Памяти Беллы Ахмадулиной. Единственность. Автор – Вера Зубарева (США)
Нет, я ценю единственность предмета,
вы знаете, о чем веду я речь.
* * *
Но этих мест владычицы морской
на этот раз не назову я имя.
Белла Ахмадулина
29-е ноября. Она только что была. А через миг передали, что её уже нет.
Когда же передадут, что она будет?
Собственно, и так ясно, что она будет, как ясно и то, что она есть, вопреки новостям о её уходе. Присутствие её возрастает от часа к часу, судя по интернетовскому трафику, направленному к ней. «Она есть и будет», – так должны были бы передать эту новость. Но не передали. И это стало подтекстом.
Сегодня третье декабря. Новость перестала быть новостью, и её заменил подтекст. Теперь уже навечно.
Её жизнь прошла под знаком Единственности, которая сманила меня в свою запретную зону много лет назад, уводя прочь из государства «Мы». Совершать побеги было просто: шла в Горьковку, заказывала томик её стихов, открывала калитку и попадала в Сад.
«Брат-комната, где я была – не спрашивай»… (Б. А.).
Там-то всё сразу и становилось на свои места. Знание о том, что у каждого уникальные отпечатки пальцев, переходило в осознание уникальности всего сущего. «Каждый в этом мире уникален», – нашёптывал мне Сад свои крамольные мысли. «В природе не существует коллективного отпечатка, в природе существует Единственность. Она и есть источник многообразия. Единственность, а не унификация, запомни!». Её Сад был запретным именно в силу его противопоставленности королевству Мы-чащих.
А потом я позвонила ей, как говорят, с «улицы». Но на самом деле – из Сада, и она это сразу поняла, потому что у нас не было общих знакомых. Это и было знаком Единственности, паролем, по которому гость Сада мог встретиться с его Хозяйкой.
– Верочка, приезжайте! – неожиданно пригласила меня она. Пригласила, ещё не читая стихов, и не зная обо мне ничего, что вне интереса Сада.
К ней можно было только по небу. Ну что ж… Кучевые кроны остались внизу вместе с Чёрным морем. Мы летели, летели, летели… Я летела с первой минуты её приглашения, а Вадим присоединился ко мне уже в самолёте.
Через три (о, магия числа!) дня я стояла на пороге мастерской Бориса Мессерера, той самой, на Поварской 20.
Это было теплей и искренней, чем я себе представляла.
…За окном – ливень, капли медленно скатываются по лбу и щекам. Почти, как в её «Сказке о дожде», и на ум сразу приходит: «Дождь, как крыло, прирос к моей спине». Это же приходит и ей на ум – ясно без слов. Она улыбается и приглашает меня в комнату. Там – стол длинный с креслами, и все разные.
– Присаживайтесь, – указывает она на кресла с какой-то озорной улыбкой.
«Наверное, я нелепо выгляжу», – думаю, хватаясь за приглянувшееся кресло, чтобы поскорее с ним слиться. Всё в дожде. Она по-прежнему улыбается, ставит чайник на плиту, чтобы согреть дождь. У меня в руках цветы из Сада (Господи, совсем забыла!). Она берёт цветы, ставит в вазу, и мы говорим о Саде, о цветах, о Цветаевой… Она приносит мне засушенный лепесток розы – «это с цветаевского места»… Мы понимаем друг друга. Лепесток – из того уголка Сада, в который я ещё не заходила.
Я читаю ей «Лунный путь», «Стихи о Саде и Садовнике», и она догадывается, в какой части Сада они были написаны. Она догадывается обо всём, будто даже не догадывается, а знает. Потом она достаёт с полки «День Поэзии -1984», извиняясь, что у неё нет сборника стихотворений, подписывает его – Милая Верочка, примите мою любовь и дружбу – вкладывает лепесток между страницами и протягивает мне.
Дождь прекращается. Мне пора. Сегодня у неё поэтический вечер в музее Маяковского, а день был щедро отдан мне. Пора и честь знать. Я поднимаюсь с кресла.
– Верочка, а я следила за Вами, какое из кресел Вы выберете, – с той же загадочной улыбкой говорит она.
