Подборка стихотворений Полины Арнаутовой

Я ТЕБЯ НЕ…

Мне тебя не спасти. Прокаженных не лечат словами.
Ты уже чертишь круг, за который мне – точно нельзя.
И осталось: брести с нерасчесанными волосами
Вдоль границы его, как по осыпи мира, скользя.

И, должно быть, ты прав: в одиночку сносить пораженье –
Это выбор того, чьи мгновенья почти сочтены.
И ты прячешь лицо, но я вижу твое отраженье
В сером треснувшем зеркале у изголовья стены.

Лишь два слова на «о»: одиночество и отрешенье
В словаре, на страницах которого ищешь ответ…
К преждевременным вдовам приходит луна, в утешенье
Разливая по белым коленям серебряный свет.

От таких посещений рождаются бледные дети,
И глаза их прозрачны, как соль новоявленных лун,
Обреченные бредить ночами под призрачным светом,
Прятать лица, листать словари и чертить на полу.

ДИПТИХ

I.
Старый город. И в стеклах витрин преломляется утро.
Пламенеющий ветер уже облизал облака.
На вокзале прокашлял и смолк умирающий рупор,
Да газетный лоскут прошуршал и затих у лотка.

К меди-медь. Вновь листва осыпается в медные трубы,
Легким звоном иссохшие души тревожа слегка.
На осеннем ветру замирают и ветреют губы,
Улыбаясь словам, долетающим издалека.

Это осень. И мысли волочатся в сторону юга.
Поезда, спотыкаясь, сбиваются в свой караван.
Мы на этом вокзале опять потеряли друг друга.
Потому, что ты прав. Потому, что я тоже права.

II.
Здесь не видно рассвета – лишь черная гладь к горизонту,
Да упрямый прибой лижет годы, как кот молоко.
На прибрежном ветру чуть трепещут обвисшие зонты,
Берег с шорохом дышит, вздымаясь протяжно-легко.

Может, это болезнь – никогда не искать компромиссов?
Или истина спрятана в зернах обычных страстей…
Я теряюсь в глухой череде наплывающих мыслей.
Я истерта в песок на останках китовых костей.

Я впечатаю след в какофонию плачущих чаек
И заброшу свой грош так, как только смогу, далеко.
Я прощаюсь с тобой так, как многие только встречают –
Изумленно и страстно. Восторженно и глубоко.

ПЕТЕРБУРГУ

1.
Знаешь, порою такое пристанет –
Словно оставил единственный друг.
Хочется мне не распахнутых ставен –
Черных решеток твоих, Петербург.

Мне твоя сырость – лишь влага на очи.
Мне ж осторожность – как шаг по рублю.
Я одинаково белые ночи
С серо-гранитными днями люблю.

И приезжаю к тебе: без билета,
Зайцем прокравшись в казенный плацкарт,
Чтобы молчать твоим сфинксам в жилетку,
Как над фатальным раскладом из карт.

2.
Наплевав на скоростное движение
И на то, что я мешаю кому-то,
Философию дырявой мишени
Уясняю для себя же, попутно.

У московских здесь глаза лживы,-
Экскурсанты ради чувств долга…
Твои каменные львы – живы!
Просто – это способ жить долго.

Зашвырну свою тоску в Финский,
Двухрублевою – чтоб дважды вернуться.
На прощанье помашу сфинксам,
Может быть, они улыбнутся…

3.
Не суждено быть твоей горожанкой.
Ты – только вдох, редкий счастья глоток.
Мой Петербург, я – твоя прихожанка,
Снявшая в странном смятении платок.

Сыплю по Невскому хлебные крошки,
Льюсь с коллонады на кубики крыш.
Взорванный пласт меж грядущим и прошлым,
Ты – одновременно видишь и спишь.

Вспоены адмиралтейским игольем,
Мы навсегда остаемся вдвоем.
Знай, я живу твоей светлою болью.
Знай, я ношу её в сердце своем.

ПИСЬМО

Сколько лет, сколько зим! Сколько мест с переменою жительств!
Сколько сношено лиц, сколько стоптано новых подков.
Я приветствую Вас, иронично-печальный мой витязь,
Не приемлющий ранних визитов и поздних звонков.

