Аксельрод Елена

Вернуться к списку авторов

Стихотворения Елены Аксельрод

МОЛИТВА

Всевышний! К тебе я с молитвой одной:
Пусть будет беда моя глубже колодца,
Но пусть она будет моею бедой,
Пусть тех, кто мне дорог, она не коснётся.
Мой Боже! Пускай твоя кара строга,
Но только с улыбкой не дай мне расстаться,
Чтоб те, кому я до сих пор дорога,
О боли моей не могли догадаться.
Пускай моя доля — неволя и страх.
Ты сердце мне высуши, если угодно.
Да только и высуши слёзы в глазах,
Чтоб рядом со мною дышали свободно.

МОЛЕНИЕ О ДОБРОТЕ

Господь, помилуй и спаси — не оставляй меня одну.
Не забирай, кого люблю, не дай утратить дар любви.
Покуда я могу дышать, оставь мне хоть одну струну —
Струну любви и доброты, а остальные все порви.
Господь, спаси и помоги — чтоб не иссякла доброта
Поодаль, рядом и во мне — прости, Господь, мою корысть —
Мне к миру нежность подари, что так трудна и так проста,
Я помню, как в руке отца в предсмертный час дышала кисть.
Мне есть в кого счастливой быть.
Дай силы мне, Господь,
И ясность красок перенять, и линий чистоту.
Позволь любить и горевать, не усмиряя плоть,
Не дай утратить веру в свет, живя не на свету.

СЕРЫЙ ДЕНЬ В ИЕРУСАЛИМЕ

Так бесстрастно тихи эти серые дни в феврале.
Цвет дождями размыт. Но кистями почти что сухими
Нынче пишет художник, планшет прикнопив
к полумгле,
Мягко синь подмешав в пегий сумрак
в Иерусалиме.
Мне покойно сегодня. Не хочется думать и знать
О намереньях скрытых премудрого акварелиста –
И какими мазками он будет туман разгонять,
И не станет ли завтра картина чрезмерно цветистой?

1996

СТАРЫЙ ПОЭТ

А. Тарковскому

Приученный к долгим цензурам,
Он взглядом погасшим и хмурым
Собратьев своих провожал.
А, впрочем, он слыл балагуром
И давним, незлым каламбуром
Охотно юнцов потешал.
О нет, не ходил он в смутьянах,
Речей не твердил покаянных,
И профиль был ясен и строг.
И так же, как в строчках чеканных,
Как в бледных предзимних полянах,
В нём вечности был холодок.
Известности поздней прохлада.
Что делать? И это награда.
Пускай прожитое горчит,
Острит он, и публика рада,
И привкус безвредного яда
Её торжества не мрачит.

ВДОЛЬ МЕРТВОГО МОРЯ

Я думала, что это снег,
но ты мне объяснил,
Что это просто белый свет
сверкал на склонах синих.
И горы жили между вод,
а не, как мы — в пустыне.
Казалось, кто-то с морем твердь
опять объединил.
Мы ехали сквозь белый свет,
он бил в нас с трёх сторон,
Мы ехали вдоль охры гор,
вдоль пятен жжёной умбры.
Весь белый свет нас обнимал,
зелёный, жёлтый, бурый,
Он бил сквозь чёрные очки
и сквозь стекло окон.
И мы не знали, почему пустынею звалась
Слепящая игра лучей на пестроте солёной,
И мы не видели ещё дороги опалённой,
Что к нам из-за границы дня,
сквозь белый свет рвалась.

СТАРЬЕВЩИК

“Альте захен, альте захен”, –
Бедуин кричит на идиш.
Мамелошн – альте захен –
Разве этим нас обидишь?
Надрывается старьевщик:
– Позабудь свое местечко,
Был твой дед перелицовщик,
Просидел весь век за печкой.
Как сюртук того портняжки,
Твой язык перелицован,
Как братишкины рубашки,
Как наследие отцово…

Погоди, старьевщик юный,
Вынесу тебе, пожалуй,
Эти порванные струны,
Этот говор обветшалый,
От завещанного мамой
Мне остались слов осколки.
Пыль ее святого Храма
Ты трясешь в своей кошелке.

1998

* * *
Кряжи рассыпались халвой –
На языке оскомина,
Как будто горькою травой
Я навсегда обкормлена.
И что олива, что ольха,
Что Негев, что Московия _
Не Божий мир, а требуха,
Затея бестолковая.
Но ослик меж камней стоит –
Живое изваяние,
Неужто спит, пейзажем сыт,
Иль знает все заранее?
Чего он ждет, совсем один,
Отбившись от хозяина?
Он в центре мира, меж вершин,
А мне – всегда окраина –
Хоть на горе, хоть под горой –
Среди долины ровныя.
Но ослик, маки, склон рябой
И роща озаренная…

1997

* * *
Ф. Я.

Сколько с тобой поменяли домов!
Сколько с тобой поменяли бездомий!
Этот, видать, предпоследний наш кров
Всех неожиданней, всех незнакомей.

Окон непрочных мелкая дрожь,
Комнаты две, две тоски, две кровати…
Нежность, что нежностью не назовешь,
Стала дороже прежних объятий.

Ключник-разлучник, усохшей рукой
Не отворяй нам последнего дома,
Не прерывай перегуд городской,
Не обрывай бормотание грома.

МОЛЕНИЕ О ДОБРОТЕ

Пространство смещено, и время сбивчиво.
Назад ли пячусь иль бреду вперед –
Судьба моя в глаза глядит обидчиво
Который век, который час, который год.

Я иудеянка из рода Авраама,
Лицом бела и помыслом чиста.
Я содомитка, я горю от срама,
Я виленских местечек нищета,
Где ласковые свечи над субботою,
Где мать худа и слишком толст Талмуд,
Я та, на чьих лохмотьях звезды желтые
Взойдут однажды и меня сожгут.

Я дую в горн, и галстук цвета крови,
Я комиссарша, грозен взгляд мой зоркий,
И я же, заплутавшаяся в слове,
Избравшая безлюдные задворки
Российского стиха, и этой долей
Вернуть бы мне себя, еще одну –
Ту, что когда-то не своею волей
Валила в снег таежную сосну.

1977

* * *
Ф. Я.

Как славно, что ты со мной,
Что мы еще на земле…
Только твой кашель ночной
И пузырек на столе.
Снова тебя я жду —
Только в другой стране.
У неба всего на виду —
Только в другом окне.
За дверью твои шаги
По-прежнему ровно в пять.
Еще небеса не строги.
И можно рядом молчать.

