“Последняя жена писателя”. Биографический материал о Всеволоде Иванове.

Этот материал любезно предоставлен историком и публицистом Владимиром Ивановым-Ардашевым и взят из его книги «Эхо Русского зарубежья», изданной в Хабаровске в 2006 году

Судьбами русских, выброшенных на чужбину и позднее вернувшихся на родину, я интересуюсь давно. Был знаком со многими бывшими эмигрантами, в том числе со своим знаменитым однофамильцем, старейшим в то время хабаровским писателем Всеволодом Никаноровичем Ивановым.

Познакомился с ним весной семьдесят первого благодаря тогдашнему секретарю Хабаровской краевой писательской организации Виктору Николаевичу Александровскому, который, полистав рукопись моего юношеского рассказа о первобытных художниках и прекрасных девушках в оленьих шкурах, предложил: а давайте, Володя, я познакомлю вас с одним хорошим человеком, тоже историком…

Так, девятнадцатилетним студентом, по уши влюбленным в археологию, я стал навещать удивительного писателя, начинавшего творить еще в далеком «серебряном веке».

И пусть меня простят читатели, но при первой встрече я поразился несходству рослого, представительного Всеволода Никаноровича с седенькой, согбенной и с перекошенным от нервного тика лицом Марией Ивановной Букреевой, его женой, которая постоянно суетилась и называла своего престарелого мужа трогательным именем Севушка. Как-то не верилось, что у такого все еще крепкого и видного мужчины, выглядевшего барином, такая невзрачная жена.

И если бы я тогда случайно заглянул в дневники писателя, попавшие позднее в фонды Хабаровского краеведческого музея, то, наверное бы… недоверчиво улыбнулся, уж очень было трудно представить, что такие искренние и «молодые» слова пожилой писатель посвятил своей немолодой супруге. Слова эти иногда цитируются литературоведами, поэтому повторять их не стоит, но вот одну дневниковую запись, которая могла бы стать последней (но, к счастью, не стала), я все-таки приведу. Это когда в 1961 году, после многих десятилетий скитаний, эмиграции и хабаровского «затворничества», Всеволод Никанорович навестил родную Кострому, отдавая ей дань памяти, загрустил и черкнул в записной книжке: «Чувствую, что как-то не по себе. Как бы чего не вышло. Под Богом ходим. Но всякая мысль – о Маше».

Такие же теплые, искренние слова, но только десятилетиями раньше, писатель посвящал и… другим женщинам. Такова уж жизнь. И библиотечный работник Мария Ивановна Букреева, конечно, была не единственной симпатией этого незаурядного человека, немало пережившего на своем веку.

Вообще, Всеволоду Никаноровичу Иванову везло на женщин. Разумеется, он мне, в то время юнцу, об этом не рассказывал, просто изучение литературного наследия писателя, воспоминания эмигрантов, а также знакомство с одной разговорчивой женщиной-машинисткой, перепечатывавшей рукописи и заодно убиравшей в квартире писателя, навели на мысль, что самой любимой женщиной в жизни Всеволода Никаноровича была молоденькая сестра милосердия Анна Нагорова, потерянная им еще в первую мировую войну, и за которую он, видимо, молился.

Кстати, многие, знавшие писателя, говорили, что Всеволод Никанорович был глубоко верующим человеком. Не знаю, не замечал. Но то, что у него на письменном столе лежала ветхая рукописная Псалтирь шестнадцатого века, хорошо помню. И еще он показывал мне пожелтевший от времени лист, кажется, на итальянском языке, где сообщалось о монашеском хоре при старинном католическом монастыре, ежедневно служащем литургию… уже много столетий подряд! «Вот это и есть бессмертие», — пояснил он, видимо, полагая, что монастырская тематика меня заинтересует. Но, честно говоря, дела церковные меня тогда мало интересовали. Как и не волновала история русского православия, трагический церковный раскол семнадцатого века, о котором Всеволод Никанорович поведал в романе «Черные люди». Сейчас же, когда тема старообрядчества ухватила меня суровой дланью за поседевшую бороду, остается лишь сокрушенно развести руками: эх, была же возможность поговорить о малоизвестных старинных источниках, о сокровенном…

И вообще, беседы с писателем давали редкую возможность заглянуть в начало двадцатого столетия, ощутить дыхание дореволюционной эпохи. Помню, как при первой же встрече Всеволод Никанорович многозначительно произнес:
— Эту руку шестьдесят шесть лет назад пожимал хорошо вам известный Дмитрий Иванович Менделеев. Эту же руку шестьдесят лет назад пожимал не менее вам известный Александр Александрович Блок. И эту же самую руку я протягиваю вам, мой юный друг…

Позже я интересовался у других молодых историков и литераторов, бывавших в этой квартире, а какой самой первой и памятной фразой встречал писатель их. И ответы были разными. Адресованный мне ни разу не повторился. Это я не к тому, что Всеволод Никанорович сказал мне нечто особенное и чересчур символичное, просто он не любил повторяться. Разве что фразу о «пьянице социал-демократе», некогда обучавшем его азам журналистики, я слышал не раз. И эта фраза мне почему-то также запомнилась.

А вообще исследователи творчества и биографы Всеволода Никаноровича Иванова, работая в архивах, конечно же, не раз сталкивались с газетными и прочими публикациями времен гражданской войны, где сообщалось о пьяных скандалах, выходках и прочих «закидонах» дальневосточных политиков и журналистов. Некоторые из них были редакторами газет, возглавляли пресс-бюро, а один даже дослужился до… товарища министра внутренних дел меркуловского правительства, то бишь замминистра, и, обладая немалой властью, шутил, что простит своим собратьям по перу все, что угодно, кроме бездарности, и ежели таковой среди поэтов и журналистов объявится, то вышлет его из Владивостока к чертовой матери!

Лучше других о том бурном, неистовом, катящемся в тартарары Владивостоке рассказал бывший поручик и талантливый поэт Арсений Несмелов, который позднее так же, как и Всеволод Никанорович, эмигрирует в Харбин и будет уважительно отзываться об Иванове, признает его талант и даже заметит в одном из писем своему парижскому коллеге, что тот «остепенился», издал «нечто евразийское, историческое», что «он все же талантлив, остёр, пожалуй, и глубок…».

Но прежде Арсений Несмелов упомянет с грустной усмешкой в своих мемуарах: «Чтобы понять нашу веселость, надо вспомнить, что трагедия борьбы белых с большевиками в то время на Востоке уже выродилась в комедию. Не «опереточными ли правительствами» называла владивостокская пресса всех этих Медведевых, Меркуловых и, наконец, Дитерихсов с их «воеводствами», «приходами» и прочим? Разве не комичны были наши «парламенты» и «нарсобы», где меркуловский премьер-министр…, бия себя в грудь, клялся кого-то сокрушить, а редактор меркуловского официоза… с мест для публики (правда, пьяный) кричал левому депутату:
— Я тебе, сукин сын, всю морду раскровяню…»

Две последние фамилии в цитате я специально пропустил, можете думать про кого угодно. Скажу лишь, что язык тогдашних газетных публикаций был остервенелым, хлестким, беспощадным. Доставалось в них и Всеволоду Никаноровичу Иванову, побывавшему к тому времени и шефом колчаковского бюро печати, и редактором ряда газет. Не церемонился и он в своих публикациях. И вообще, я думаю, тогдашние газетные склоки, ядовитые реплики, вроде «вечно пьяного Савоськи», нужно воспринимать скептически, а еще лучше с долей юмора. Хотя какой уж там юмор на исходе гражданской войны?

И еще в публикациях того времени, а также в более поздних эмигрантских воспоминаниях, крайне мало строк, посвященных прекрасным дамам, вдохновлявшим поэтов и журналистов. А если и есть, то опять же на скандальную, кабацкую тему, вроде… жена писателя такого-то, будучи в ресторане, огрела своего милого бутылкой по голове, а когда через некоторое время вступившие во Владивосток красные посадили его в тюрьму и приговорили к расстрелу, приносила ему водку и кокаин, плакала и материлась, умоляя тюремщиков отпустить на свободу своего непутевого и талантливого мужа…

Разумеется, к такой «залетной» богеме Всеволод Никанорович не относился. Ему на роду было написано смотреться солидно, респектабельно, возглавлять крупные газеты и встречаться с премьер-министрами. Но и он, конечно, был живым человеком, со своей бурной, насыщенной жизнью, выпивками и, как нетрудно догадаться, разнообразными и довольно сложными отношениями с женщинами, которым нравился. И такой крепкий, необузданный дядька, вкалывавший в журналистике, мне ближе и интереснее, чем обезличенный и во многом идеализированный образ «позднего», «остепенившегося» Всеволода Никаноровича.

Не буду продолжать эту тему. Скажу лишь, что личная жизнь писателя того, эмигрантского периода выпала из поля зрения его биографов. И слава Богу!

Ну а с Марией Ивановной Букреевой, которую я также по-доброму вспоминаю, Всеволод Никанорович связал свою судьбу позднее, вернувшись в сорок пятом году из эмиграции, когда уже был в пожилом возрасте. И был этот брак по-своему счастливым, на всю оставшуюся жизнь…