Подборка стихотворений Лианы Алавердовой “Осенняя сюита”

МОНОЛОГ

Научиться молчать, научиться молчать…

Всех важнее искусств – научиться молчать.

Наложить на уста и на сердце печать.

О, как трудно и больно учиться молчать!

А во мне монолог, мокроперый птенец.
По наивности рвется наружу, глупец.

Он мне горло дерет и шекочет крылом,

так и просится в мир, чтоб сказать о своем.

Не пустить! Запереть! Заточить, чтобы впредь

неповадно стучаться в бездушную твердь.

Лучше быть невидимкой, к тому же немой.

Пропадай, монолог, плоть от плоти, родной!

Потому что не нужен, затем, что смешон,

словно стон, обнажен и назойлив, как звон.

Я тебя заморю, я тебя засушу

и на лист осторожненько так положу.

Будет в очи мне мертвая птица глядеть.

Это мой монолог, не сумевший взлететь

* * *

Воздух, что влагою дышит, застыл в неподвижности вязкой.

Лист не шелохнется, ждет увяданья с покорностью агнца.

Зрелая осень-матрона нам дарит последние ласки.

Скрадена поздняя страсть, прорываясь нежданным румянцем.

Здравствуй, о здравствуй, души моей осень! Что делать с тобою?

Праздновать только, супруга забавя своей сединою;

не замечать, как торопятся дни, не скорбеть по морщинам,

и повторять, что рожденье и смерть – все едино, едино…

Где-то в заоблачных высях парят сверх-поэзии боги,

чьи неподкупны сужденья. Подвластны им ямбы, эклоги.

Рифмы при них, что гетеры, резвятся и шепчут на ушко.

Думаю, им никогда не бывает особенно скушно.

Я в Бенсонхерсте. Название хрупко, как лист под ногами.

К ним возношу своих творческих родов стенанья ночами.

Чаще же, вовсе о высях забыв, опускаюсь я духом,

совесть баюкая злым утешеньем “старуха – проруха”.

Вьется гремучей змеей скорый поезд, неся меня к цели.

Вам благодарна, друзья, что прочесть этот опус сумели.

Лишь длинноногих пернатых забавят прогулки по кочкам.

Дабы прервать надоедливый ритм, я вам жалую точку.

* * *

Сколько бурь во мне сгинуло, сколько любовей,

сколько звезд погасло в моей утробе,

сколько замыслов, так и не давших всходов,

сколько дум не развившихся, сколько кодов,

иероглифов, никому не понятных,

сколько впадин, выталкивающих обратно.

Море я. Глубока моя несказанность.

Горе я, вырождающееся в странность.

Одиночество я. И чем больше – дальше,

покрываясь (увы!) коростою фальши,

что сверкает в солнечном отраженьи,

словно пена, ласкающая колени.

* * *

Тишина разлита в старом дворе.

Сушатся коврики на жаре.

Роза выворачивается, но

никто не глядит в окно.

Неуклонно сохнет яростный плющ,

и грустит мадонна вне райских кущ,

что поставлена охранять покой

набожной чьей-то рукой.

У нее лицо грустит ни о чем.

Под облупленным голубым плащом

не заденет хрупкой рукой она

паутину душного сна.

Подступает осень, а с нею весть,

что назначено сохнуть, вянуть, стареть.

Мною пройдена половина иль треть.

Так зачем же чудится смерть?

Осень – львица. Перед прыжком в зрачках

неподвижно-желтых видны облака.

Жертвенная покорность окрестностей.

Спад скоростей.

Она же, чувствуя хищную власть,

дышит жадно. Уже осклабила пасть,

и ей наплевать, что чувствуем мы

и как не хотим зимы.

Пока же в старом дворе тишина.

Коврики убраны. Обожжена

солнцем, страдает роза, но

никто не глядит в окно.

* * *

Ирония, да, убивает пафос.

Каждый быть может изредка лакмус-

ом. Чтоб постигнуть истину эту,

не надо быть крупным (мелким) поэтом.

Теперь поставим вопрос иначе.

Зачем его убивать? Тем паче

пафос (ого! забираю круче!)

со многим прекрасным никак не разлучен.

Оружье иронии обоюдо-

острое, то есть плевком верблюда

она тебя настигнет в отместку,

поскольку она не всегда уместна.