В САДУ

…Мне казалось, угрозу я скину,
Только веток коснусь руками.
Если камень бросят мне в спину –
Это яблоко будет, не камень.
Пусть резвятся шепоты-блики,
Пусть конвой свой удвоят тени –
Ведь не люди же здесь – владыки,
Разве могут предать растенья?
Я наткнулась на листья сухие,
На шуршащий и теплый холмик.
Что ж, дела не такие плохие –
Полежу здесь, прикинусь тихоней.
Задремала я, тени скакали.
Подступали, сжимали виденья.
Снилось мне, что меня искали,
Что мой лоб придавили каменья.

Но сплетались в сизых просветах
Руки яблонь с руками людскими.
И была я одной из веток,
И носила людское имя.

* * *
Как собака сторожевая,
Конуру свою обживаю.
Я дожевываю, доживаю
День, обглоданный, точно кость.
Цепь тяну все куда-то вкось.

Как приблудная рыжая псина,
Увернувшаяся на бегу
От хозяина-бедуина,
Что-то чую — сказать не могу.
И теперь одно — обезноживать
Меж овечьих троп, между волчьих,
Что темно, что давно —
подытоживать
На подстилке, дождавшись ночи.

* * *
Две скобки — два числа:
Рождение — уход.
От койки до стола
И дальше — в небосвод.

Пришел ты, как домой,
А циферки — вдогон.
И вот уж — с глаз долой,
И вот — из сердца вон.

Ты на виду у птиц,
Ты в сердце облаков —
Меж просветленных лиц
Бесполых стариков.

ОГНИ БОЛЬШОГО ГОРОДА

Огромный город, коротышка Чарли.
Слепая девушка в хитончике из марли
Надежду за немой улыбкой прячет
И видит в прозорливости незрячей,
Как семенящие его шажки
И растопыренные башмаки
Вот-вот махнут над временем. Прыжок –
И полетит примятый котелок –
Над модами, погодами, порядками,
Чумными, золотыми лихорадками…

Труху столетья Чарли отряхнет,
Как бомж, в ночном тоннеле прикорнет,
И правнучка той девушки незрячей
С ним рядом сядет, ноги раскорячит,
С прилипчивой улыбкою похмелья
Разбудит, клянча курева иль зелья…

Вздохнет смущенно коротышка Чарли
И в новое столетие отчалит.

* * *
На древесине нежной
Слоистая кора.
Болезнь все безнадежней,
Но боль не так остра.
Дробилась жизнь на годы
И раскрошилась вмиг.
Нет власти у природы —
Господь, лишь Ты велик!
Дозволь вернуться к Свету.
Пусть жертвенник пунцов,
Не призови к ответу
За темный грех отцов!
За что сгорают ветки
В пылающей пыли,
И в чем виновны предки
Дерев Твоей земли?

4 мая 1998

Я НЕ УМЕЮ ОТМОЛИТЬ ВИНУ

Памяти мамы

1
У больничного окна
Мне другого теперь не увидеть в окне —
Ни ветвей говорливого сада,
Ни теней их на жёлтых в потёках стене,
Ржавой осени и листопада,
Не увидеть прозрачную зимнюю вязь…
Хворый тополь и бойко лопочущий вяз
Только в памяти той, предыдущей,
Заслонённой безжалостно чётким окном,
За которым приземистый дом — иль не дом,
А казённый приют для ушедших с земли —
И автобус, безропотно ждущий —
Я глядела, как рдели букеты, как шли
Горстки тихих людей и как чёрные шали
Возле дома склонялись в июньской пыли
И на жестоком ветру трепетали…
Мне другого уже не увидеть в окне —
Только тени на жёлтой стене.

1987

2
Малаховка
Месяц в посёлке —
Осыпью осы.
Сказки на полке —
Толстые косы.
Мама мне их поутру
Заплетает.
Бабочка к нам на террасу
Влетает.
Это не бабочка —
Лента в косе.
Тапки сверкают,
Пляшут в росе.
Папа грунтует холсты,
Напевая.
Гнутся кусты,
К нам гостей зазывая.
Бабушка Хана,
Девочка Рэма,
Старая рана,
Грустная тема —
Как снарядилась
Малаховка в гости —
Кто загостился,
Кто на погосте.
Только по-прежнему
Длинные косы
Да над столом
Сумасшедшие осы.
Моль тополиная,
Тления дым.
Жмутся картины
К стенам немым.

1987

3
Как же судьба меня покарала!
Господи Боже! Господи Боже!
Мама в посёлке пустом умирала
На полосатом продавленном ложе.
В доме чужом, где глядели с обоев
Молча картинки переводные,
Брошена мной, расставаясь с собою,
Мама моя погибала впервые.
Я пробегаю мимо балкона,
Где её дух одинокий витает.
Что же так тихо? Ни зова, ни стона…
Только ольшаник кадиш читает.

1988

РУССКИМ ПОЭТАМ

“Над вымыслом слезами обольюсь”.
А.С.Пушкин.

Трагедию сначала сочинять,
Потом ее героем становиться.
Невольник слова – не на что пенять –
Нет воли продохнуть иль протрезвиться.

Ослушнику послушен только слух
И музыкой подсказанное слово.
Что небеса – лишь клочковатый пух,
Покуда нет словесного покрова.

Ты каменного гостя сам впустил,
И черный человек – твоя химера.
Но вымысел твой зова не простил,
Воздал за приглашенье полной мерой.

От Черной речки и до Англетера,
И дальше, дальше – посвист черных крыл.

1998

МЕЧТА ЖИВОПИСЦЕВ

Мише.

Я хочу такую мастерскую,
Чтоб в одном окне лилась пустыня,
Чтоб в другом — зеленую иссиня
Вечно видеть полосу морскую,
В третьем — чтобы улицы косые
Вдоль Оки, где ветер жмется к ветлам,
Чтоб жестоковыйные, сухие
Горы высились в окне четвертом.
Пятое окно бы и шестое,
Чтобы в них жилье под черепицей,
Чтобы пахло шашлыком и пиццей,
Чтобы небо, светом налитое,
Над поселком мягко трепетало…
Мне б и сотни окон недостало,
Отчего ж единственное снится?

20 мая 1998

В ГАЛЕРЕЕ

Я старомодна. Я люблю музеи.
Брожу часами. На людей глазею,
Потом они со стен глядят мне вслед.
Однако нынче не в чести портрет –
Пожалуйте со мною в галерею.

Москва, Чикаго, Иерусалим.
Просторный зал бесплотен, нелюдим.
Где выставка? Растерянный мой взгляд
Встречается со взглядом унитаза,
А вдоль стены усладою для глаза
Телеэкранов черно-белый ряд
Невыразимую смакует муку –
Одна рука другую чешет руку.
Вот зал второй – квадраты и круги.
Нет лиц, нет глаз. Бутылка, сапоги,
Клочок газеты, проволока, гвоздь.
С кем взглядом встретиться?
Случайный гость,
В недоуменьи пялюсь на отходы
Толпы, в которой лиц не разберешь.
Серьгу, афишку, жвачку, ржавый нож
Художник хищный притащил с охоты.

