На греческую комнату в доме книягини Зинаиды Волконской в Москве В потёмках попирал стопою я несмелой Гебеновый паркет. Она, в одежде белой, Передо мной идёт; и я за ней слежу: Как звёздочка она ведёт меня… Вхожу… Где я? Иль переплыл я через воды Леты? Иль Геркулана здесь передо мной скелеты? Гигантской мумии я вижу ль здесь черты? Нет! Весь тут древний мир, веленью красоты Покорный, на её властительное слово, Из праха поднялся, хоть и не ожил снова. Волшебный этот мир — из мозаики весь. Искусства образец — обломок каждый здесь, Величья памятник.Нога моя боится На камни наступать: мне в них святыня зрится. Вот — дивный барельеф! И у моих здесь ног Из камня этого выглядывает бог! В несвойственной ему теперь являясь сфере, Он гневен на людей, в обиду древней вере Здесь попирающих ногами лик его, И, чувствуя весь гнёт позора своего, Он ненавидит их, оков своих стыдится И, кажется, готов от взоров затаиться В той глыбе мрамора, откуда в мир людской Был вызван некогда ваятеля рукой.Здесь кистью и резцом украшенный на диво Я вижу саркофаг; — он царский прах ревниво Был должен укрывать, чтоб доступа глазам Тут дерзким не было, — и саркофаг тот сам Теперь едва ль не прах: ему нужна гробница. — Что это?.. Голова колонны! Отвалиться Ей было суждено от тела своего И, в искажении, лежать здесь без него Разбитой чашею, у ног, под слоем пыли, Подобно черепу, что тлеет на могиле. А тут — от старости уж еле на ногах — Какой-то обелиск, возникший в тех местах, Что были некогда отчизной Мицраима, И надпись чудная на этом камне зрима: Утраченный язык! Речь сфинксов! Вот она! В иероглифы здесь, быть может, введена И мысль глубокая; но мысль под их покровом Спит летаргически, не выражаясь словом — Тысячелетья спит как мумия она, Что в бальзамичный гроб навек заключена — Без повреждения лежит в своей могиле — Целёхонька, — но встать, воскреснуть уж не в силе. Не только что твои творенья, человек, Грызёт шагающий во след за веком век, Но даже мир стихий злым зубом постепенно Седое время ест. — Вот — камень драгоценной! И блеском взоры он, и цветом поражал В течение веков, — но блеск свой отлежал В могильном он песке — и что же? Обессилел! Свет, заключавшийся в его составе, вылил Он без остатка весь; настала череда — И этот камень — вот — померкшая звезда! Среди обломков цел остался лик Сатурна, И близ него цела коринфской бронзы урна: Из недр её мне луч блеснул какой-то… Вот! Смотрю: не гений ли Эллады восстаёт Из мёртвых?.. Это — он![1] Он чужд ещё бессилья; Глаза его горят, и радужные крылья Приподымаются, и всех он тут кругом — И дремлющих богов, и нимф, объятых сном — Роскошно осветил, и Нимфы путеводной Облил сияньем лик, над всеми превосходный. О, пусть все божества во прахе вековом Спят вечно бронзовым и мраморным их сном. Проснись лишь только ты, бог маленький, крылатый! Проснись! Взгляни, как мил мой женственный вожатый! Шалун! От персей ты Венеры ускользнул, Да в гроздья алые впился и там уснул. Великий грех — тебя без жертвоприношенья Оставив, миновать… О Нимфа, под вожденье Меня приявшая! Будь набожна как я! Помолимся!.. И вот — одна рука моя Простёрлась в этот миг к Эроту, а другая… Увы! Суровый взор мне Нимфа путевая Вдруг бросила — и я, с поникнувшим челом, Был словно поражён Меркурия жезлом, И уж взлетев душой в чертоги упоенья, Был изгнан за порог надежд без сожаленья. Что ж я скажу потом, вернувшись в дальний край? Увы!.. Скажу, что был на полдороге в рай Я с полусумрачной душою, полуясной, — Что райский разговор уж слышал полугласный, В свет с тенью пополам внеслась душа моя — Испытывал — увы! — лишь полблаженства я… _____________________ 1. Поэт разумеет Амура или Эрота. пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов
На греческую комнату в доме книягини Зинаиды Волконской в Москве В потёмках попирал стопою я несмелой Гебеновый паркет. Она, в одежде белой, Передо мной идёт; и я за ней слежу: Как звёздочка она ведёт меня… Вхожу… Где я? Иль переплыл я через воды Леты? Иль Геркулана здесь передо мной скелеты? Гигантской мумии я вижу ль здесь черты? Нет! Весь тут древний мир, веленью красоты Покорный, на её властительное слово, Из праха поднялся, хоть и не ожил снова. Волшебный этот мир — из мозаики весь. Искусства образец — обломок каждый здесь, Величья памятник.Нога моя боится На камни наступать: мне в них святыня зрится. Вот — дивный барельеф! И у моих здесь ног Из камня этого выглядывает бог! В несвойственной ему теперь являясь сфере, Он гневен на людей, в обиду древней вере Здесь попирающих ногами лик его, И, чувствуя весь гнёт позора своего, Он ненавидит их, оков своих стыдится И, кажется, готов от взоров затаиться В той глыбе мрамора, откуда в мир людской Был вызван некогда ваятеля рукой.Здесь кистью и резцом украшенный на диво Я вижу саркофаг; — он царский прах ревниво Был должен укрывать, чтоб доступа глазам Тут дерзким не было, — и саркофаг тот сам Теперь едва ль не прах: ему нужна гробница. — Что это?.. Голова колонны! Отвалиться Ей было суждено от тела своего И, в искажении, лежать здесь без него Разбитой чашею, у ног, под слоем пыли, Подобно черепу, что тлеет на могиле. А тут — от старости уж еле на ногах — Какой-то обелиск, возникший в тех местах, Что были некогда отчизной Мицраима, И надпись чудная на этом камне зрима: Утраченный язык! Речь сфинксов! Вот она! В иероглифы здесь, быть может, введена И мысль глубокая; но мысль под их покровом Спит летаргически, не выражаясь словом — Тысячелетья спит как мумия она, Что в бальзамичный гроб навек заключена — Без повреждения лежит в своей могиле — Целёхонька, — но встать, воскреснуть уж не в силе. Не только что твои творенья, человек, Грызёт шагающий во след за веком век, Но даже мир стихий злым зубом постепенно Седое время ест. — Вот — камень драгоценной! И блеском взоры он, и цветом поражал В течение веков, — но блеск свой отлежал В могильном он песке — и что же? Обессилел! Свет, заключавшийся в его составе, вылил Он без остатка весь; настала череда — И этот камень — вот — померкшая звезда! Среди обломков цел остался лик Сатурна, И близ него цела коринфской бронзы урна: Из недр её мне луч блеснул какой-то… Вот! Смотрю: не гений ли Эллады восстаёт Из мёртвых?.. Это — он![1] Он чужд ещё бессилья; Глаза его горят, и радужные крылья Приподымаются, и всех он тут кругом — И дремлющих богов, и нимф, объятых сном — Роскошно осветил, и Нимфы путеводной Облил сияньем лик, над всеми превосходный. О, пусть все божества во прахе вековом Спят вечно бронзовым и мраморным их сном. Проснись лишь только ты, бог маленький, крылатый! Проснись! Взгляни, как мил мой женственный вожатый! Шалун! От персей ты Венеры ускользнул, Да в гроздья алые впился и там уснул. Великий грех — тебя без жертвоприношенья Оставив, миновать… О Нимфа, под вожденье Меня приявшая! Будь набожна как я! Помолимся!.. И вот — одна рука моя Простёрлась в этот миг к Эроту, а другая… Увы! Суровый взор мне Нимфа путевая Вдруг бросила — и я, с поникнувшим челом, Был словно поражён Меркурия жезлом, И уж взлетев душой в чертоги упоенья, Был изгнан за порог надежд без сожаленья. Что ж я скажу потом, вернувшись в дальний край? Увы!.. Скажу, что был на полдороге в рай Я с полусумрачной душою, полуясной, — Что райский разговор уж слышал полугласный, В свет с тенью пополам внеслась душа моя — Испытывал — увы! — лишь полблаженства я… _____________________ 1. Поэт разумеет Амура или Эрота. пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов
