Подборка стихотворений Екатерины Волчанецкой

***

Огненный рот архангела

Губы мои прожег,

И омыться в священном Ганге

Мне велено грозным богом.

Шиповник в вечерних ромах

Надену, свершая обет,

И с заповедным посохом,

Босая, уйду со света.

А сердце жадное мечется,

Не слыша напев “аллилуйя”,

Гадает на чет и нечет,

И нового ждет поцелуя.

Напрасно в пустыне пощусь,

Чтобы омыться в священном Ганге, –

Губы ищут в кощунстве

Огненный рот архангела.

 

***

 

* * *

Андрею Белому

Всходило сердце, полное любви,
Ночные мысли, вспыхивая, гасли.
Живую душу, пеленой обвив,
Как дар Христу, я положила в ясли.

Лучится сердце солнечною пылью,
Моя слеза – на стебельках травы,
Моя улыбка – в золоте листвы,
И ветра вздох мои вздымает крылья.

Не зная ласк, растут мои слова…

* * *

Сердце – разыгравшийся школьник,
Прыгает сильней и живее;
Снова плывет треугольник
Журавлей,
Снова закон непреложный
Дарует амнистию.
Оттого что большой художник
Взял солнечные кисти;
Ливнем весенним обмоет,
Просушит на вербе ласковой,
И на ушко ей
Расскажет чудесные сказки;
А непросохшие вытрет
Краем облака изумленного; –
Вот почему на синей палитре
Золотое и зеленое.

ЗИМА

Есть радость тайная в сгорании,
И сладость «вспышек» огневых;
О пробужденья, слишком ранние!
И набережная Невы,

Исакий, строгий и таинственный,
Мистическая полумгла,
Где у колонн, тебе, единственный,
Я в первый раз свечу зажгла.

А после, на ступенях паперти,
Когда печаль была острей,
Следила, как на снежной скатерти
Ложились пятна фонарей;

И, над оснеженными плитами,
Глубоко мщенье затая,
Прижата медными копытами,
Дрожала медная змея.

Петроград.

“ЗА ДРУГИ СВОЯ”

I.

Устало сердце жизни вторить
Сегодня так же, как вчера;
Не для него горели зори
И зажигались вечера;
И стлалась в дымке рос молочных,
Сгоняя выплаканный снег,
По зеленям тугим и сочным
Голубизна взыгравших рек;
Под звоны радостной капели
И гроз сверкающий напев,
Крещенный в солнечной купели,
Встает хлебов янтарный сев;
И в полдень, нежащий и тихий,
Ковром ложится пелена
От розовеющей гречихи
И от синеющего льна;
Колосьев гнущихся и зыбких,
Растет взволнованный прилив,
Вплывают солнечные рыбки
В затон позолотевших нив.
И только сердце с жизнью розно,
В ярме скитальческой сумы,
Не верят яви знойно грозной
И снам прощающей зимы.

Пробудиться лишь на миг,
Позабыть про день изжитый,
Услыхав над пашней взрытой
Журавлиный переклик;
И поверить – сразу, вдруг,
Так, совсем, как верят дети;
Что в наивном первоцвете
Замкнут жизни вещий круг;
Что счастливым быть ты мог,
Если – “да” – ромашка скажет,
И сирень капризно свяжет
Два цветка в один цветок…

Поверить сразу, взвиться солнечно
Над зыбью спутанных путей,
Когда земля охватит полночью
Сердца распятых на кресте;
Когда заблещет звездной лестницей,
На темной сини светлый шов,
Заплыть на тонком полумесяце
В прорывы редких облаков,
И, вспомнив братьев обездоленных,
И сораспятье крестных мук,
Сомкнуть нежней и богомольнее
Кольцо освобожденных рук;
Прославить заревыми гимнами
Там, высоко, встающий свет,
В одном неизреченном имени,
Которого чудесней нет.

И опять снова обескрылены,
Видно были слишком тихи,
Опять, опять изменили вы,
Мои стихи;
Над каждой строкой я плакала,
И все же она не та,
Сердце пустое звякает
Погремушкой шута.
Выпустить сердце пленное, –
Нужен иной огонь,
Чтоб ветер через вселенную
Мчал, как необъезженный конь,
От звезд, от надмирной пристани,
Где уголь зари истлел,
Перелетами быстрыми
В туманы, к влажной земле; –
Понять и принять грядущее,
Последним из всех Предтеч,
И “слово” живое, сущее,
В бессмертную плоть облечь.

А на земле иное созидание,
Иные храмы строит человек;
Стальных стрекоз немолчное жужжание,
Стальных коней неукротимый бег;
И, вышней мощью, в синие пустыни,
Над нами брошенный горящий диск,
На пустыре разрушенной святыни,
Гранитный освещает обелиск,
Страстные дни пред Пасхой, накануне
Последних достижений и побед,
Когда услышим гимны на трибуне
И проповедь Нагорную вослед;
И Медный Всадник в призрачные ночи,
Когда туман серебряный висит,
Припомнит сам, что он – чернорабочий,

Забыв, что был царем всея Руси…
И этой жизни сердце радо вторить,
Былые сны навеки отозвав.
Не всем ли нам зажглись иные зори,
Останутся ли мертвыми слова.
Так бейся в лад согласный и содружный.
Чтоб каждый стих любовью прозвучал,
И серп луны, блестящий и ненужный,
Смени на символ творческих начал.

II.

Давно минувших дней наследство, –
Печаль и неизбытый страх,
Мое безрадостное детство
В чужих неласковых руках.
Но, тем сильней и затаенней,
Я в приближавшейся грозе
Ждала друзей потусторонних
Единственных моих друзей;
Когда голубоватый вечер
Сгущал окрестные леса,
Мне слышались в хлеву овечьем
Неведомые голоса;
И в комнате, в закатном блеске,
Прикосновеньем чьих-то рук,
И колебаньем занавески
Мне говорил сошедший друг;
Но если я, со сладкой дрожью.
Рассказывала тайну встреч;
Бранили выдумкой и ложью
Мою взволнованную речь…
Ты, взрослый, чувствующий тонко,
Ты видел ли когда-нибудь
За ненормальностью ребенка,
Недетскую большую жуть,
Не знал ли горького смущенья,
Когда, подняв к иконе взгляд,
Просило для тебя прощенья
Тобой избитое дитя…
И все ж мне жаль забытой детской,
Лучей, дрожащих на полу,
И русой Кати Волченецкой,
Тихонько плакавшей в углу.
Зеленый светлячок лампадки,
И мученичества черта
У маленькой галлюцинатки,
Так часто видевшей Христа;
Он приходил таким знакомым,
Совсем родным, как старший брат,
Когда заря цвела за домом
В дыханьи утренних прохлад,
Когда в лугах покров туманный
Старалось солнце побороть;
А он внимал молитве странной –

Помилуй дьявола, Господь.
Но проходили дни и реже,
С собой в нездешний мир маня,
Моя таинственная нежить
Спускалась утешать меня.
И новый друг, рукою Кати,
Едва умевшею писать,
Стал ученической тетради
Певучие слова вверять;
И с ним иных друзей не надо;
Он закрепил окраску слов,
В глухом колодце Петрограда,
В квартире у Пяти Углов,
Все радостней, непостижимей
Пестрел узор его игры;
Лиловым было брата имя
И темно-розовым – сестры,
И за тоскливой панорамой.
Недельных дней, лучом святым
Субботний день – свиданье с мамой, –
Светился ярко-голубым;
Минуты горечи и гнева
Он сжег на жертвенном огне;
И радость мерного напева
С тех пор сопутствовала мне;
Забыло сердце боль и жалость,
Себя от жизни утаив;
И снами явь моя казалась,
И явью были сны мои;
Но в эти дни, когда над новью
Идет освобожденный плуг,
К живой земле меня с любовью
Призвал неизменивший друг.

III.