1999

ВОСПОМИНАНИЯ О ПОДМОСКОВНОМ ДОЖДЕ

Шел на цыпочках сперва,
Осторожно, мимо солнца.
А теперь… Держись, листва,
Вон как старый клен трясется –
От боязни за себя,
За кафтан свой красно-рыжий,
Собственный напев дробя,
Дождь стучит смычком по крыше,
Будто хочет на покой,
Долгим бегом утомленный,
Будто рвется к нам с тобой,
Пес мой сонный, цвета клена.
Как нас много собралось
Этим днем немноголюдным –
Клен, и дождь, и я, и пес
На своем ковре лоскутном.

1998

* * *
Спит наследник. Ему семнадцать –
Нет, не лет, а семнадцать дней.
Он еще не умеет смеяться –
Спит, прижавшись к груди моей.

Только жалуется бесслезно –
Плач улыбку опередил.
А в окошке вполне серьезно
Дождь смеющийся зарядил.

Спит в небесной своей фланели
Заместитель мой, ножки поджав…
И пока нет надежней постели
И пока каждым вздохом он прав.

Стали дни мои чуть длиннее,
Может, долго живу не зря?
Вижу, как в запеленатом небе
Всходит радуга января.

ПЕРВЫЙ ВЕЧЕР ПАСХИ

Горькая зелень,
Сладкий орех.
Здесь угощенья
Хватит на всех.

Всех-то нас – двое.
Бокалы красны.
Счастье лихое.
Привкус вины.

Видишь – свобода?
Просторно сидим.
Праздник исхода
Запьем, заедим.

Длинные свечи
Долго горят.
Горбятся плечи,
Туманится взгляд.

Дремлешь ты в кресле.
Покой. Благодать.
Тени исчезли.
Некого ждать.

* * *
Безлюдье предвкушаю я как благо,
Когда меня из города уносит
Стремительное тело электрички
Туда, где над зиянием оврага
В сплетениях стволов возникнут лоси,
Усами будут шевелить колосья,
Упившись пенной ливневою брагой,
Где не над газом вспыхивают спички,
А чиркну – и такой зажгу закат,
Что разом озарятся лес и сад,
И мысли о тебе с не городской отвагой,
Забыв на них наложенный запрет,
Освобожденно вырвутся на свет.

* * *
А может, дольше нас живут деревья
Лишь потому, что зависть их не мучит —
Кто в дебри врос, тех не влекут кочевья,
Не гложет чья-то солнечная участь;
А может, дольше нас живут деревья
Лишь потому, что их тоска не мучит —
Забыты сброшенной листвы отрепья,
Отринуты обломанные сучья;
А может, дольше нас живут деревья
Лишь потому, что их не мучит совесть,
Предательства и страха опыт древний
И ложь, укоренившаяся в слове…

1980

* * *
Заржавлена игрушка
С названьем жарким: “Жизнь”.
Ты говоришь: “Старушка,
Не унывай, держись!”

Стараюсь уцепиться,
Хватаюсь за песок.
Соленая крупица.
Июльский кипяток.

Зовешь, не замечая,
Что я растворена
В голубизне без края,
В сухом котле без дна.

* * *
Горькие, легкие запахи.
Дятел голодный кричит.
Чем после нынешней засухи
Будет зимою он сыт?

Белка худая, дотошная
Ищет заветный орех.
Мается зря суматошная –
Ни одного, как на грех.

На Милосердного сетовать
Нам лишь дано испокон.
Вынесу хлебушка серого,
Птиц созову на балкон.

Прав мой сосед разговорчивый:
Мы перед ними в долгу.
Птиц и зверей стану потчевать,
Что же еще я могу?

ФЕВРАЛЬСКИЕ ДОЖДИ

1

Багрово-лилово-синий,
Понизу позолочен,
Неба ковчег черной линией,
Ниткой небрежной прострочен.

Туча в хозяйском радении
Красный фонарь повесила.
В ее ночном заведении
Будет сегодня весело.

Музыка искрометная –
Визг, шлепки, перестрелки.
Знатные гром и молния
Бьют в кураже тарелки.

К рассвету все шито-крыто,
Клочьями пух диванный.
Сквозь мелкое сизое сито
Редкие брызги манны.

2

Ветер-домушник оконную раму
Мокрыми пальцами рвет.
Кто-то сквозь дождь присягает исламу,
Милость аллаха зовет.

Но почему этот зов заунывный
Ветра и града слышней?
Знают ли солнцем пронзенные ливни,
Сколько им выпало дней?

Сколько им выпало, сколько осталось нам
Рядом с огнем и мечом,
Кто распластался за черными ставнями,
Молит аллаха о чем?

1997

* * *
Была мне радость только в слове.
Все внове. Но зачем я тут?
Когда два камня в Вострякове
Тоскуют обо мне и ждут.
В удушливых объятьях ветра –
Без голоса и без лица –
Ищу лишь два квадратных метра,
Где тень отца,
Где мамы тень над рыжей глиной
Меж свалкой и березняком,
Где головы моей повинной
Не преклонить под свозняком.

1992

ПОСЛЕ ВЫСТАВКИ

Закрылась выставка. Художник увозил
Не тронутые взглядами картины.
С досадою холсты свои грузил
Под фонарем на улице пустынной.
Картины втиснув кое-как, плашмя,
В машину сел и сгорбился под ними,
Подумал, сигаретою дымя:
“Зачем писал? Где зритель твой,
где имя?
Вот баловень судьбы! Что вспоминать
Счастливцев, слишком поздно
воскрешенных?”
И спохватился: “Как скомпоновать
Разбросанные домики на склонах?”

1997

ВЕТЕР В АРАДЕ

Сыплются листья, жуки, мотыльки.
Душная вьюга вдоль тротуара.
Вывалив мусор, несутся мешки,
Как угорелые, как от пожара.

Корки, окурки, стручки, кожура,
Бланки, квитанции, клочья рекламы
Пестрой трухою прочь со двора.
Бьется белье об оконные рамы.

Это мой день превращается в прах.
Это акаций вчерашнее пламя.
Еле держась на слоновьих ногах,
Пальмы размахивают ушами.

Ящеркой бывшая ветка ползет,
Ветошки листьев неся осторожно.
В сизой пороше дрожит небосвод.
Кажется, выжить, ожить невозможно.

Даль захлебнулась сухою волной.
Плюхнулась в комнату черная птица.
А петербуржец поет за стеной:
«Хочется счастья добиться!..»

СОНАТА ОБ УХОДЯЩИХ

Желтый снег, перемешанный с мокрым песком,
Но асфальт по-июльски сухой.
Топольки-голыши вдоль дороги рядком,
С ними няньки – осина с ольхой.
Нас немало еще. Мало будет потом.
Еще ходим гурьбой, гомоним вразнобой,
Еще спорим, влюбляемся, верим, поем,
Прошлогодние листья ногами гребя…

Но и это уже без тебя.

И была та зима на сквозном берегу,
Та колючая синь. Жаль, что дни коротки.
Расцвели снегири на монаршем снегу,
Красный лыжник – снегирь – вдоль белой реки,
И еще нам тепло в поредевшем кругу,
И еще забиваться в дома не с руки,
Хоть исчезли с окрестных дворов старики
И на ломких веревках твердеет белье…

Но и это уже без тебя, без нее.

Помню зной, когда сыпалась стружкой трава
И ржавела без дела коса,
Как сухая кора, выгорали слова,
Когда пламя валило леса.
Цепенела душа, ни жива ни мертва,
Лишь ревела огня полоса,
И казалось, уже не сыскать никого…

Нет тебя, нет ее, нет его.

Но и лето прошло. И черед октябрю.
Вслед за нами дожди-шаркуны по пятам.
Но одни ли дожди? Плотно дверь затворю,
Приглушу жадный шорох страниц по ночам,
Оглянуться забуду, тоску усмирю.
Я к сыновним прижмусь еще близким плечам,
Чтоб не видеть, как свет у соседей погас…

Нет тебя, нет ее, нет его, нету вас.

Повторятся не раз и торжественный снег,
И на ветках весенних мальчишеский пух,
Легкий бег безнадзорных уклончивых рек,
Смех детей и тяжелые слезы старух.
Сыновей наших этот забывчивый век
Вряд ли будет щадить. Лишь бы свет не потух
В окнах тех, кто им дорог, пусть хватит огня…

Только это уже без меня.

1977

* * *
Я не была ни с этими, ни с теми.
Я за покоем ехала сюда.
Но в Иордане вздыблена вода,
И призраки рождённых в Вифлееме,
И медресе узорная стена —
Смешалось всё в сознанье.
Я больна
Гнетущим невостребованным долгом,
Безликостью минут моих пустых…
А день сегодня так длинён и тих,
И в ночь он превращается так долго.
Так алое полотнище дрожит,
Натянуто могучими руками,
Что и сама я будто в Божьем храме,
И мысль о вечном голову кружит.

* * *
Ненадеванные платья,
Неговоренные речи,
Нераскрытые объятья,
Несвершившиеся встречи.

Я застряла в лифте темном,
Не поднявшись, не спустившись –
В лифте темном, неподъемном,
Не простясь, не расплатившись.

Нахожу наощупь кнопки.
Жму на все подряд вслепую.
Зов мой из ночной коробки
Падает в нору пустую.

Мечется во тьме сознанье,
Точно в петлях серпантина.
Но прощенье, воздаянье,
Воздух, свет – улыбка сына.

1998

В ОЖИДАНИИ ЗИМЫ

Ночью дождь побежит.
Кровля чует, дрожит –
Это осенью было нездешней.
Здесь-то ветер шустрит,
Прыгнет вниз, воспарит,
Все равно – что осенний, что вешний.
Занавески взметнет,
Книги на пол швырнет –
Русской грамоты не разумеет.
Скинет с полок горшки,
Разобьет в черепки –
Он хозяин, он барин, он смеет.
Как порывы резки!
Прожитого клочки,
Землю с пола, цветы подметаю.
Лишь на то и годна,
Сквозняком сметена.
Сколько можно барахтаться с краю?

А дождей дребедень –
Только миг, только день –
Домолиться, докаяться надо.
Всемогущий спасет,
Коль к зиме допасет
Смуглых ветров непьющее стадо.

1998

СОНЕТ О ГЕОГРАФИИ

Посвящается Марине Цветаевой

От Черной речки в двух шагах Машук,
Елабуга видна с его высот.
Размашистую сеть свою плетет
Российской географии наук.

Повсюду щупальцы царевых слуг —
От хищной Персии до камских вод.
Арбе, что Грибоедова везет,
Сопутствует теплушек скрытый стук.

Палач закатывает рукава —
Ты дома, это значит — ты в петле.
Впадает в Каму вольная Нева.

Каким же чудом в ненасытной мгле,
Захлебываясь в пыточной смоле,
Все новые всплывают острова?

1984

* * *
Семь лет на исходе почти.
Кровь почти поменялась,
а, может быть, вовсе иссякла.
Только семь, только семь, а не сорок
мы были в пути.
Семь замков, а за ними изба наша,
хата и сакля,
Есть из камня шалаш. Вот и незачем
дальше идти.

Но пророки грозят Божьей карой.
Им радио вторит.
Семь мгновений, иль тысячи лет –
та же кровь, тот же грех.
И заученно диктор твердит
то, что сказано Господом в Торе,
Что пророки вещали о нас без шумов и помех.

1997

* * *
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черёд…
                                    М. Цветаева

Полоумная старуха,
Побирушка на вокзале,
Не вино, а бормотуха
В замутившемся бокале.
Бормочу свои хореи,
Бормотухой заливаю,
Что славяне, что евреи —
Я тихонечко, я с краю.
А в башке, чугунной, пьяной,
Безысходно нежность тлеет:
Ночь течёт на лес багряный,
Камень под луной белеет.

ПЕРЕБИРАЯ ФОТОГРАФИЯ

Пестры, нарядны пять последних лет,
А снимки старые черны и лживы,
Как будто прошлое слизнуло цвет,
Оставив мне на память негативы.

Все наизнанку, все наоборот.
Сквозь пятна времени, наплывы, ретушь
Тебе навстречу продираюсь вброд —
На свет давно погасшей сигареты.

Учусь оттенки мрака различать
И пятиться, собрав остатки воли.
А гладкая цветистая печать —
Простая тайна техники — всего лишь.

МОЛИТВА

Я верю, Господи, в Тебя,
Но я себе не верю,
Как будто бы душой кривлю,
К Тебе взываю всуе,
Как будто о своем скорбя,
Себя Тобой не мерю,
И больше вечности люблю
Свою тропу земную.

Ты видишь, жизнь моя скудна –
Разбитое корыто.
Но пощади моих детей,
Даруй им милосердье!
Как велика моя вина,
Лишь нам с Тобой открыто –
Что взять с меня? Остаток дней
И позднее усердье.

Что взять Тебе, кто всех щедрей?
Ты взял, кого любила,
Кому определил Ты срок,
Кто жил, не зная срока.
Но пощади моих детей,
Спаси их и помилуй!
Дозволь мне заплатить оброк
Отдельно, одиноко…

1998

* * *
А если бы жил рядом Модильяни —
Ну, предположим, на Тверском бульваре.
Какой была б судьба его созданий —
Его б ласкали или убивали?
Да как ни называйся отчий край,
За Божий дар не миновать расплаты.
Тверской бульвар или бульвар Распай —
Какая разница, где быть распятым?

* * *
Грань угасания дня —
Ни причитаний, ни воплей.
Солнце глядит на меня,
Маленькое, как в бинокле.
Грань угасанья ярка,
Грань угасанья прекрасна.
Мягкого мрака рука
Свет припускает бесстрастно.
Грань угасания дня.
Грань между мыслью и тьмою.
Ласково тени гоня,
Люстра висит надо мною.

ПРОЩАНИЕ С ПРИБАЛТИКОЙ

На ветви упали беленого неба осколки.
Сосны разбушевались, силятся их стряхнуть.
На этой прибрежной мартовской барахолке
Чего только нет – лишь выбери, что стрельнуть.
Снег пены коснется, и тает, и гибнет, рождая
Застывшие брызги, под ними дрожит изумруд.
Янтарная капля в песок закопалась, нагая,
Не тронем ее. Ювелиры пускай подождут.

Прибалтика в марте. Как мало потрачено краски,
Как много оттенков в себя вобрала акварель.
Мы тихо уйдем. Мы покамест боимся огласки,
Но бережно так, как младенца несут в колыбель,
Тебя унесем на завещанное побережье,
Над коим восходит огромный слепящий янтарь,
Сжигает и плавит все наши сегодня и прежде,
И твердой рукой пишет заново наш календарь.

1998

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

Памяти Аллы Беляковой

1
Повязал нас малеевский вяз
В захлебнувшемся жизнью апреле.
Ничего никому напоказ —
Лишь потёк голубой акварели,
Лишь сиреневый блик на снегу,
Когда не было красок в заводе,
Только тихая вера — смогу —
Без свидетелей, не при народе.
Мокрой варежкой зиму смахнуть
Со скамейки над кромкой оврага
И на свой незамеченный путь
С любопытством глядеть и отвагой.

2
Старая записная книжка,
Книжка записная, записная…
Где вы, кто остался про запас?
Памяти небрежной вязь сплошная
Так черна, что не рассмотришь вас.
Живы те, кого не хоронила.
Вас неведенье моё хранит.
Та, что всех роднее, мне звонила.
Пусть никто мне больше не звонит.
Набираю номер осторожно.
Долгие смертельные гудки.
Как в пустой сторожке придорожной,
Гулко дышат в книжке сквозняки.

* * *
Прокрустово ложе России –
Ноги целы, сыскать бы голову.
Живу безголовая. Ноги босые
Песком раскаленным исколоты.

Мысли остались на улице Бронной
Вместе с моей головой оброненной.
Плачу, сгорая, по белым лесам.
Плачу, сняв голову, по волосам.

1998

ПОСЛЕ СЕССИИ

Торчали елки из горы,
Как перья из подушки,
В те стародавние поры,
Когда мои подружки
Поутру, чуть продрав глаза,
Скатившись вниз по склону,
Неслись гурьбою на базар
По Новому Афону.
Как мы рвались на запах дынь,
Впивались в абрикосы,
Преодолев истмат, латынь
И прочие торосы.
На даче до колен лопух,
Скулеж нравоучений,
А здесь морской дурманный дух,
Здесь призрак приключений.
И я, ровесницам под стать,
На пляж с надеждой тайной
Шла камушки перебирать
И взгляд ловить случайный.
Все приключенья позади.
Отзеленела Рица.
Попробуй тот Кавказ найди,
Те солнечные лица.
И мне судить о нем смешно —
Той давешней школярке.
Перебродившее вино.
Расколотые чарки.

17 июня 1998

ИВАН-ДА-МАРЬЯ

Иван, посиневший от горя,
Изменщица желтая Марья…
Бывало, на каждом угорье
В российской бессолнечной хмари
Я каждый листок отличала
И он отвечал мне доверьем –
И вот добралась до причала,
Цветы посадила у двери,
И, солнце опережая,
Поутру, не без усилий,
С детсадовским прилежаньем
Перед ростком бугенвиллий
На корточки приседаю,
И он с похвальным терпеньем,
Неграмотной мне сострадая,
Карабкается по ступеням –
Сказала бы я – на крылечко,
Где Марья бранилась с Иваном. –
Крылечко осталось за речкой,
За теле-метельным экраном.

* * *
О если б я могла войти во Храм,
Когда осталась лишь одна граница,
Неспешно перейти ее – и там
С любимыми навек соединиться.
Переступала столько я границ,
Боясь на провожавших обернуться,
Чтобы при виде дорогих мне лиц
С дороги непосильной не вернуться.
Транжирила, не обретя взамен
Ни легкого дыханья, ни покоя,
Ни утоленья, ни надежных стен,
Ни милосердной свежести прибоя,
Ни веры, ни безверья – лишь одна
Едва осознанная мысль о встрече.
Не потому ль, по-детски смущена,
Я по субботам зажигаю свечи?

ИЕРУСАЛИМ

Жизнь после смерти есть.
Я умерла
И вот попала в вечность – город вечный.
Теперь я знаю, что скрывала мгла
Последняя и что сказал мне Встречный,
Последний в жизни той, когда осуждена
Была я на Эдем, который не заслужен,
Не выстрадан моим безверием досужим –
Ни этот грозный зной, ни эта тишина.
А Встречный говорил, что соль крута в раю,
Где персик да инжир свисают с ветки каждой,
Что буду мучиться неутолимой жаждой –
Хоть плоть свою сожгла, чем душу напою?
Живу внутри стиха, где между строк песок,
Где юный Яаков – рубашка цвета хаки –
С Рахелью обнялся – их караулят маки,
И черный автомат, как пес, лежит у ног.
Зачем я в бестелесности моей,
Предвидя и в раю явленье Амалека,
В больную даль гляжу, где больше полувека
Жила, не зная, что в раю больней…

* * *
Там, где сгорел Содом, едкие пятна окалины.
Отбушевавшее пламя зовет оглянуться назад.
В Мертвое море столпы соляные повалены,
Длинными льдинами, Арктикой белой лежат.
Жар застыл над горами, как северное сияние.
Пахнет дымом и серой, черным хлебом и домом,
Но между домом и мною такое же расстояние,
Как между маревом Арктики и красным дождем над Содомом.

