборнике”, о бывшем капитане царской армии, известном писателе Николае Байкове и его юбилее, посмеивается над Федором Даниленко, уличает в плагиате Альфреда Хейдока и Вл. Рамбаева, пишет о грустном конце любившего выпить Василия Логинова.

После закрытия в Харбине в 1937 году Юридического факультета, Перелешин поступил на первый курс Богословского факультета, в 1938 году принял монашество в харбинском Казанско-Богородицком монастыре и был наречен Германом. Для него началась новая, монашеская, жизнь и учеба в Семинарии.

Но своих литературных увлечений он не оставил. В 1937 году вышла его первая книга стихов “В пути”, в 1939-м – “Добрый улей”, он продолжал печататься в “Рубеже”. Это вызывало нарекания духовных властей в Харбине. В результате Перелешину пришлось перевестись в другую епархию, в Пекин.

В 1939 году Перелешин переехал в российскую Духовную Миссию в Пекине. Об этом он пишет в письмах к Лидии Хаиндровой (часть из них мы публикуем).

В Пекине двадцатипятилетний Перелешин продолжает писать стихи и на религиозные темы, и о любви, он восхищается красотой Китая, тоскует о России. Перелешинская “Ностальгия” – одно из лучших эмигрантских стихотворений на эту тему:
Я сердца на дольки, на ломтики не разделю,
Россия, Россия, отчизна моя золотая!
Все страны вселенной я сердцем широким люблю.
Но только, Россия, одну тебя больше Китая.
У мачехи ласковой – в желтой я вырос стране,
И желтые кроткие люди мне братьями стали:
Здесь неповторимые сказки мерещились мне
И летние звезды в ночи для меня расцветали.
Лишь осенью поздней, в начальные дни октября,
Как северный ветер заплачет – родной
и щемящий –
Когда на закате костром полыхает заря,
На север смотрю я – все дольше и чаще, и чаще.
Оттуда – из этой родной и забытой страны –
Забытой, как сон, но во веки веков незабвенной –
Ни звука, ни слова – лишь медленные журавли
На крыльях усталых приносят привет драгоценный.
И вдруг опадают, как сложенные веера,
Улыбки и сосны, и арки… Россия, Россия!
В прохладные эти, задумчивые вечера
Печальной звездою восходит моя ностальгия.
19 сентября 1943 г. (Из кн. “Три родины”, 1987)

О жизни в Пекине, и о самом городе, у Перелешина остались самые светлые воспоминания, хотя поначалу он очень страдал от холода, зато хлеба и вообще еды, которую давали в Миссии на пропитание монахам, было “почти” достаточно. Докупать приходилось немного, на те деньги, что удавалось заработать уроками и от продажи своих книг стихов. Одежду нередко отдавали знакомые, о каждом таком приобретении Перелешин подробно отчитывался матери в письмах.

В Пекине он встретил людей, которые сыграли в его личной, да и поэтической судьбе заметную роль. Это поэтесса Мария Павловна Коростовец (о ней он пишет в письмах Лидии Хаиндровой), дочь российского консула в Монголии, которая трогательно о нем заботилась и его опекала. К ней он относился, как к сестре.

Другим близким человеком стал Павлуша, Павел Бай Цзи-чжан, певчий архиерейского хора, с которым Перелешин познакомился в мае 1941 года. В поздних комментариях к письму матери от 2 июня 1941 года Перелешин пишет: “Этот подросток полюбил меня бескорыстно. К нему относится мое стихотворение “Ученику” (“Пусть мать твоя осиротеет…”), возникшее 22 ноября, напечатанное в “Рубеже” (1943. №3) и включенное в книгу “Жертва”. Близость наша продолжалась до моего отъезда в Шанхай”. (Оп. 2.1, ед.хр.4, л. 164).

Как ни мил Перелешину был Пекин, – ему пришлось оттуда уехать – духовными властями он был выслан в Шанхай.

В духовную миссию в Шанхае Перелешин прибыл 2 ноября 1943 года. Но долго еще не мог забыть своего друга, оставшегося в Пекине, и все надеялся на встречу:
…А ты смеясь пойдешь за мною
Во мрак и в бурю напролом
И явишься перед толпою
Возлюбленным учеником.

Это строки из стихотворения “Ученик”. Позже у Перелешина появится много стихов о любви, но никогда это не будет любовь к женщине.

