Стихи Л. Червинской из книги “12 месяцев”

***

День в сумерки, как оттиск бледный
с любого дня любой зимы
в стране, где вместе жили мы.
На горизонте отблеск медный
Сухого солнца января,
А ближе, над домами, тень.
Мерцает поздняя заря…
Мир невесомый, чистый, бедный
вновь воскресил, сгорая, день…
Смягчило время контур строгий,
потухли краски с той поры…
Но нет стыда, и нет тревоги,
Как в прошлом не было игры.
Мы не заметили начала,
не будем подводить итог…
Развязку жизнь нам подсказала,
но кто ее предвидеть мог?

* * *
С Новым Годом – и прощай до срока.
Что с того, что нам не по пути…
Каждая удача одинока,
как моя любовь к тебе. Прости.
От стола на золотом паркете
словно тень огромного кольца.
Каждый раз, когда на этом свете
бьются в общей радости сердца,
ты еще дороже мне. И ближе
даже то, что разделило нас.
Странно сознавать, что ты в Париже,
той же ночью, в тот же час
слышишь тот же голос из эфира:
С Новым Годом … Тонкий бой часов…
И далеким благовестом мира –
звон цимбальный, еле уловимый,
страсбургских колоколов.
С новым счастьем, друг любимый.

* * *
Я помню о тебе, Татьяна…
Во мне еще жива любовь.
Но, как за чтением романа,
тревожна мысль, спокойна кровь.
Я разуверилась во многом,
скупее слезы и слова –
что это: гибель, благодать?
Теперь, когда над эпилогом
уже склонилась голова,
чего еще от жизни ждать…
Скажи, какого откровенья,
каких мучительных побед?
Любви бесплодны вдохновенья.
От них остался темный след:
жуть суеверий, снов, гаданий,
да ворох писем и бумаг…
И яд мечты о том свиданьи,
когда скажу спокойно я:
Прощай, мой друг. Прости, мой враг.
Сегодня очередь моя.

* * *
Мы больше ни о чем не говорим.
Нам безразлично все и жалко всех.
От жалости мы часто лжем другим
(утешить этих, не обидеть тех-
Какой же грех?)
От безразличия мы лжем себе:
нет правды в мире, смысла нет в борьбе –
о чем же спор?
Спор о любви. Той, что для всех одна.
Той, что боролась с нами за свободу.
Как можно жить, когда идет она
в слезах, в лохмотьях, ночью, в непогоду
на горе и позор…
Луч солнца из тюремного окна,
твой поднятый навстречу солнцу взор,
чуть дрогнувшая на плече рука –
совсем не бред…
и далеко не вздор
страх одиночества и смертная тоска
по тем, с кем оборвался разговор.

* * *
Что в том, что мне бывало тяжело
всю жизнь любить и ждать всю жизнь
признанья…
Пусть счастья не было – но счастье быть могло.
И мне довольно этого сознанья,
чтоб дальше жить, твердить как наизусть
Слова любые… повторять движенья…
ждать и бояться, что подступит к сердцу грусть
соленою волною вдохновенья.
Тогда меня преследуют (подряд
слагаясь сами, строки за строкою)
стихи, похожие на изумруд, на яд,
На зелень, отраженную рекою…
На твой лучистый и мертвящий взгляд.

* * *
Раннее солнце за красною шторой.
Солнечный луч проникает в окно
в противоречии с жизнью, в которой
холодно, тесно, темно.
В противоречии с ним – неизбежность
гибели близкой, разлуки, конца…
В противоречии – страстная нежность
с жалостью острой при виде родного
немолодого лица.
Так разойтись, без единого слова…
Этого я не пойму никогда.
Мы и заметить, любя, не успели,
как между нами возникла вражда.
Чистое, яркое утро в апреле…
Где это было? Когда?

* * *
Кто же из нас не писал завещания
(несколько слов в назиданье другим),
кто не обдумывал сцены прощания
с жизнью немилою… с ней – или с ним?
Все оказалось гораздо банальнее,
не романтический выдался век.
Не отправляется в плаванье дальнее,
не умирает легко человек.
Годы идут, забываем войну.
Старость подходит, а хочется жить –
пусть безнадежно, но только любить…
Или уехать в чужую страну,
слышать вокруг незнакомый язык.
Счастье, удача – всегда впереди,
к переселению – кто не привык…
Но почему замирает в груди сердце?
Как будто бы ночью пасхальной
в церкви холодный подул ветерок…
Дрогнул и вспышкою вспыхнул прощальной
тонкой свечи огонек.