Тебя пою, иронии воин,

когда в очках, предельно спокоен,

ты целишься авторучкой-стрелою

в мишень беззащитную пред тобою.

Но все ж не единственный этот угол

зрения. Только романтиком туго

живется в наше циничное время,

как впрочем всегда и в любом поколеньи.

Сама ж я служу обоим началам.

Поэтому, видно, меня качает,

как подвыпившего матроса

на палубе (ясно, что с папиросой)…

* * *

Флюгера спешат движением насладиться.

Ветер раздувает одежды индийца,

гнет головы кипарисам гордым,

облака разлучает, бесплотный и твердый.

Хотите еще? Пожалуйста, нате,

Ему океан вековечный приятель.

Он гладит лоб давнишнего друга,

а тот еще больше хмурится, бука.

Он смотрит в воду, но видит лишь чаек,

окурок, пригнанный с берега. Тает

терпенье его, и, тщеславием движим,

он бьет со всех сил в гигантскую жижу.

Затем устремляется снова на сушу,

птичьи гнезда треплет и птичьи души,

пыль швыряет в глаза и слева и справа,

упивается геростратовой славой,

срывая антенны и ветви ломая,

и себя не помня и нас не зная.

ФЛАМЕНКА

1

Фламенка, твои изгибы

и графика рук стокрылых

внезапно стянули горло,

в пол каблуками вгвоздили.

И колыханье бедер,

и громовая чечетка…

В костре взметнувшихся юбок

гибнешь, как идиотка.

«Но это всего лишь танец!»

«О нет, тут нечисто дело:

в пеньи по-варварски резком,

в движеньях гордого тела,

в рокочущем взрыде гитары,

в сердцебиении ритма,

снайперски-точных движеньях,

в дерзости этой бесстыдной,

в схватке воль и желаний,

в нежности женских запястий,

в хриплом голосе ночи,

нам рассказавшей о страсти».

2

В ресторане, где курят студенты

вопреки циркулярам мэра,

в ожиданьи все, даже стены,

танцовщицы черноволосой.

А пока пикантная дама

разговор некстати заводит,

и в ее декольте ночует

молодой визави, прописался.

Ее же бой-френд простодушный

чересчур меню озабочен.

Негустой рацион спагетти

враз сметен аппетитом могучим,

и лепешку макает в соус

паренек в тарелку соседа.

У стойки бармена тесно.

За дефицитные стулья

кипит конкуренция люто.

Все ждут Соледад Баррио.

И в руках музыканта бьется

смуглое тело гитары,

и взвинченный голос струнный

поет о нездешней боли.

Голоса двух певцов неказистых

призывают резко и дико:

«Выходи, Соледад Баррио!»

И вот Соледад явилась …

И мир застыл обреченно.

Так замирают горы

в предчувствии снежной лавины.

Соледад стоит, беззащитна,

как душа на суде последнем,

вопрошая иль заклиная,

зрачками в себя упершись,

прокалившись в жаровне сомнений.

Соледад стоит, негодуя, сокрушаясь –

о чем? – загадка,

густою грозовою тучей,

ядром перед расщепленьем.

Но судьба ей бросает вызов –

и дрогнул бархатный гребень,

и задрожали серьги,

и полыхнули юбки,

и в пол вбивается воздух

каблуков громовым каскадом.

Соледад наступает пожаром –

и век спрессован в секунды.

Как сердце не разорвется

у маленькой танцовщицы?

Мечутся руки-змеи,

а лицо исказила мука.

Бередят певцы эту муку,

бередит ее гул гитары,

распаляют ритмы ладоней.

Позабыты спагетти и соус,

декольте и вино в бокалах –

тут идет поединок гордый,

роковой, утробно-знакомый.

О танцуй, Соледад, танцуй же!

О терзай, Соледад, мне душу!

Чечетку, как зерна граната,

швыряй толпе на потеху!

И пусть не кончается танец

с чудным названьем «фламенка».

Океанской волной соленой

Соледад вволокла в пучину –

не хочу из нее возврата!

О танцуй, Соледад, танцуй же!
ВРЕМЯ

1

Было когда-то, когда-то было:

молодость нарзанила мозг,

по-медвежьи ворочалось либидо,

небо изрыто копытами звезд.