Я молчу, выжидая.
– Кресло – Бориса Пастернака, – оповещает она всё с той же озорной улыбкой. – Это очень хорошая примета, я загадала…
У неё счастливое лицо. Я немею. Что тут можно сказать? Хорошо, что она оповестила меня об этом после. Сидеть в кресле Бориса Пастернака перед Беллой Ахмадулиной – не слишком ли много для первого дня?
Однако замечание её о счастливой примете имело прямой смысл: наша встреча состоялась 13 июля – казалось бы, несчастливое число, но «перекрыто» оно было счастливой приметой. Для меня же эта дата имела и ещё один – скрытый – смысл: 13-ое в нашей семье связано с моим отцом. 13-го ноября, накануне его совершеннолетия фашисты разбомбили корабль, на котором он служил, и в живых осталось только два человека. Он был одним из счастливцев. Все последующие важные вехи его жизни также выпадали на 13-ое. «Это всё Сад, это Он связывает судьбы и звёзды скрытыми символами, образующими корневые системы, из которых произрастают его деревья», – думается мне.
Вечером мы встречаемся у музея Маяковского. Билетов нет, мы с Вадимом стоим у дверей, как она и велела. Она появляется окружённая сатурновыми кольцами поклонников и направляется сразу к нам.
– У Вас замечательный муж, – шепчет она мне на ухо. В роящемся зуде голосов её шёпот звучит как-то особенно веско. – Он редкий, – продолжает она. – Верочка, берегите его, не расставайтесь, будьте всегда вместе!
Рядом с ней – Борис Мессерер, её замечательный и редкий муж. Это уже то, что я моментально отмечаю, взглянув на него, но в отличие от неё, ничего не говорю. Да этого и не нужно. Она читает мои мысли и согласно кивает: всё, мол, так.
Потом она усаживает нас в первом ряду, который держат «для своих», и наступает Сад…
А на следующий день мы с Вадимом уже отправляемся в обратный путь, и на прощание она вручает мне Заветную Грамоту, в которой снова перекличка с голосом моего отца. Своё Напутствие на моей первой тетради стихов отец заканчивал следующими строчками: «Услышь, чего никто не слышит».
«Она слышит голос своей звезды», – словно отвечая моему отцу, пишет она в своём Напутствии. Нет, это не обо мне тогдашней, и не обо мне сегодняшней – это обо мне вне времени и пространства. Это о том, как я должна идти свой путь, не предавая голоса своей звезды («Не дай мне Бог бесстыдства пред листом / бумаги, беззащитной предо мною…» – Б. А.).
Сад зовёт. Рушится держава, разлетаются люди, как листья в осени, и ветер несёт их по нашим одесским улицам в Чоп, и дальше, дальше…
– Я уезжаю, – сообщаю ей почти накануне отъезда в Америку.
Она вроде бы даже и не удивляется. Только говорит:
– Всё будет хорошо… Верочка, у Вас всё будет хорошо…
Она знает, и я верю ей. Нас роднит Единственность. Я уезжаю в Единственность. У меня – Море, у неё – Сад, но общий знаменатель – един.
– Верочка, поцелуйте море!
Откуда это? Ах, да! Ещё из той жизни… Я теперь в другой, за океаном, но мы по-прежнему встречаемся в Саду.
Я вышла в сад, но глушь и роскошь
живут не здесь, а в слове: «сад».
Оно красою роз возросших
питает слух, и нюх, и взгляд.
Просторней слово, чем окрестность:
в нем хорошо и вольно, в нем
сиротство саженцев окрепших
усыновляет чернозем. (…)
(Белла Ахмадулина)
Я декламирую эти строки, пока гуляю у собора в Брин Атене и мечтаю, что она однажды будет гулять здесь со мной. Стихи – это моя молитва или колдовство. Они оседают на травах, цветах, на короне собора, привораживая заокеанское пространство. И вскоре мечта воплощается. Мы гуляем все вчетвером, и она читает: «Я вышла в сад…». Вадим изумлён: это точь-в-точь, как я мечтала. Я же не удивляюсь – я радуюсь, что Творец Единственности внемлет нашим фантазиям.
Всякий раз, когда я прихожу к собору, я вижу её, как тогда – сбрасывающую туфли и бегущую босиком вниз по холму.
Были встречи и между, и после, и были разговоры, но сегодня всё это существует монолитно как единое время в едином пространстве Сада.
Что делать нам с этой вестью? Смерть посягает на Единственность. Она – апофеоз коллективного бессознания. Но Cад всё равно сильнее, потому что она мгновенна, а Он – вечен.
ТРИСТИШЬЕ
Памяти Беллы Ахмадулиной
* * *
– Верочка, поцелуйте море!
Из телефонного разговора
Утра уже не отличить от ночи.
Земли – от неба.
Холмик города на обочине
Прикрыт простынёю снега.
Доктора склонились над уходящей эпохой.
Медициной ли спасти историю?
Последняя попытка машинного вдоха,
А потом – к Морю, к Морю…
* * *
Не хочет плоть живучая, лукавая
про вечность знать…
Белла Ахмадулина
Из окоченелого пространства,
Где сердце уже не орган а орган,
Глянуть мимо склонившихся,
Сказать «здравствуй!»
Тому, что казалось скорбным,
А потом ходить ещё по земной привязи
Туда-сюда… (Не о том ли у Пушкина?)
Вот и конец этой странной жизни.
Будет ли что-то из неё отпущено?
* * *
Ну что ещё сказать?
Всё сказано навеки.
По досточке строки
Идти не вдаль, но вглубь.
Так попадают в сад
Из комнаты по ветке,
Чтоб зажигать луну,
Слетающую с губ.
Всё кончено. Окно
Глядит в другое небо.
Туда не подсмотреть.
И заколочен сад,
И в скважине ночной
Ключ к Дому заповедный,
И обнаружен код.
И нет пути назад.
30 ноября – 3 декабря 2010
СТИХИ О САДЕ И САДОВНИКЕ
Белле Ахмадулиной
Мне сказали, что Садовник
Обошёл свои владенья
И пошёл по той дороге,
Что уводит в пред-рассвет.
Мне сказали, это было
Ровно в полночь, в воскресенье,
И об этом точно знает
Всякий сведущий сосед.
– А какое было небо? –
У соседа я спросила.
– Небо было, как на полночь, –
Отвечал, сердясь, сосед.
– Что он взял с собой в дорогу?
За плечами что-то было?
– Ничего… – Сосед подумал
И смутясь, добавил: – Свет.
Поняла, что в воскресенье
Разлилась луна по саду
И Садовника манила
Той, обратной, стороной.
Ждать его навряд ли надо –
Он пошёл искать рассаду
И раскланиваться станет
Только с ночью и луной.
ЛУННЫЙ ПУТЬ
Или поэма о стихах
…рознь луне луна,
И вечность дважды не встречалась
с ней же.
Белла Ахмадулина
На острове…
Скорей – на островке,
Что в океане вечера заброшен
И сумерками густо запорошен,
Близ Овена,
Где луг невдалеке
Предусмотрительно никем не скошен, –
Там, начиная вечности отсчёт,
Выстраивает
Тверди и восход
Та…
Как назвать?
Она неблагосклонна
Ко всем названьям, знаю точно я.
И тщетно вопрошать у небосклона
Как называть её
И те края.
Пусть будет так:
Единственность – пенаты,
А Овен – друг.
Вот все координаты.
По ним найти её немудрено.
Открыто настежь, в ночь моё окно,
И тридцать лун
Безумно и крылато
Небесное вихрят панно.
Ах, в путь – так в путь!
Не думать,
Не рядиться
С разбросанной судьбою
По сукну.
Гадальщице-наперстнице
Не снится,
Что со стола
Гадание смахну
И крикну:
– Ждёт, не видишь, колесница!
И укажу
На первую луну.
Она мне ухает: – Вернись, назад!
Расположенье звёзд
И наших карт,
Взгляни,
На редкость неблагоприятно!
Эй, образумься!
Будь же ты неладна!
Мне не сдержать
Моих коней азарт!
Отныне – мчусь.