* * *
Для большинства уже давно
Россия – одноцветное пятно
на пестрой карте двух материков.
Язык, который можно изучать
в числе второстепенных языков.
И песни (милые – их пела мать).
Для некоторых в слове этом
Мечта нетленная, как первая любовь
(в деревне, тем последним летом
до первой мировой войны
и революции). Своя, чужая кровь –
и, может быть, сознание вины.
Для нас Россия: сумрак, детство,
как сказка, жуткое, тревожное, как звон
колоколов невидимых церквей…
Растраченное дедово наследство,
необъяснимый вещий сон.
И все-таки… всей сущностью своей
нам так близка судьба ее поэта –
трагическая, как она сама,
как смысл молитвы, как слова завета
или проклятия…
Как не сойти с ума?

* * *
Эта Пасха почти настоящей была.
Как бывает у добрых людей,
дети красили яйца. За несколько дней
золотые пеклись куличи…
И доверчиво таял весь мир от тепла
желтым воском пасхальной свечи.
И казалось, что купол церковный высок,
что понятны слова литургии.
И хотелось так верить, как верят другие…
Если правда, что путь наш, как вечность,
далек,
то разлука, как жизнь, коротка…
А тоска по тебе – как живой стебелек
облетевшего за ночь цветка.

* * *
Еще как будто не стемнело,
но неба цвет уже не тот.
Лицо приподнято несмело,
полуоткрыт по-детски рот.
Деревья городского сада
синеют легкою листвой…
Не в этой встрече ли награда
за романтизм печальный твой?
В заботе о чужой весне
неопытной, нетерпеливой…
Ждать, чтобы высоко в окне
зажегся свет. Брести потом
походкою неторопливой,
с газетой, свернутым зонтом,
под майским шелковым дождем.

* * *
По линии меридиана,
при входе в Люксембургский сад
скамейка у ствола каштана.
Здесь столько лет тому назад…
Так начинаются сказанья,
так зарождаются стихи…
Так – искупив свои грехи –
мы не меняемся ни в чем.
Ты слушаешь мое признанье
и вспоминаешь о своем.

* * *
По улице вдоль Люксембургского сада
мы долго бродили, встречая рассвет.
Казалась прозрачной и хрупкой ограда.
Казалось, что большего счастья не надо –
казалось, что горя возвышенней нет.
Все те же упреки, такие же просьбы –
кого и чему научила любовь?
Едва ли придется, но если пришлось бы,
удел незавидный я выберу вновь,
предпочитая удаче любой
надежду на встречу – и гибель – с тобой.

* * *
Это было в памятном июне
в девятьсот сороковом году.
Светлой ночью было полнолунье
поезд обстреляли на ходу.
Раздавались возгласы и стоны
в словно обновленной тишине,
и лежали мертвые вагоны,
как тела убитых, на спине.
С легким треском рассыпались пули,
мирно, как кузнечики в траве.
Страх совсем исчез не потому ли,
что в опустошенной голове
промелькнула мысль, как предсказанье:
сразу умереть не всем дано,
мне с тобою суждено свиданье,
долгое терпенье суждено…
Это было страшной ночью, летом.
Путь был залит ярким лунным светом,
Люди, лошади, орудья притаились
на пригорке в маленьком лесу…
Жизнь проходит. Предсказанья сбылись.
Я воспоминание об этом
бережно до гроба донесу.

* * *
В сумерках я просыпаюсь с привычною
неумолимой тоской по тебе…
Небо проходит над крышей фабричною,
туча огромною куклой тряпичною
словно застряла в трубе.
Снова страницы вечерней газеты…
Кончилась в Индокитае война,
падает золото – слитки, монеты,
мужа убила в припадке жена,
скоро появится новая мода,
месяц продлится плохая погода…
Длится, продлится – а счастья все нет.
Ночь, неизбежная ночь надвигается.
В окнах фабричных уже зажигается
синий, больничный, волнующий свет.
Нужно терпение. Было терпение…
Кто говорит, что не сходят с ума с горя?
Ведь завтра опять воскресение,
значит, и завтра не будет письма.

* * *
Лишь мысль об одном постоянна
на фоне расплывчатых дум.
Далекий, как шум океана,
доносится улицы шум…
Раскаты внезапного грома
откуда-то издалека.
Над крышей соседнего дома
светлеют уже облака…
Июльская ночь коротка.
Июльская ночь бесконечна,
не спится, и думаю я –
измена твоя глубоко человечна,
но как ограниченна, пусть высока,
суровая верность моя.

* * *
Как в одиночной камере рассвет,
под утро будит страшная тревога.
Чего бояться, если ада нет?
Не может ада быть по воле Бога.
И если мир любить – прекрасный, грешный, –
разлука с ним всё может искупить.
Я думаю ещё – уже теряя нить, –
что утешает только безутешный,
и лишь сомненье может убедить.

* * *
Я жду твоего возвращенья,
на время – я знаю – опять.
Я жду не любви, а прощенья,
но трудно – я знаю – прощать…
За грусть, за безумную нежность,
за памяти светлый мираж,
такой же, как моря безбрежность,
как южный любимый пейзаж –
причудливых лоз равномерность
и пальмы у розовых дач…
За бедность мою и за верность,
за праведный смысл неудач.
За то, что взволнованность эта
с годами опасней, темней…
За счастье короткого лета,
сгоревшего в несколько дней.

* * *
Жить в трезвости и созерцаньи,
в закате праздничного дня –
не замерзая без огня.
Зачаровать свои желанья,
прозрачно думать, слушать чутко…
Печальной музыкой рассудка
заполнить годы пустоты –
забыть, но не предать мечты.
А память о возможном друге,
как солнце осени на юге,
как нежность золота мимозы
воображеньем создавать…
И сохраняя в сердце слезы,
их никогда не проливать.

1939
Помню жестокие женские лица.
Жар иссушающий. Страх.
Как человек, поседела столица
в несколько дней, на глазах.
Долго над ней догорали закаты.
Долго несчастью не верил никто…
Шли по бульварам толпою солдаты —
в куртках, в шинелях, в пальто.
Не было в том сентябре возвращений
с моря и гор загорелых людей.
Сторож с медалью, в аллее осенней,
хмуро кормил голубей.
В каждом бистро, обнимая соседа,
кто-нибудь плакал и пел.
Не умолкала под песню беседа —
родина, слава, герои, победа…
Груды развалин и тел.

* * *
Может быть, нам это вместе приснилось
(благодарю за участье во сне),
а наяву ничего не случилось
в нашей сиротски любимой стране.
Правда едва ли бывает такою
(так что нельзя прикоснуться рукою,
все рассыпается в мертвой пыли).
Правда была бы богаче, печальней.
Так не уходят, как эти ушли…
Чайки кружились над белой купальней,
ласково флаг развевался вдали.
Море вечернее двигалось к югу
и возвращалось назад к берегам…
Мы ни о чем не напомним друг другу
и ничего не доверим словам.

* * *

Памяти Б. Поплавского
Все было: беспутство, безделье,
в лубочных огнях Монпарнас,
нелегкое наше веселье,
нетрезвое горе. Похмелье
и холод в предутренний час.
Тоскливо… в граненом стакане
вчерашние розы свежи…
Светает в пустом ресторане…
В те ночи, в редевшем дурмане
легенда творилась из лжи.
Пусть судят о ней поколенья.
Но в мир наш, где памяти нет,
доносятся отзвуки пенья
оттуда, где ждет воскресенья
в молчаньи погибший поэт.

* * *
Двенадцать месяцев поют о смертном часе…
А жизнь по-новому, как осень, хороша.
В ночном кафе, на вымершей террасе,
в молчанья пьем и курим, не спеша.
Куда спешить нам… Вечность наступила –
мы даже не заметили когда.
Исчезли дни. Слились в одно года.
Лишь в смене месяцев по-прежнему есть сила
и безутешность памяти земной…
Минувшее – как темная звезда
в огромном небе, залитом луной.