Вы едва ли сменяли свой шарф на улыбку из меди
И, конечно, Ваш конь не знавал позолоченных шпор.
Но я ставлю на кон без сомнения всё, что имею:
Если заперта дверь, то Вы лезете через забор.

Я всё та же: воюю с хандрой с переменным успехом
И кидаю хозяйственный нож в свой линялый плакат.
А ещё я скучаю по Вашему громкому смеху
И сдаю иногда Ваше фото подругам в прокат.

И порой очень хочется плакать, но нету жилета,
Ведь последний жилет унесла проводница из ТУ,
Чтоб повесить на дверь самолетного Же ТУалета
И спасать им народ на своем серебристом борту.

Так что, если Вы вдруг познакомитесь с той проводницей,
Или старый жилет опознаете в дальнем пути,
Постарайтесь мне в эту же ночь вместе с оным присниться,
Или – если Вы рядом – то можете даже зайти.

* * *
Мы учим снег по четким нотам птиц,
Впечатанным в линейки проводов.
Мелодия его, как взмах ресниц
На тонких, побелевших лицах вдов –
Тиха и коротка. Но, если где-то есть
Пронзительней и резче этих линий
Цвета тоски, то, видимо, не здесь.
А этой тишины нагие клинья
Впиваются в пространство и звенят,
Весь небосвод собою обесточив.
Мы учим снег. Как учит снег меня
На белом фоне очень черной ночи.

* * *
Не бойся холстов. Хочешь, буду твоею кистью?
Держи меня крепче, макай без разбору в краски.
Есть некая соль в повторении банальных истин,
В готовности кисти к мгновенной смене окраски,

Готовности глаз к моментальной измене цвета,
Готовности рук прятать пальцы под рукавами,
Готовности тени быть явной границей света,
Готовности слов быть чуть большим, чем лишь словами.

Надрыв на холсте означает провал картины.
Но можно их сделать два, ставя кич на карту,
Приклеить чуть слева банку из-под сардины
и старый носок. И назвать это всё поп-артом.

Примерить лицо, подобающее эстету,
Поверить в глубокий смысл своей идеи
И выпустить в свет безобразие под багетом –
Вот суть превращенья ошибок в произведенья.

Не бойся меня. Я вполне могу быть холстом и
красками тоже, раз кисти весной излишни.
Но только прошу: не читай больше вслух Толстого
И не заставляй меня есть в шоколаде вишни.

УТРЕННЕЕ

Меня раздражает утреннее лицо
Как пыль на зубах, как раздавленное яйцо,
Как скрип башмаков, как потерянное кольцо
И как диалог о вечности двух глупцов.

Вода поутру непростительно холодна.
И пусть даже чисты окна, и даль видна
сквозь них. И не только она одна,
И, кажется даже, еще далеко до дна –

Но слепок ночных тревог на моей щеке
Нелепее большого ошейника на щенке
И злее возвращения из сна к утренней тщете
Сырого дыхания. И – мысли уже в пике.

И мне не свернуть. Я спелената в свой халат
И вновь истерично бьюсь о квадраты стен.
Здесь цифры на двери – лишь номера палат,
Здесь каждое слово – источник запретных тем.

Расколотый надвое диск вдоль облезших рам
Горит по-весеннему неземным огнём…
Есть что-то садистское в холоде по утрам.
Есть что-то нелепое в летней тоске о нём.

* * *
По теплым тропинкам стучат, как сандалии,
Яблоки. Сад очерчен (но прорисован – едва ли).
Яблоки, прячась в траве розоватыми пятнами,
Глядят снизу вверх пронзительно детскими пятками.

Яблоки – это когда август падает шалью на плечи.
Август – это когда мед признаний уже не лечит.

Каждое дерево яблоки вниз провожает
Взглядом. Сад ужасает грядущий сбор урожая:
Сапоги, трактора, люди, гомон и ящики…
Солнечный свет золотится розовым на щеке…

Август – это когда откровения возят на мельницу.
Мельница – это когда август в яблочный сон перемелется…

* * *
Что останется нам, провожающим взглядом рассветы,
Замирающим вслед уходящему в утро дождю
И гадающим путь по следам проскользнувшей кометы,
Повинуясь веленью небес, как слепому вождю? –

Собирать лепестки от потраченных солнцем бутонов
И сложить высыхать под увядшей листвою стихов,
Чтоб средь зимней тоски, под протяжные вьюжные стоны
Доставать и вдыхать запах ветреных летних духов,

Где смешались полынь, капля мёда и дёготь колёсный,
Где лимонное солнце кладет колею наугад,
Где шальная теплынь топит в мягкой пыли отголоски
Босоногих детей, убегающих прямо в закат.