Видимо, эти переживания были одной из причин, заставивших Перелешина в 1945 году сложить с себя монашеский сан. Об этом он размышляет в письме к матери из Шанхая в Вербное Воскресенье, 29 апреля 1945 года:
“Да, конечно, “отход” мой и сейчас еще находится в стадии внутренней. Но то, что внутри, осознается постепенно, и я все больше и больше тоскую о свободе и любви. Правда, за время великопостное, я опять стал тоньше и подумал не раз о том, что отказаться от всей этой красоты у меня едва ли станет сил. Большие соблазны вырастут на моем пути в ближайшие три года (это – остаток веры в астрологию). Надо просто запомнить крепко, что, несмотря ни на какие соображения, от избранного пути нельзя отказываться совсем. Пока что придется совмещать небо с грязью и ждать того времени, когда “станет кровь холодноватой” и окончательный взлет станет возможным. И вот, я возвращаюсь к мысли и благодарному воспоминанию о П. За это чувство, даже за тень его, я буду цепляться. Все мои расчеты на будущее строятся так, что П. непременно входит в них. Между П. и отъездом моим из Пекина нет никакой связи. <…> Другие люди, а не П., повредили мне. <…> Завтра рано утром служу в своей церкви литургию преждеосвященных. Началась Страстная неделя. Дела будет много – службы, исповеди, приготовления к Пасхе. И уроки надо давать, и вообще, совмещать Бога и моммону. Всего доброго, дорогая моя. Не говори мне больше о “курятнике” – это бесполезно. Кроме П. я никого не хочу”. (Оп. 2.1, ед.хр.4, л. 346, 347).

Снова с П. (Павлом Бай) они встретились через пять лет, в 1948 году, когда Перелешин смог прилететь в Пекин в отпуск. И опять расстались. От монашеской жизни Перелешин все же отказался. В предисловии к автобиографичной “Поэме без предмета” Перелешина (изданной в США при жизни поэта), его отказ от монашеского сана объясняется так: после того, как часть православной церкви Китая признала главенство Москвы, у Перелешина появился предлог выйти из монашества, которое его давно тяготило.

В Шанхае Перелешин встретил многих поэтов, уехавших из Харбина. Жизнь в эти военные годы в Шанхае была очень тяжелой, но на севере было еще хуже. У русских, во многих домах в Шанхае, висели огромные карты России, где отмечались успехи российских войск. “От тогдашней действительности нужно было бежать, чтобы как-то сберечь себя до того дня, когда войны больше не будет, террора, голода и холода тоже не будет”, – вспоминал Перелешин. И бывшие чураевцы решили объединиться в новый литературный кружок, получивший название “Пятница”. Было “страшно, но и весело. В атмосфере лжи, продажности и скудности вдруг начинали звучать лучшие струны в человеческих сердцах. И тогда возникали умные, хорошие слова. И писались прекрасные стихи”5. Участниками кружка определялась тема, и по этой теме писались стихи. А на встречах, в пятницу, зачитывались. Потом было решено эти стихи, так же по темам, объединить в сборник “Остров”. Он вышел в Шанхае в 1946 году. Перелешин пишет, что это был лучший сборник дальневосточных поэтов. Редактировали его Перелешин и Н.Щеголев. Книга сохранилась в архиве.

В архиве Перелешина сохранился еще один ценный документ тех лет – Альбом автографов (оп. 5.2), где многие поэты “Чураевки” и “Пятницы” оставили свои записи: одно, редко -два стихотворения. Там есть и стихотворение “Россия” Юстины (все ее звали Мэри) Крузенштерн-Петерец, написанное ею для “Пятницы”. Об этом стихотворении идет речь в письме Лариссы Андерсен Перелешину от 25 января 1968 года. Андерсен рассказывает о своей встрече на Таити с Евгением Евтушенко, который, посмотрев сборник “Остров” заинтересовался стихотворением Крузенштерн-Петерец. В связи с этим Л.Андерсен пишет В.Перелешину: “Если у Вас есть лишний “Остров”, и если Вы найдете нужным, дайте ему <Евтушенко>. Я обещала ему сфотографировать мой, если у Вас нет. Я не знаю, хорошо ли я сделала, дав ему Ваш адрес. И еще больше: Мэрин. Он нашел, что ее “Проклинали, плакали, вопили…” лучшее стихотворение в сборнике, что оно лучше всех его стихов (а он далеко не скромного мнения о себе), что оно гениально, как Пушкин и т. д….”. (Полностью письмо публикуется ниже). Приводим здесь это стихотворение по Альбому автографов (оп. 5.2, ед.хр.19):
Проклинали… Плакали… Вопили…
Декламировали: – Наша Мать! –
В кабаках за возрожденье пили,
Чтоб опять на утро проклинать.
А потом вдруг поняли… прозрели.
За голову взялись: – Неужели?
Китеж! Воскресающий без нас!
Так-таки великая!
Подите-ж!
А она, действительно, как Китеж
Проплывает мимо глаз.
Ю.Петерец
Пятница. 1945

О том, что происходило после его отъезда в Харбине, Перелешин узнавал от своей матери, Е.А.Сентяниной (урожд. Александрова, 1897 – 1980), остававшейся там до 1951 года. Она была известной в Харбине журналисткой, переводчицей. С ней Перелешин советовался о своих издательских делах, она ему во многом помогала. Сохранилось 296 писем от Перелешина к ней из Пекина, Шанхая, из ряда других мест, перепечатанных им самим на машинке. Перелешин был любящим сыном. Порой он пишет каждый день, рассказывая все мелочи своей жизни, но, опасаясь возможной цензуры, избегает политических тем. От нее письма не сохранились – уезжая из Китая, готовясь к досмотру на границе, она их сожгла. В своих воспоминаниях Перелешин ссылается на свидетельства матери, рассказывая о приходе советских властей после капитуляции Японии в сентябре 1945 года, об арестах, которые начались среди русских. Тогда советские власти, чтобы никто не ускользнул “устроили вечер литераторов и журналистов. Пригласили поименно всех. А в конце вечера арестовали всех гостей так же поименно, посадили в автобусы <…> Тех, кто на “вечер” не явился, разыскали и арестовали. Были задержаны и исчезли Несмелов, Ачаир <…> вся редакция “Харбинского времени”, “Луча Азии”, “Зари”. По подсчету мамы, только ее личных знакомых было увезено сто двадцать человек”6. Одни, как Несмелов, погибли в тюрьмах и лагерях, другие – выжили.

У Перелешина в архиве сохранилась поэма-гротеск Алексея Ачаира “Незримые сады”, датированная 1945 годом, напечатанная на машинке, с авторской правкой. Это одно из последних произведений Ачаира перед высылкой в Россию. В СССР он оказался в Воркутинских лагерях, потом жил в Новосибирске. Сохранились у Перелешина и еще несколько стихотворений создателя “Чураевки” – они оказались в папке с материалами для антологии дальневосточных поэтов-эмигрантов, которую Перелешин с Марией Визи готовили, но так и не успели издать. Это вырезки или ксероксы стихов из эмигрантских изданий. Вот одно из стихотворений Ачаира:
По странам рассеяния
Дорогому моему отцу
Мы жили в суровой Неметчине,
Нам знаком и Алжир и Сиам;
Мы ходили по дикой Туретчине
И по льдистым Небесным Горам.
Нам близки и Памир, и Америка,
И Багдад, и Лионский залив.
Наш казак у восточного берега
Упирался в Дежневский пролив.
Легче птиц и оленей проворнее,
Рассыпаясь по тысячам мест,
Доходил до границ Калифорнии
Одинокий казачий разъезд.
А теперь, когда черные веянья
Разметали в щепы корабли, –
Снова двинулись в страны рассеянья
Мы от милой, чумазой земли…
На плантациях, фермах, на фабриках, –
Где ни встать, ни согнуться, ни лечь, –
В Аргентинах, Канадах и Африках –
Раздается московская речь.
Мы с упорством поистине рыцарским
Подавляем и слезы и грусть –
По латинским глотая кухмистерским
Жидковатые щи a la Russe.
И в театрах глядим с умилением
(Да, пожалуй, теперь поглядишь!)
На последнее наше творение –
На родную “Летучую Мышь”.
В академиях, в школах, на улицах –
Вспоминая Кавказ и Сибирь, –
Каждый русский трепещет и хмурится,
Развевая печальную быль.
Не сломала судьба нас, не выгнула,
Хоть пригнула до самой земли,
А за то, что нас родина выгнала, –
Мы по свету её разнесли.

Перелешин еще до окончания войны, в 1944 году, издал в Харбине, с помощь своей матери, книгу стихов “Жертва”. Тогда, по его словам, в Харбине еще можно было найти бумагу. Перелешин в воспоминаниях рассказывает (со слов матери), что в последние месяцы войны к ней часто заходил Несмелов, и приводит слова Несмелова: “Неужели вы не видите, Евгения Александровна, что все идет к концу. Больше ничего не будет. И ничего не нужно. Я собирался издать книгу стихов. Бумагу закупил. А вчера отдал бумагу даром. Книг больше не будет. Субмарина затонула”7. Несмелов, действительно, вскоре погиб.

А Перелешину удалось спастись от гибели, и он выпустил еще два десятка книг.

Но следующая его книга, сборник стихов “Южный дом”, увидела свет очень нескоро – в 1968 году, когда Перелешин жил уже на другом континенте, в Бразилии.

Жизнь Перелешина настолько наполнена всевозможными событиями, что их хватило бы на несколько человеческих судеб. Жизнь в Китае, монашество, заключение в тюрьме в Сан-Франциско, где его приняли за русского шпиона, и через полгода выслали обратно в Китай, переезд в Бразилию, где Перелешин обосновался в 1953 году, и прожил там уже до смерти. Как прежде в культуру Китая, Перелешин смог вжиться в культуру Бразилии, полюбил эту страну, выучил язык. В конце жизни он считал, что у него “Три родины” (так называлась его книга) – Россия, Китай, Бразилия – которые питали его творчество. И этим он гордился. В одном из писем он писал: “”завоевал” я для русской музы Китай и Бразилию”. И все же, истиной родиной для Перелешина-поэта конечно была только Россия:

Стихи рождались каждый час
Без осязаемых усилий,
Пока жила в груди у нас
Хоть капля воздуха России.
Не капельку, а целый мех
Мы вынесли на человека
Хватило воздуха на всех,
На все края, на все полвека.
Осталось на один прием:
Исчерпан воздух забайкальский
и нынче я со словарем
пишу стихи по-португальски.
(стихотворение “Воздух” из кн. “Три родины”, 1987)

Зинаида Шаховская (ее письмо к Перелешину публикуется ниже) пишет, что в стихах у Перелешина, так же, “как и у Игоря Чиннова, да и почти у всех изгоев нашего призыва, под всеми чужими небесами живет “хоть капля воздуха России””. Говоря о “нашем призыве”, Шаховская имеет в виду – первую эмиграцию. К 1987 году, когда написано это письмо, эмигрантов первой волны уже почти не осталось. Несколько человек, включая Чиннова и Перелешина. С Чинновым Шаховская долгое время поддерживала переписку. Она очень ценила его стихи, вообще многие считали его лучшим среди живущих в эмиграции поэтов. Того же мнения был и Перелешин. В сопроводительной записке к сохранившимся в архиве Перелешина письмам Игоря Чиннова (часть их мы ниже публикуем), Перелешин пишет: “Чиннов Игорь Владимирович – один из лучших русских зарубежных поэтов (Чиннов, Иваск, Елагин, Моршен и, вероятно, аз недостойнейший), “левша”. При всем желании подружиться с ним, все попытки сближения закончились неудачей”. О причинах этой неудачи сказано ниже, при публикации писем Чиннова Перелешину. А здесь мы публикуем несколько писем8 Перелешина Чиннову 1980-х годов из архива Чиннова, тоже хранящегося в ОР ИМЛИ (фонд № 614). По ним можно воссоздать довольно ясную картину жизни Перелешина в его последнее десятилетие, когда он жил сначала у брата, который купил дом в Бразилии, а потом в доме престарелых.

2-го мая 1980 г. Рио-де-Жанейро
Дорогой Игорь Владимирович,

Сегодня уж под вечер получил я Ваше братское письмо от 22 апреля. Дни моей жизни исключительно тяжелы. Мама и я получили приказ немедленно убираться от моего родного брата – хоть на улицу, хоть в богадельню. Побывал я в одной здешней богадельне – и ужаснулся: там насельники – “живые трупы”. 29-го и 30-го провел в San Paulo. Принят был очень ласково: все меня знают. Увы, обе тамошние богадельни переполнены. Я очень просил (хотя и не расплакался) и начальника Sociedade Filantropica Panlieta (который сказал: “Это не для вас, поскольку у вас богатый брат”), и представительницу Толстовского фонда (эта все поняла, приютила меня на ночь, а сегодня звонила по телефону сказать, что уже что-то устроила: надеюсь, что ее письмо получу завтра). Итак, мы снова бездомные и где-то будем “начинать сначала”. Подробно не пишу: слишком больно, да и все меняется ежедневно9.

Рад был узнать о Вашем древнем дворянстве. Что бы ни говорилось, а девяносто вкладов в сокровищницу русской культуры из ста внесли дворяне. Конечно, и другие сословия, когда подросли, сделали немало: духовенство и мещанство. О рабочих и крестьянах говорить не стоит.

Жуткий пьяный скандал был устроен маме и мне 24 апреля. С той поры ни писать, ни даже читать не могу. И “сообщения”10 для епископских кругов в Европе не пишутся, хотя завтра отошлю еще один тяжелый пакет милым “заказчикам” (есть об Осипе Мандельштаме, о Софии Парнок, О Мережковском, еще о ком-то). Может быть, дело пойдет на лад. А лента с записью моего чтения своих стихов еще не дошла, хотя весь текст давно получен. Стихи там нужны только религиозные, их у меня очень много. Прочту и Ваши книги, и книги Юрия Павловича <Иваска>. Темы будут очень нужны.

Кроме благотворительных учреждений, был я и у главы бразильских иезуитов, он меня давно знает. Тоже ко мне отнесся очень сердечно. При встрече ласково потрепал меня по плечу и сказал: “Кожа да кости!” Немец, по-русски говорит безупречно. Знаю, что молится о нас. И верю, что все как-то устроится. Но сейчас очень тяжело. Не писал об этом злоключении никому: издали никто не сумеет помочь. На этом остановлюсь. Да хранит Вас Господь. Ваш Валерий Перелешин.
P. S. Все ли мои сборники у Вас есть? Начиная “Южным Домом” могу послать в подарок. “Антитеза”11 – умнейшее название. Ваша жизнь и моя – именно антитеза.

30-го октября 1980 года
Дорогой Игорь Владимирович!
Сегодня двадцатый день ухода моей мамы. Была у нее какая-то непонятная “эмфизема” (не знаю, как этот ёж пишется), и бронхита у нее не было. Оказалось, что окружающие (брат, его жена, врач, сиделка) сговорились скрыть от меня правду о болезни мамы. Утром 11-го октября она скончалась от рака желудка. В ней я потерял единственный смысл своей жизни: я ведь и стихи для нее писал. Плачу о разлуке – и своем окончательном одиночестве. Больше говорить об этом не могу. <…>

Польский папа, взвалив на себя унаследованное от предшественников бремя общественной политики Церкви, связал себя по рука и по ногам. Церковь НЕ МОЖЕТ дозволить аборт или противозачаточные средства: “Кто ответит мне за райскую пустыню?” Лично мне претит заповедь “плодитесь и размножайтесь”, но ведь я и не перешел в католичество, а остался в православии, которое мыслит приблизительно так же, но лишено единства, которое позволило бы ему выступать единым фронтом. Но я – дело особое (досталась мне душа манихея), говорю даже не за меньшинство, а только за одного себя.

Стихов за мою жизнь Мафусаила мне посвящено довольно много, но Ваше – самое высокое по уровню (четвертая строка сама по себе изумительна), самое тонкое – Ваше12. Благодарю от всего сердца. Не знаю, когда смогу ответить – и сумею ли ответить “так, как надо”. По-русски не возникает ничего уж несколько месяцев. Зато по-португальски пишу безудержно. Кажется, за день до ухода мамы закончил я шлифовку своего венка сонетов “Крестный Путь” в португальской версии (“Via Crucis”) – честное слово, получилась вещь более зрелая, чем по-русски: тридцать пять лет пролегло между ними. Одновременно возникают и португальские версии сонетов из книги “Ариэль” 13 и других, не только “ариэльных”. На днях “Крестный Путь” и копии всего, что написано обо мне по-английски и по-португальски, будет передано дону Маркосу Барбозо, бенедиктинскому приору и члену Бразильской Академии Словесности (он и сам известный поэт). А дальнейшее не от меня зависит. Да и будет ли дальнейшее? Устал я безмерно и обещал маме долго не задерживаться. А вдруг Бог накажет меня долголетием? Прыгнуть с девятого этажа все-таки нельзя: души самоубийц не встречаются с душами близких, ушедших “естественным” путем, а увязают в некоем “астральном дегте”. Ваш Валерий Перелешин
P. S. <…>

Вчера показал моему бразильскому другу Humberto новые сонеты “Мы” и “Последняя игра” (оба из книги “Ариэль”). В “Последней игре” Умберто заставил кое-что переделать (по-португальски), зато – впервые в моей жизни – второй написанный вчера сонет “Мы” принял без единого возражения. Может быть, и вправду стану двуязычным поэтом? Это было бы еще одним первым: “завоевал” я для русской музы Китай и Бразилию, как переводчик и как эмигрант, но уверен, что никто до меня из русских поэтов – не писал стихов на языке Камоэнса и Фернандо Пессоа.
Кстати, Умберто полагает, что в Бразилии не было поэта калибра лучших поэтов Португалии.

18 октября 1984 года
Дорогой Игорь Владимирович,
С месяц тому назад заключил нематериальную, но чрезвычайно важную сделку: сосватал свой архив (прежде всего, письма литературных нотаблей) в Амстердам Лейденскому университету14. Правда, Вас это не коснется: в первую очередь перешлю письма лиц, уже переселившихся в лучший (?) мир, и тех, с кем переписка окончательно рассохлась. Переписка с Вами не рассохлась, но не потому ли, что и рассыхаться нечему? Так или иначе, попалось мне Ваше письмо от 22 апреля 1980 года, на которое я ответил тогда же – 2 мая 1980 года. Тогда мама еще была со мною, хотя знаю, что она и теперь от меня не отходит. В четвертую годовщину ее ухода я ездил на кладбище (чрезвычайно уютное, полное деревьев, цветов, птиц, бабочек) – и снова чувствовал, что “она не здесь”.

А следом за названным письмом Вашим потянулись и позднейшие: от 17 августа и 17 октября. На оба я ответил своевременно. Несмотря на такую давность, письма Ваши остаются живыми: перечитал или хотя бы проглядел их еще раз. И подумал, что делить нам совершенно нечего, ибо лавров – худосочных эмигрантских лавров – хватит на всех (и еще сколько-то останется неиспользованными – unclaimed).

В прошлом году я выпустил первую книгу стихов по-португальски и переводов с английского, русского и китайского. Называлась она “В ветхих мехах”. Сейчас жду (с 1-го апреля по сей день именно жду, ибо все сроки давно прошли) выхода “Александрийских песен”15 Кузмина в переводе моем и Умберто Маркес Пассоса.

А стихи перестали возникать. Последнее было: сонет “Аве Рома” 8.XII.1983 и сонет “Как хорошо” 13 мая 1984 года. И по-португальски тоже ничего не возникает. Вероятно, “пора закругляться”: ведь мне семьдесят один год. Кажется, только Фет писал до таких лет. Однако, не чувствую себя огарком. Читаю почти беспрерывно (и вчера начал “Записки из Мертвого Дома” … по-португальски). Недавно дочитал полностью “Илиаду” тоже по-португальски в прекрасном, хотя и прозаическом, переводе.

Юрий Павлович <Иваск> тоже упоминает о том, что новых стихов не возникает. Любопытно, как у Вас дело обстоит16.

За “Александрийскими песнями” издам, если успею, свою вторую португальскую книгу “Охотник за тенями”. Войдут в нее мои стихи, написанные по-португальски, а затем – переводы исключительно с русского языка. Перевел я для этой книги и два стихотворения Юрия Павловича. Есть также Анненский, Майков, Лермонтов, Гумилев, Георгий Иванов, Ладинский, барон А. Штейгер, Вячеслав Иванов, Брюсов, Волошин, Гиппиус, Пушкин (“Поэт”), граф Комаровский, Блок, Цветаева, Тютчев.

Доживаю тихо и спокойно в Доме-Убежище Артиста. Обстановкой очень доволен. Бывших актеров и актрис (большинство – актрисы) встречаю только за едой (трижды в день); в гости друг к другу здесь ходить не принято. Провожу дни за чтением, за scrabble17, за писанием писем. Погода почти всегда прекрасная: дожди идут обычно по ночам, жить не мешают. Правда, подходит лето, и уже становится очень жарко. Буду рад, если будете изредка откликаться. Надеюсь, что Ваш адрес сберег. Если нет, то пошлю письмо через Юрия Павловича. Ваш Валерий Перелешин.

26 июля 1985 года
Дорогой Игорь Владимирович,
Вчера – в разгар работы по отбору стихов и переписке их на “Маше” для антологии дальневосточных поэтов, намечаемой одной милой поэтессой, получил “Автограф”18 без автографа. Поздно вечером добрался до восемнадцатой страницы. Трагическая ирония – вот ключевые слова к прочитанным стихотворениям. А сегодня надеюсь закончить отбор и переписку (переползаю через букву “Щ”) и возьму “Автограф” с собою в Копакабану в дом моего друга Умберто Маркес Пассоса, у которого проведу две ночи. А книга нужна, особенно в те часы, когда Умберто распинается на телевизоре (а я поворачиваюсь к нему спиной – не к Умберто, а к телевизору), или работает над каким-нибудь рисунком.

Спасибо за память. Хотя стихи возникают редчайше, когда-то я тоже был поэтом. Ваш Валерий Перелешин.

Рассказывая об архиве В.Ф.Перелешина и в связи с этим касаясь событий его жизни, я почти ничего не говорю о стихах Перелешина. Это совершенно отдельная, сложная тема. Она требует глубокого исследования. Но пока стихи Перелешина еще мало известны у нас в стране. Даже не во всех крупных библиотеках мира есть все сборники его стихов. Литературоведческий анализ его поэзии – дело будущего. Сам Перелешин о своем творчестве последних лет очень искренне и проникновенно написал в 1987 году в послесловии к одному из лучших своих стихотворных сборников “Три родины”:

“… я научился устремляться к миру сверх-рассудочному или (чаще) подсознательному. <…> “Голос темного дна” стал отчетливо слышимым сквозь стихи ностальгические, стихи изгойские, стихи о неприятии мира и бегство от него. Выявилась тема “левшинская”: осознание своей свободы от биологического “долга” – свободы благотворной поэтически, но в обычной жизни оборачивающейся болью и унижением. Я “с надеждою встречался с каждым”, но эти “каждые” бежали от меня, как призраки. Такова глубинная первооснова большинства моих сонетов, написанных по-русски и по-португальски (сборник “В ветхих мехах” и еще не изданный “Охотник за тенями”). Все три родины (унаследованная Россия, благоприобретенные Китай и Бразилия) – внутреннего голода не удовлетворили. Осталась неприкосновенной вера в Бога и Церковь, но и тут неизбежны были глубокие сомнения, бунтарство, отчаяние, горькое чувство богооставленности…”

За отпущенные ему на земле 79 лет, Валерий Перелешин выпустил четырнадцать сборников стихов (на русском языке), один – на португальском, большую поэму, даже успел увидеть – в годы перестройки – свои стихи в “Новом мире” и “Огоньке”. Всего у Валерия Перелешина вышло более 25 книг, в том числе две антологии – классической китайской поэзии и бразильской поэзии.

В конце жизни он был очень одинок. Жил перепиской с друзьями и, конечно, литературой. Вместе с Марией Визи работал над составлением антологии дальневосточных поэтов, харбинцев, с которыми он начинал свой творческий путь. Почти все они к тому времени уже умерли, и Перелешин чувствовал себя ответственным за то, чтобы труд его друзей не пропал даром и вошел в “сокровищницу “общего дела”. Но антологию они закончить не успели. Ниже публикуются некоторые письма Марии Визи Перелешину, где речь идет и об этой антологии.

Материалы, связанные с жизнью и творчеством Перелешина, находятся, кроме ОР ИМЛИ РАН, в Лейденском университете (Амстердам), у бывшего с ним в переписке Е.В.Витковского (Москва) и в архивах других его корреспондентов, разбросанных по свету. Ниже публикуются письма из архива В.Перелешина в ОР ИМЛИ РАН.

Благодарю Веру Федоровну Капицу за участие в подготовке текста писем к печати.