* * *
У вечности ворует всякий,
А вечность, как морской песок.
(О. Мандельштам)

Да, вечность, как морской песок,
Однако не у нас в пустыне.
Здесь прочности не мерен срок –
Не раскалится, не остынет.
Ребенок или сам Господь
Набил здесь формочки камнями,
И опрокинутая плоть
Неуязвима под ветрами.
Песок она смахнет с плечей.
Как волосинки после стрижки.
Бесцеремонный суховей
Изнемогает от одышки.
А вечность – что ж? Слегка пылит
И потешается над нами.
И лишь сам у себя сулит
Нам, мельтешащим меж камнями.

ВЕЧЕР

Тень птицы на стене.
Тень жизни в пол-лица.
Тигрово-полосатое
сочится небо в дом.
А я – в прошедшем дне,
И нет ему конца,
Зачем горящим взглядом
стращает окоем?

На кочке золотой
Болотный дым вбирать –
Ну чем не простофиля,
ну чем я не кулик?
Темно. Окно закрой.
Захлопни, как тетрадь.
Оставь лишь птичью тень,
оставь дрожащий блик.

1997

ВЕЧЕРНИЙ СЮЖЕТ

В промежутке, когда ни светло, ни темно,
Чуть размытым наброском сюжета
Новоселы сойдутся стучать в домино,
Как в Москве, если отпуск и лето.
Сдвинут лавки тесней за дощатым столом
В невзначай обретенном Араде,
И устроятся жены мечтать о былом,
О бакинском и минском укладе.
А за ними – Черемушки. Правда, бетон
Раскаляется за день некстати.
Разве это сюжет? Это попросту фон,
Это горы горят на закате,
Русской речью вечернею взяты в полон –
Наш язык вожделеет к прохладе, –
Но порою иврит из раскрытых окон
Заверяет, что он не в накладе.
Полосатого облака гаснет наряд,
Вот подол уже с крышами вровень.
Спит иврит. Русский спит. Лишь глядят на Арад
Кнопки белые в черном покрове.

* * *
Пересоленное море,
Пересохшая гора.
Между ними в коридоре
Обустроиться пора.
Просолиться, прокалиться,
Ур Халдейский позабыть,
Помнить, что одна столица
В мире долженствует быть.

* * *
Актинидия коломикта так оплела
окна веранды…
Олег Чухонцев

От Бронной моей до твоей Лесной
Полчаса ходу, а на трамвае…
Впрочем, трамвай меж тобой и мной
Вряд ли ходил… Помню только сваи
И в них вцепившиеся хибарки,
Временный дом твой – балкончики, арки.

Из Переделкина в мой Арад
Путь, проложенный жизнью целой.
Была бы дорога длинней стократ,
И ту бы, кажется, одолела,
Но все норовлю возвратиться незванно
Туда, где дождем захлебнулась поляна.

Ни свечки. Ни звука. А дома – Суббота.
Зачем я, куда сквозь вязкую жижу?
Сверху морось, снизу болото.
Еще полпросеки… Тени вижу –
Выросли из шебуршащего мрака
Ты с фонариком и собака,
И актинидия, что непрошенно
Дачи казенной окно оплела,
И строчка твоя, что без рифмы брошена…

Вновь полуночничаем у стола –
Не до стихов. Они в книжке черной,
Тощей, безрадостной, непроворной.
Ноты высокие сбивчивой речи
Так болезненны, так резки…
Не соглашаться и не перечить,
Звук удержать, движенье руки,
Свет одинокий… Крикнула птица,
Вымокла бедная… Водка-водица.
Не намолчаться, не отрезвиться.
Только без умолку дождь тараторит,
Да холодильник в углу ему вторит.

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

В свет уставясь головою,
Елка вывесила хвою
На просушку, как белье.
И мое житье-бытье
Развиднеется, быть может.
Хищный день, похоже, прожит.
Но последняя, одна,
Туча, как вчера, черна,
Ненароком вспомянула
Утоленный Божий гнев
И, вздохнув, слезу смахнула,
Нехотя меня задев.

1998

* * *
Распотрошенный веник пальм
В совок окна сметал соринки,
Я вспомнила, как нищий спал
На заметенном пылью рынке.
Покуда выморочный дух
Мытарит скаредную душу,
Мне не заснуть. А ветер сух,
И жар трясет, как ветер грушу,
Мою, еще живую плоть,
Надежды мятую сорочку…
Как славно – пустоту полоть,
Под солнцем гнуться в одиночку
И вдруг заметить, что росток –
Причуда робкая меж сора
Земли бесплодной, мертвых строк –
Моргнув, проснулся у забора.

СТАРАЯ ВАЗА

Кажется, себя я отучила
От предметов, брошенных давно.
Телевизор вечером включила —
Зимний день. Москва. Мое окно.
Тополь в снежной траченой попоне,
Тычется в стекло его рука.
Стопка книг, широкий подоконник,
Ваза на краю и три цветка.
Эта ваза — чей-то дар дешевый,
Ширпотреб — не более того.
Две переплетенные подковы —
Знак двойного счастья моего.
Счастья — исчезать и возвращаться
Памятью, как будто наяву,
Счастья — расставаясь, обольщаться —
Пусть в двух жизнях, но еще живу.

22 мая 1998

СОН О ТАНЦЕВАЛЬНОМ КЛАССЕ

“Куда так проворно, жидовка младая…”
М.Ю.Лермонтов.

Танцую. Топчутся вокруг
Плясуньи, не совсем младые.
Их каблуков не точен стук,
Прически высятся седые,
Окрашенные в пламя дня,
Окрашенные в сумрак ночи –
Примерно так, как у меня.
Нас балетмейстер в звезды прочит,
Кричит, стучит: “Батман тандю!”
Меня не слушаются ноги,
По безучастному дождю,
По оседающей дороге
Плетусь в балетных башмачках
На еле слышный звон трамвая.
Огни зеленые впотьмах
Скользят, меня не задевая.
Крахмальный, как пуанты, снег
Ложится на асфальт осенний,
И неподвижен мой побег,
Лишь сходятся, как в танце, тени.
Мне сто или пятнадцать лет?
Всплывают, пропадают лица.
Никак не кончится балет –
Ни выпрыгнуть, ни провалиться.

1998

* * *

                               Кате

Такой студеной была земля,
Что снег на нее косился встревоженно.
Прохожих пунцоворожих
Да и себя веселя,
Мороженщица в киоске
Нахваливала мороженое.

Девочку не оттащишь:
– Двадцать копеек! Скорей! –
У бабки в руке пустая
Внучкина рукавица:
– Негодница, ты куда?
Дразнят детей, как зверей!
В морозы и без мороженого
Не мудрено простудиться…

А нынче земная плоть
Стала так горяча,
Что дождь боится обжечься,
Коснуться ее, испариться.
И девочку в дом не заманишь –
Не сыщешь того калача –
И пусть его – дом на слом –
Ни скрыться, ни воротиться!
От жаркого одиночества
Не отыскать врача.