Разорван бренный круг
Могущественно-карточного
Знанья.
Да здравствует
Бессмертный Овен-друг
И край
Без сотворенья и названья!
Я повторяю:
Рознь луне луна,
И вечность дважды
Не встречалась с ней же.
И новый лунный свет
Глаза мне режет,
И новые готовлю стремена.
Вперёд, вперёд!
Дойти до перевала!
О, сколько лун уже я поменяла…
И столько же сменить осталось мне.
И каждый путь –
Нелёгкий путь,
Сначала,
Который не дозволено вчерне
Промчать. Таков закон положен.
Суров закон. Как лунный путь суров.
И потому так жёстко непреложен,
Что чужд названий суетных
И слов.
Как хорошо
Названьями забыться,
И датами скрепляя письмена,
К луне воспетой
Дважды возвратиться!
Но повторяю –
Рознь луне луна.
Вперёд, вперёд!
Я – худший гость, Незваный.
Я – смерч,
Я – отрешенье,
Я – напасть.
И остров,
И хозяин безымянный
Пожнут
Во мне посеянную Страсть.
Вперёд, вперёд!
Мой Овен – Огнь вселенной.
Я небу предъявляю счёт недель,
За карточным столом
Тяжбою бренной
Откладывавших звёздный мой апрель.
Апрель – настал.
И пятое подходит,
И мне – родиться
Всем наперекор.
И пусть по книжке чёрной злобно водит
Блюститель слов – Единственности вор.
Мой путь начертан. Только не тобою.
И для тебя была б огромной честь
Сон чернокнижный
Называть судьбою
И буквами
Единственность прочесть.
Я не в твоей,
О, чернокнижник, власти.
Я – Овна дочь законная
И Страсти.
И та, что в этот миг
Не ждёт меня, –
Меня узнает
По кометной масти
И цвету глаз,
Которых цвет – огня.
Быстрей, быстрей!
Последняя луна,
Что медлишь ты,
Что провисаешь низко?
Предчувствую –
Мой остров близко, близко.
Испробуй же, толстуха, стремена!
– Ох, я устала.
Погоди, постой…
Настало время нам остепениться.
Как ты войдёшь
К той, безымянной,
Той,
Которая страстей бесплотных жрица?
– Как я войду?
Да я ворвусь огнём!
– Нет, не годится: Ты дала названье.
Подумай –
Мы с названьем
Не войдём.”
– Как я войду… Войду…
Как на закланье.
Скажу:
Вот тридцать первая луна.
Нет, новый месяц,
Острый нож садовый.
Возьми его,
И жертвенником –
Слово
Пусть будет мне
Навеки-времена.
Ещё скажу:
– Апрель меня сгубил.
Он дал мне смерть,
Когда давал рожденье.
К десятому уляжется мой пыл,
Но к пятому
Наступит воскрешенье.
И я готова с мужеством принять
Весь путь мой –
Лунный путь,
И эти пять –
Пять дней, пять ран…
На жертвенник для Овна
Готова я взойти
Беспрекословно.
Луна, луна! Хитрейшая из лун…
Свой монолог себе я дочитала.
Она меня
Давно уже домчала
И среди облачных
Размылась дюн.
Вот остров мой –
Предмет моих стремлений,
Моих мытарств,
Судьбы хитросплетений.
Вот – Овен,
Что в нескошенных лугах.
Обворожительным бессмертием лукав,
Меня манит он
К хижине заветной.
За ним, за ним
Дорогою кометной!
Меня приводит
К хижине пустой
И удаляется.
Кричу: – Постой!
Ах, Овен, стой!
Твоя хозяйка где же?
Сверкнул руном:
– Моя хозяйка где?
Да вечность дважды
Не встречалась с ней же!
Всё так, всё так!
Идём к своей черте
Маршрутом вековечным, безусловным,
И только путь к себе неповторим.
И не бывает встречи
Овна с Овном.
Рождённый звёздно
И без встречи зрим.
Лишь одержимый
Сможет так рискнуть
И мчаться,
Обгоняя вихри, смерчи,
И получить в подарок Лунный путь
Взамен
Невероятной встречи.