* * *
Я строю свою Пизанскую башню из слов
И мне уже поздно учиться вязать и шить.
Мне кажется, я – неудавшийся крысолов,
Жалеющий тех, кого ему нужно душить.

Разбитые буквы скрипят, как плохой паркет.
Я бью свое нервное “Я” из неровных слов.
Есть разные альтернативы для слова “нет”,
Но выбор за тем, кто ловец, или – кто улов?

Молчание – знак? Или это лишь знак молчать
От выпавших снов до набатного бубенца?
Ловцу дана привилегия первым начать,
Но крысам известен признак начала конца.

Нас вряд ли устроит мир за сплошной стеной,
Листать имена интересно лишь до поры…
И я, улыбаясь, сейчас повернусь спиной
К крысиным глазам, наблюдающим из норы.

НИЧУТЬ НЕ ЛЕГЧЕ…

…А знаешь, быть первым –
ничуть не легче, чем – последним средь равных.
Дрожащие нервы
Уже горят под кожей красным вольфрамом.
Так яростно-горек
Белесый сок недозрелых орехов.
И всё наше горе
Свалилось вниз из небесной прорехи.

Я помню… Но память –
Плохой наездник на замыленных душах.
Как сладостно падать,
Кружась, снежинкой над остывшею сушей!
Осталось: сжечь письма,
Развеять пепел над лазорево-чистым.
Нет смысла. Нет смысла
В простом спасении утопающих истин.

* * *
Корсаром черным ночь сошла к причалам лунным,
Роняя горький влажный след на бархат тени.
В порту смешались пыль и боль. И гул салунный
Тонул в прибое, звуки банджо с солью вспенив.

Хрустела крабья мелюзга под сапогами,
Усталость вдавлена в песок незрелой сливой…
Путь к горизонту ночь измерила шагами,
Оставив ром на дне бутылки в дар приливу.

И в сонный час, когда стихает шум портовый,
Когда прилив, обняв причал, ложится рядом,
Фрегат ушел за ночью, тихо сняв швартовы,
По лунно-фосфорным следам на водной ряби.

* * *
Упокоить бы с миром себя в ожидании солнца,
В деревянной коробке, на пыльном, сухом чердаке.
Чтобы дом стал пустынен и тих, занавесил оконца
И читал по ветвям, как по линиям на руке…
И проснуться тогда лишь, когда быстроглазое лето
Острозубо оскалившись, треплет в морях паруса…
Сколько… прожито… лет… ровно столько же кануло в Лету…
Растереть на ладони индиго, втереть в небеса,
И – растаять, уйти, раствориться заоблачной дымкой,
Поднимаясь прозрачным из рыжей щербатой трубы…

Холодает. Упрямо хрустят под подошвами льдинки.
Я топчусь на задворках февральской московской судьбы.

БЛЮЗ ЗИМЕ

Она кормит его конфетами с рук,
Он целует её прохладные пальцы.
Странный случай ведет с ним двойную игру:
Ей так нужно уйти, он мечтает остаться…
Она любит петь, Она умеет петь,
Её голос срывает погоны и лица.
Он всегда молчит, он идет ей вслед,
Успевая за день умереть и родиться.

И Она – живее и бесплотнее всех,
И любимейшее из его наваждений.
Она так мила! И Она – из тех,
Кто стреляет взглядом в молоко сновидений.
И когда все уходят, он играет ей
Грустный блюз фонарей, опрокинувших небо.
Они любят играть в повзрослевших детей,
Растворяя на коже горсти теплого снега.

Если он встречает её у воды,
Смывающей грим прошлогоднего шарма,
Он молчит… но он чувствует запах беды,
Проложившей у глаз её свежие шрамы.
И когда в тихий город вбегает весна
И хохочет под окнами в ситцевом платье,
Он опять бредит Ею, ночью ходит без сна
И вышивает по белому белою гладью…