Мы половодье проглядели,
На льдинах не видали трещин,
И нам казалось, что без цели
Шальная влага из окон хлещет;
Когда гроза гремела ближе,
Мы и дышать не смели громко;
Людская зыбь несла обломки
Разрушенных дворцов и хижин;
И в набегающем прибое
Девятый вал мы не узнали;
Для нас октябрь пахнул весною
И серый день был солнцем залит;
Услыша праздничное пенье,
На миг встревоженные сдвигом,
Мы вновь склонялись к старым книгам
И призывали вдохновенье;
И разгадали слишком поздно,

Что не было пустой игрою,
Когда народ трибуны строил
И нес на флагах новый лозунг…
Он звал и ждал иной поэмы
От нас жрецов освобожденных,
Но пели мы, к призыву немы,
Все тот же мир, в луну влюбленный;
Когда кругом упали стены,
Нас вдохновляли те же страсти, –
Семья, уют, мечты о счастье,
Своя любовь, свои измены.

Водопадом осиновых листьев серебряных
Осыпаются прошлого будни усталые,
Нитью шелковой скреплены
Яркие капли – кораллы.
Воскресенье.
Душно и тесно
Одному – кипарисные четки минувшего
Перебирать надоевшими пальцами.
Над душой, в пустоте затонувшею,
Кто сжалится.

Это – “я”. – В зеркале видишь
Глаза, ресницы и волосы.
Губы сжатые в едкой обиде,
Тонких морщин набежавшие полосы;
Это – “я”… и в другом зеркале – книги стихов,
Образов, рифмы и строчек,
Певучих и четких,
“Я” – непохожий на прочих,
Гневный, и кроткий…
Плакать готов?
Обидели снова,
Оскорбили
Грубым и колющим словом…
Горечью гнева исполненный, ты ли…
Что же – немного поплачем,
Чуть-чуть,
И простим оскорбляющим.
Новое солнце взошло, и новые встретим удачи…
Твердым и любящим будь,
Мудрым и знающим…
А за окном песнь воскресенья, расцвета… Не так ли
Весной пробуждаются к жизни и ручей, и цветок…
Сердце каждой радужной каплей
Влейся в широкий поток;
В общем, живом, созидающем круге,
Как солнечный колос налившейся ржи,
Склонись у небесной межи,
Мое отзвеневшее “я”,
Пусть вознесется вскипающий стих,

Загораясь, любя и скорбя,
Не за себя, –
За других,
За други
Своя.
Видишь, – непаханных нив, незастроенных улиц простор,
Гром уходящий последним раскатом гудит…
Бьется одно огромное сердце в груди…
Поднятый к солнцу молитвенный взор,
Слезы твои, и улыбка, рыданье и смех –
За всех.

* * *
Лед взломало… Не в весеннюю пору бурливую –
В непогодные осени дни…
Что ж не слышу я птицу пугливую? –
Прилетай, взвейся выше над нивою,
Громче песню запой, чтоб на тающем снеге
Поднялись молодые побеги.
А над мчащим потоком
Солнце смотрит взволнованным оком,
Как ломается льдина за льдиною,
К морю дальнему стаей плывет лебединою,
И в раздольи великом
Чайки кружат с пронзительным криком,
И на круче, над стынущим бором,
Кто-то жадно следит немигающим взором
За раскованным духом
И упрямым, коснеющим слухом
Внемлет крику, и гулу, и пенью
И надеется снова
Разостлать ледяного покрова
Цепенящие путы…
Но стремительно каждой минуты
Огневое паденье,
Слишком быстро теченье,
Слишком долго мы были безмолвными,
Слишком золото солнце над волнами;
Лед взломало.

Октябрь 1917 – 1918.

* * *

Хочется любви, простой и бесхитростной,
Красных огоньков настурции на окошке;
Выбежать за ворота в платье ситцевом,
В белом платке с голубыми горошками;
На шею повесить янтарные бусы,
Пестрою лентой связать волосы,
Встретить милого, с кудрями русыми,
Карими глазами и звонким голосом.
И можно отдать все мировые трагедии,
Которыми книги поэтов наполнены,
За простую радость – любовь встретить
Под вечер за воротами, грызя подсолнухи.

