Лирические стихотворения В. Гольдовской

На Пресне

Запах почек приторный и горький.

Медленно, неслышно моросит.

Под одним из трех холмов Трехгорки

Двое молчаливо ждут такси.

 

И огни Москвы многоэтажной

Сквозь туман колышутся вдали.

А апрель, беспомощный и влажный,

Веет теплым запахом земли.

 

Луч фонарный недвижим и светел.

Лунный свет… безжизненность огней.

Ах, Москвой гуляет нынче ветер,

Не качая зыбких фонарей.

 

В светлом и безжалостном потоке

Двое общей тенью под горой.

А в земле апрельской бродят соки

Под асфальта тяжкою корой.

 

Ночь… Туман одел девичьи плечи

Матовой, холодною слюдой.

И такси плывет к двоим навстречу

Маленькой, зеленою звездой.

 

В тишине ночная Пресня дремлет.

Меркнут окна. Шелестит вода…

И звезда, что к ним сошла на землю,

Гаснет. Как и всякая звезда.

 

Февраль

Здесь умерших растений шелестящие плети,

Здесь голодные птицы в окна крыльями бьют,

Да холодный угрюмый и отчаянный ветер,

О дома расшибаясь, вдаль уходит. На юг.

 

Входит в зеркало резко след огней от машины,

Входит в зеркало легкий, чуть подсвеченный дым,

А удары часов так медлительно-длинны,

Как живое, что в сердце вмиг слилось с неживым.

 

Человечьи огни стали ярче, чем звезды…

Сучья за руки взялись. И колышется даль.

Так проносится ветер, неуютный и грозный,

Так промерзлую Волгу лижет черный февраль.

Московские переходы

Сошлись, темнея, в дальней точке своды.

Растаяло, исчезло серебро.

Дорога в ад длинна, как переходы

Усталого московского метро.

 

За тенью тень проходит здесь бессменно,

И каждый — безудержен и безлик.

И на молочных, глянцевитых стенах

Их отраженья держатся лишь миг.

 

Горят огни, не грея, не сгорая,

Сплетясь в один бездушный хоровод.

И все спешат, как будто двери рая

Откроет им подземный переход.

 

Толпа манит, велит идти за нею,

Звенит о камень непрерывный шаг,

Но на стене «нет выхода» чернеет,

Как Дантово: «оставь надежду всяк…»

 

Голубоватый, ровный свет аргона,

Как вечный луч неведомой луны…

Глаза в нем глубоки и затененны,

А лица — неподвижны и бледны.

 

Ни радости, ни скорби, ни смятенья…

Род человечий, бесконечный род!

И возникают тени, тени, тени,

Покорно уходя за поворот.

 

Они идут, тихи и непреклонны,

Но в стороне, в далеком тупике,

Стоит, прижавшись к мрамору колонны,

Дочь Беатриче в ситцевом платке.

 

Иное платье и иной обычай,

Но тот же груз обид и неудач…

И худенькие плечи Беатриче

Земной и вечный сотрясает плач.

 

ИI будто на пол одинокой кельи

Она слезу роняет, как брильянт…

Что женщине, озябшей в подземелье,

Ты в утешенье дал бы, старый Дант?

 

Молитву? Блеск небесного чертога?

Покой незримых, призрачных садов?

Но кто же поминает имя бога

Под вечный лязг подземных поездов?

 

Здесь хризантемы па стеблях примятых

Завернуты в бумажное стекло…

А ей бы— мак, колючий запах мяты

И — чтоб следы пушицей замело!

 

Да разве мрамор эти плечи студит

И темь в глазницы бросила стена?

Проходят мимо люди, люди, люди,

Она ж — одна. Она опять одна!

 

Лишь голос дня ее все резче кличет…

Ступеням счет… Ударил снег в лицо.

И падает, как перстень Беатриче,

К ее ногам Садовое кольцо.

 

ДОМ НА ВОЛГЕ

­ ­

Чемоданы на антресоли!

Здесь пурга не шумит тревожно.

Пуд немолотой серой соли

Съели мы у костров таежных.

 

И в краю, где густые травы,

А зимой под ногами слякоть,

В недоступную сердцу гавань

Сердце бросило мертвый якорь.

 

Но прислушайся к звездам чутко

В час лазоревый на рассвете:

Нам, как прежде, гудит побудку

Океанский Великий Ветер.

 

Тот, что скалы шатает в гневе,

Рвет тяжелых туманов знамя.

Ширь Востока и Дальний Север

Навсегда остаются с нами.

 

Ты знаешь, что такое неуют

России средней и России древней,

Когда надсадно петухи поют

Над темною, нахохленной деревней?

 

Озера беззащитны и светлы

Лежат, едва прикрыты берегами.

И стынут смолокурные котлы

Под синими тяжелыми снегами.

 

И лодки, опрокинуты, лежат…

Но в неуюте дышится легко мне!

Ведь чья-то юность сотни лет назад

Прошла над этим берегом Удомли.

 

Здесь проносились к югу косяки,

Здесь камыши вмерзали в лед прозрачный,

А дальше — воды медленной реки

Текли в туман неведомый и мрачный.

 

В себе я их сегодня повторю,

Тех рыбаков в их осташах * тяжелых.

И выйду в лес навстречу снегирю,

Навстречу сказкам страшным и веселым.

* Осташи — рыбацкие сапоги.

 

***

­

Я этот вечер вспоминаю редко.

Сосновый запах… голубой угар…

Застиранная старая салфетка…

Нечищеный, поющий самовар.

 

На камышовых этажерках в скуке

Фарфоровые зябнут пастушки.

И…— боже мой! — дрожат мужские руки.

А в комнате гуляют сквозняки.

 

Тоска гудков. Намокшие трамваи.

Холодный дым. Далекой домны свет.

Я никогда с тех пор не забываю

Уральский дождь. А вспомнить силы нет.

 

Теперь, пройдя тяжелый путь скитальца,

Споткнувшись сотни раз на том пути,

Я оценила дрожь холодных пальцев.

Но кто от жизни мог бы упасти?

 

Бесстрастный суд. Свою судьбу сужу я,

Где был ошибкой каждый взгляд и шаг.

Как в комнату, вошла в судьбу чужую

И принесла обиды да сквозняк.

 

Тот самовар с печальной гарью шишек

Плывет доныне в бесконечном сне.

Осенний дождь всю ночь шуршит по крыше.

И неуютно. И печально мне.

 

***

Отгорела закатная медь

Под зенитом лилового шелка.

Не тебе моим сердцем владеть,

Безмятежная, ясная Волга.

 

Я пришла, новоселка твоя,

Под берез твоих белые струны,

Но иная вода и края

Для меня были — счастье и юность.

 

Пусть здесь травы легки и добры,

Пусть метели редки и туманы,

Только жив в моем сердце обрыв

Неприступной горы — Марчекана

 

И под Ветреным скальный порог…

И вдыхая ромашки и клевер,

Все по зорям гляжу на Восток,

Вижу ночью дымящийся Север.

 

***

Прошла весна просторами России.

Дожди за нею замыкают круг.

Уж одуванчик кудри золотые

Сменил на белый, быстротечный пух.

 

На сотни верст кругом земля сырая.

Бушуют грозы. Мечутся ветра.

Я по ночам отодвигаюсь к краю,

Чтоб больше места было у ковра.

Но все уже рассчитано заранье,

И я себе, как маленькая, лгу:

На свете есть такие расстоянья,

Откуда не вернуться к очагу.

 

Встает былое призрачно и стерто,

А день лучом врывается в окно.

Мы днем живых зовем. Ждем ночью

мертвых.

Но никому прийти не суждено.

 

***

Лукавые ветры марта

Колышут туман и снег.

Соседка гадает на картах

Про чей-то про долгий век.

Толкует свои сомненья…

Ветер свистит во дворе,

А голова оленья

Темнеет на алом ковре.

И чуть задрожат ресницы,

В висках приутихнет кровь,—

По тундре за голубицей

Идет без тропинок вновь.

Там змей не надо страшиться,

Там нету людей чужих.

Ведерко полно голубицы,

Евражка в кочках кружит.

Ветер утих… Здесь кротко

Укутала Волгу ночь.

На дальней, родной Чукотке

Осталась соседкина дочь.

Пьет снеговую воду

(Хорошее это питье),

Дети оленеводов

Учатся у нее.

А муж был олений лекарь.

Все русскою бредил весной…

Да так… Не судилось веку!

Под волжскою спит сосной.

Чукотка с ее снегами!

Холодныи, родной простор!

Спокойный олень рогами

Бросает тень на ковер.

Час полуночный близок…

(У нас, на Чукотке, день!)

Пора выключать телевизор

И чаю б согреть… Да лень.

Друзьям

Когда в грозовый час разлуки

От горя оземь грохнусь я,

Меня у смерти на поруки

Возьмут, как искони, друзья.

 

Они для жизни на поруки

Возьмут меня. В который раз?

И подниму к громам я руки

И стану, молний не страшась.

 

Но если дождь в мои ладони

Хоть каплю влаги принесет,

Я напою не тех, кто стонет,

А тех, кто голову не клонит,

Кто в час предательства спасет.