Где бабка теперь, где внучка,
И где она – та рукавица?

3 мая 1998

* * *
Здесь песенка любая о стране —
Как заклинанье в хрупкой тишине,
Мольба о верности и о любви:
“Не оставляй! Останься! Позови!”
Так нежен, так протяжен каждый звук,
Как будто в нем предчувствие разлук,
И сам напев тоскует, предвещая
Возлюбленным изгнание из рая.

* * *
Ф. Я.

Мы привыкли жить в тени.
Тени больше нет.
Ни причуды, ни оттенка,
Только гладкий, как коленка,
Неподвижный свет.
Облака без наледи.
Кипятком — прибой.
Выставлены на люди
Ты да я с тобой.
Только ты да только я
На запятках бытия.

ВО ДВОРЕ

Посудина зеленая, стальная,
Забитая отбросами в мешках.
Смотрю, как плечи слабые склоняя
Старуха-нищенка тасует прах.

Кто право дал судить высокомерно
О тех, кого я вижу со спины,
О тех, кто в поисках полушки медной
По локоть в тление погружены?

Не лучше ль с небом повстречаться взглядом?
Невозмутимый свет — в глазах темно.
А кто-то во дворе — со мною рядом —
Сквозь мусор видит золотое дно.

* * *
Памяти С. Д.

Ялта безлюдная. Мы вдвоем.
Год шестьдесят девятый.
Мы заплатили за весь окоем —
Так мы были богаты.
Четверть века транжирила я.
Казалось, запас бесконечен.
Море сухое. Пустая бадья.
Мне расплатиться нечем.

* * *
Солнце тонет в сауне.
Жар жирует, шпарит.
Горы в сером саване.
Шалый голубь шарит,
Стонет на балконе…
На вседневном фоне
Неизменность быта:
Пыльный куст в «салоне»,
Суп в пакете, пита.
И под чай вечерний
Новости ночные —
По небесной черни
Камни ледяные.
СТАРЫЙ ЯСЕНЬ

1
Хроническою хворью перекошен,
Состарился, поди, тот ясень за окном.
Теперь инжир хранит наш новый дом,
Стал за пять лет красавцем бледнокожим.
Как Шива, многорук, просторные ладони
Доверчиво он к небу протянул
И к двухэтажному жилью на склоне,
Где пес в окне в ответ ему зевнул.
Вот так и сторожат покой наш прихотливый
Обрюзгший пес и девственный инжир.
А в ставни бьется злобный и визгливый
Осенний смог, и дерево дрожит.

2
Репродуктор заводит напев горловой
На почти что понятном иврите…
А вчера ураган расправлялся с Москвой,
Да такой — не бывало сердитей.

И ворвавшись в жилье, где давно меня нет,
Где распахнуты окна чужие,
Собеседник мой — ясень — упал на паркет,
Только листья — глаза его — жили.

Он пустую квартиру успел разглядеть
И успел мне шепнуть: «Помогите!»
Но нигде меня нет, и его нет нигде.

ЗА СТЕНОЮ ПОЮТ НА ИВРИТЕ

Ручей спасения
Умолк, засох.
Жара весенняя,
Стихотворения
Неслышный вздох.
Водой российскою
Не напилась.
Седой курсисткою
По свету рыскаю —
То щель, то лаз.
Стреляют в Косово,
Гремит Гило*.
Март абрикосовый
В сорочке розовой —
Светло, бело.

КОФЕ ПОД “ХРОНИКУ ДНЯ”

Разве не славно пить кофе под «Хронику дня»,
Разве не славно помешивать ложечкой в чашке,
Слыша в пол-уха, что завтра не станет меня,
Или не завтра, и есть еще месяц в кармашке.

Блажь. Репортаж. Черный кофе.
Последний глоток.
Кнопку нажала. Порядок. Все тихо-спокойно.
Тоже мне новость — Восток, и взаправду, Восток,
Где сыспокон чуть разбойно и капельку знойно.

Гости пришли. Притворяемся все впятером:
— Слышали? Слышали? Снова в России ненастно.
Взрыв за окном? Да помилуйте. Это же гром
Где-то в Чечне… А над нами ни облачка. Ясно.

* * *
Что будет с нами-мудрецами,
Когда орда из-за горы
Нахлынет, чтоб сразиться с нами
За Соломоновы шатры?
Куда ты, мудрость, подевалась?
Искать твой прах в каких горах?
Не эта ль бездна открывалась
Пророкам в их бесстрашных снах?
Неужто ум слабей бездумья,
Борьба за власть сильней, чем власть?
Зажата безднами, бреду я,
Еще надеясь не пропасть.
Быть может, у листвы зеленой
Храбрее и мудрее сны?
О чем мечтали анемоны,
Вчерашним ветром сметены?..

* * *
… И если правда вы моя родня —
Все Рубины, все Рабины, все равы,
За что же вера обошла меня —
Мерцанье мирное надмирной славы?

В молельном доме, в трепете свечей,
Стыдясь, не нахожу, куда мне деться.
Душе ни холодней, ни горячей,
И чем заполнить то, что пусто с детства?

Чем жизнь моя была озарена,
Какой светильник согревает ночи?
Звенит и леденит среди темна
Прилипчивый немолкнущий звоночек,

Который я, с природою хитря,
Ее же голосами заглушаю —
То моросью — капризом января,
То зноем, вздыбленным навстречу маю,

То голосами тех, кого люблю,
То окликами тех, кого любила…
В пустую стопку хмель стиха волью,
И будь что будет,
или будь что было.

* * *

«У вечности ворует всякий,
А вечность, как морской песок…»
О.Мандельштам

Да, вечность, как морской песок,
Однако не у нас в пустыне,
Здесь прочности не мерян срок —
Не раскалится, не остынет.
Ребенок или сам Господь
Набил здесь формочки камнями,
И опрокинутая плоть
Неуязвима под ветрами.
Песок она смахнет с плечей,
Как волосинки после стрижки.
Бесцеремонный суховей
Изнемогает от одышки.
А вечность — что ж? Слегка пылит
И потешается над нами.
И лишь саму себя сулит
Нам, мельтешащим меж камнями.

*) Район в Иерусалиме

* * *
По Москве брожу в шубейке,
Взятой напрокат,
Окунаюсь в крупный, клейкий,
Детский снегопад.
То ль брожу я, то ли брежу,
То ли по живому режу
Десять лет подряд?

Все мечусь туда-обратно.
Но куда, зачем?
Потому-то, вероятно,
Не пишу поэм.
В тридцать строк легко вместится
Льдышка – белая косица
В мартовской Москве
И мой новый, неуместный,
Снег, что покружит над бездной
И умрет в траве.