* * *

Желтокрылых мотыльков шальная стая
Забегает плясовою вереницей;
Я люблю, когда огонь стихи читает,
Перелистывая каждую страницу,
И на каждой загибает уголки,
Ярким ногтем оставляя жгучий след,
Расцветают золотые лепестки,
Раскрывается невиданный букет;
Он увянет, окрылившийся едва,
В голубых огнях трепещущей свирели…
Загорайтесь же и мысли, и слова
Так, как некогда в душе моей горели!

* * *

На обрывистом, песчаном берегу
В ночь безлунную я звезды стерегу,
И подслушанные сказки тростника
Чертит посохом пастушеским рука;
Пастуха ночного сладок мне удел:
Одинокий жук над ухом прогудел,
Всколыхнулась рыба сонная в пруду,
Затенила туча яркую звезду,
И ночница мягко-режущим крылом
Круг таинственный обводит над селом:
Жадно пьют луга молочную росу…
До утра стада лучистые пасу.

* * *

В эти дни особенно радостно слушать,
Что Христос родился в яслях,
Гладил ослика шелковистые уши,
А звезды над ним загорались и гасли.

На солнечной улице ребятишек чумазых
Учил обычным детским потехам,
Играл с овцами, а быков черноглазых
Хватал за рога с счастливым смехом;

Потом возвращался в хижину жалкую,
Спать ложился с сонными глазками,
У постельки садилась Мария с прялкою
Его баюкать наивными сказками.

И рос он, маленький, умным, послушным,
Но был, наверно, большим проказником, –
Любил босиком бегать по лужам,
А сандалии надевал только по праздникам.

1922

* * *
Вячеславу Иванову

Воскрес Великий Пан; смеясь, на нивы
Сбегает тень от шелеста дубов,
Воздушней лет бездумных облаков,
И у гнезда голубки говорливы,

Ласкает ветр священные оливы,
Таинственней роптание ручьев,
Прозрачней мгла весенних вечеров
И трепетней восхода переливы.

Увиты гроздьями, вакханки пляшут,
Поет свирель, и радостный Эрос
Пасет в лугах золоторогих коз,
И, теплым молоком наполнив чашу,
В ней омочив румяные уста,
Склонясь, поит и Вакха, и Христа.

***

Гоп! Алле! Как стальная пружина
Перелетаю на арене широкие полосы,
И слышу щелканье бича господина
И знакомые нотки в ободряющем голосе.
Я признан всеми большим талантом,
А пришлось по задворкам ютиться смолоду;
Украшает кепи с кокардой и бантом
Мою неуклюжую, лохматую морду.
И с хозяином вместе, на этих подмостках,
Мы делим дружные восторги зрителей,
Он—в халате, расшитом блестками,
Я—в красном, с позументами, кителе.
Гоп! Алле! Выше и выше, с лаем,
Я, ликуя1 бросаюсь в бумажные кольца,
Мы оба радостны, оттого что знаем,
Что синьора за нас Иисусу молится;
Мы недаром прожили общей жизнью
И делились братски каждой подачкой,—
У меня человеческая чуткость мысли,
У него-—преданность и покорность собачья.

***

В эти дни особенно радостно слушать,
Что Христос родился в яслях,
Гладил ослика шелковистые уши,
А звезды над ним загорались и гасли.
На солнечной улице ребятишек чумазых
Учил обычным детским потехам,
Играл с овцами, а быков черноглазых
Хватал за рога с счастливым, смехом.
Потом возвращался в хижину жалкую,
И спать ложился с сонными глазками,
У постели садилась Мария с прялкою
Его баюкать наивными сказками.
И рос он, маленький, умным, послушным,
Но был, наверно, большим проказником,—
Любил босиком бегать по лужам,
А сандалии надевал только по праздникам.