Вспомнит кто о нем наутро?
Может, абрикос,
С головой в туман укутан,
Да сырой покос,
А еще ручей проснется,
Из объятий гор метнется,
Но зачем, куда?
Море далеко-далече,
И дотянется ль до встречи
Слабая вода?

В БУДНИ НА ПЛОЩАДИ

У нас в городке побирушек не сыщешь,
Правда, скрипач-инвалид
Вальсы пиликает, словно нищий,
Словно не площадь, а пепелище,
Хоть худо-бедно одет и сыт.
Нет, он играет не в поисках пищи,
Не потому, что в раскрытый футляр
Походя кто-то бросает монеты
(Музыка – недорогой товар,
Вряд ли хватит на сигареты,
К тому же они с каждым днем дороже),
А потому, что осточертело
До лихорадочной боли, до дрожи
Терпеть немоту в четырех стенах.
Страх, что музыка отлетела,
Сильней, чем прилюдного срама страх.

НЕ ПИШЕТСЯ

В расплавленное олово,
Иль головой с моста –
Все лучше слова голого
На паперти листа.
В тряпье из рифм корячится
И молча клянчит смысла…

С ног валится раздатчица,
И варево прокисло.

* * *
И повторенные стократ
Волны накат,
Грозы раскат –
Неужто знаменье утрат
В катящем по ухабам мире,
Где небо застит дым кумирен?
Зачем же воспевал певец
То золото и тот багрянец,
Зачем не предрекал конца?
Как сохранить черты лица
Не человека, а пространства,
Унылых осеней убранство?
Кого молю, сама не знаю,
Но кто бы ни был, – заклинаю
Продлить и лиры перебор,
И неподъемный камень гор,
И послушанье, и смутьянство…

* * *
Снова с детьми прощаемся,
Бесслезные… Будто в броне.
Как быстро мы превращаемся
В фотографии на стене.

Мы смотрим из тесных рамок,
С вылинявших портретов,
Где мы зачастую моложе
Тех, кто не взглянет на нас.
Заиграна эта драма,
На нее сколько хочешь билетов,
Но кто-то из верхней ложи
Со сцены не сводит глаз.

ЭТОМУ РЕЖИССЕРУ

Порядок прощаний известен:
Текст послушать вполуха,
Небрежно взмахнуть рукой.
Все декорации впору,
Каждый актер на месте –
Комическая старуха,
Дед с реквизитной клюкой…
Кому рожать,
Кому провожать,
Кому – окаянный покой.

* * *
Как пережить, что нельзя пережить?
Оказывается, можно.
Горстку камней на плиту положить,
А после в пыли дорожной
Взглядом невидящим отмечать
Прыть суеты мышиной,
Новых гостиниц спесивую стать,
Банки, витрины, машины.
Шатаясь, войти в опустевший дом
С хлопочущими друзьями,
Неделю с гостями сидеть, а потом –
С пустыней, одетой горами.
И снова по улице молча кружить,
Как на прогулке острожной…
Жизнью пустынною дорожить,
Оказывается, можно.

* * *
Твой мир с лица земли не смыт,
С лица долины опаленной,
Глотает воздух раскаленный,
Но как стоял, так и стоит,
Температура подскочила,
А ты строчишь, как и строчила,
И даже, как всегда, больна
Растерянностью домоседа,
Самолюбивца, самоеда,
И, как обычно, влюблена
В кого, еще сама не знаешь –
В того ль, кого стихом пленяешь,
В того ль, чьим даром пленена,
Или в того, кто не читает,
Не знает ваших сочинений,
А знает, что земля Святая
Под вами, и ее ступени
Вам не под силу одолеть
И болью лишь ее болеть,
Пока ваш мир не будет смыт
Ее дождем – и с нею слит.

* * *
Косули цвета камней,
Камни цвета косуль –
Все в безвозвратность канет
Без всяких взрывов и пуль.

Но сколько дано пока мне!
Вверх смотри или вниз –
Косуля дозором на камне,
Еле подвижный бриз
В ленивое море манит,
А хочешь – в небо взберись.

В сизой, коричневой праздности,
Ко мне вполне безразличной,
Думать о безвозвратности
Пошло и неприлично.

ЧЕРЕЗ ДВАЖЦАТЬ ЛЕТ

Улыбнулся. Взъерошил мне волосы,
Как тогда. Двадцать лет – будто не было –
В заповеданной нашей волости,
В черном Питере Достоевского,
Где раздумий твоих всласть отведала.

Ты и сам – и Рогожин, и Мышкин,
Я боялась движения резкого,
Я боялась рогожинских вспышек.
Я боялась неосторожного
И небрежного полувопроса
И похмельного, бестревожного
Глаз насмешливых черного плеса.

Улыбнулся, мне душу взъерошил,
И вперед – на великое действо.
Что тебе. Мой князь, мой Рогожин,
До Настасьи твоей иудейской?

* * *
Приезжай ко мне, не откладывай,
Нет у нас ни “пока”, ни “потом”.
Все прорехи меж нами не латаны,
Время тает, как снежный ком,

Утекает дождями чуть слышными,
Осыпается легкой листвой.
Голосами ненужными, лишними
Голос мой заглушает и твой.
Что же речи твои так уклончивы?
Разве мало – жизнь под уклон?
Но поверь – ни с чем не покончено –
Ни с дождями, ни с шелестом крон.

Оплачу все долги неоплатные,
На часы глядеть не хочу.
– Приезжай ко мне, не откладывай!
Через годы свое бормочу.

* * *
Вчера ты посвятил мне день –
День расточительного снега.
Тянулся к нам через плетень
Ветвисторогий куст-олень –
Свидетель твоего побега
От ненадежной белизны
В преддверье кутерьмы апрельской,
Когда посулы неверны
И жест навстречу, слишком резкий.

Поспешно скрылся ты из глаз,
Вдогонку тихий куст качался,
Ты не видал, как день погас,
Какой он ясностью венчался.
Слоился, истончался свет,
Сиренью вдруг пахнуло ранней,
И солнца алый длинный след
Так бережно, небольно ранил.

* * *
Мне радостно, когда читаю
Стихи Марии Петровых.
Их в немоту свою вплетаю,
И вновь живу меж строк живых.
Как чист и ясен звук негромкий,
Которым мучусь и лечусь,
Когда скольжу по ломкой кромке,
Когда в отчаянье мечусь.
Так слышно долгое молчанье,
Так безответно дышит страсть,
Так душу бередит звучанье
Другой души, что снова власть
И мне мерещится над словом,
Над недосказанной судьбой,
И удочка с уловом новым
Дрожит и тянет за собой.