Время – что самобранка-скатерть.

(Сколько там новых годов и яств?)

С ним у меня челночный бартер,

а к будушему – настойчивая приязнь.

Теперь же… Мир сократился кожей шагреневой,

время – расчерченная рутина.

«Глупой вобле воображения»

страшно жить и умереть противно.

2

Неразрешимых ответов – тьма,

четких вопросов нет.

Время не прибавляет ума,

хоть проживи сто лет.

Время множит пласты обид,

ядом поит, анчар.

Тысячелетняя грусть пирамид

лежит на моих плечах.

Время – верный враг-побратим,

тысячеокий вор –

грабит меня, треплет меня,

рвет сквозняком из штор.

Не бубенцами и не звеня

радость минуты мнут.

Жизнь – ты во времени западня,

черный капкан в снегу.

СТАРЫЙ ДОМ

Лидии Разран Стоун

Здравствуй, здравствуй, старый дом!

От тебя ушла с трудом.

Дом друзей в нас остается

на сейчас и на потом.

На веранде холодок,

обжигает кипяток.

Русский чай под Вашингтоном.

Ну, хозяйка – молоток!

Деревянное крыльцо.

Солнце тычется в лицо.

Я стою и не робею.

На руке верчу кольцо.

Суетится юркий стриж,

на болоте спит камыш.

Это тихое местечко

полюбив, не убежишь.

Здесь и только здесь покой.

Летом, осенью, зимой

здесь живет моя частица.

Дом друзей немного мой.

А когда на строгий суд,

час придет, поволокут,

то скажу в свою защиту,

что жила безгрешно тут.

Может, будет божий рай

чуть похож на этот край.

Упадет моя слезинка

на окошко невзначай.

МОГИЛА ДЕДА

Памяти моего дедушки, Р.А. Алавердова

Могила деда. Далека

от берегов американских.

Он их вообразить не мог.

Здесь кучевые облака

не часты. Ветер сураханский

рубаху рвет, сбивая с ног.

Мне этот ветер так знаком:

сухой, горячий. Винограду

он, впрочем, сладость придает.

Он выжигает утюгом,

безжалостный, как все номады,

гранит, колючки, пыль с песком.

Портрет. Улыбка здесь нужна

не более, чем шар воздушный,

висящий где-то над луной.

Душа скитается одна.

Печальна или равнодушна?

О том нам ведать не дано…

Здесь, вероятно, по ночам

бывают суслики и змеи.

А спят ли ночью муравьи?

Судьбы не повернуть рычаг.

Он здесь один. Ему виднее.

Он здесь один, а мы – вдали.

ОДА СЕНТИМЕНТАЛЬНОСТИ

«Ведь она такая таинственная

и неизведанная, эта страна слез…»

Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький Принц.

«Злодей сентиментальный» тривиален.

Сентиментальность – это ль не порок?

Ее стыдятся, как мещанских спален,

И ею «элитарий» пренебрег.

Сентиментальность вышла из доверья

И выглядит соседкой лицемерья.

Но все ж она романтике родня.

Слеза неискушенного восторга

Прольется… О, не смейтесь столь жестоко

На плачущую глядя, на меня!

Понуры, словно изгнаны из рая,

Поэты (ныне чувства не в чести)

Версифицируют без них почти,

Все Бродскому усердно подражая.

Меж тем как он, что вспомнить нам не лишне,

Цветаеву поставил всех превыше…

Циничный век, циничные сердца!

Да здравствует души сентиментальность!

Непостижимо просветленна странность

Заплаканного милого лица…

Объявлена смешной, слюнявой, старой

Наивная чувствительность в наш век

Кисейных барышень аксессуаром,

И нужной, будто прошлогодний снег.

Но коль она порок, то Бог свидетель –

Лишь тем, что взращивает добродетель!

Мишень для острослова и упрек,

И для кого-то, безусловно, глупость –

Но без нее мир плосок, словно пустошь,

И каждый бесконечно одинок.

Подруга сериального гламура,

Она неистребима, что бесспорно.

Могу я быть сентиментальной дурой,

Хотя служу иронии покорно.

Мне двум богам служить не столь сподручно,

Но с двуединством этим неразлучна.

Доступное изданье доброты,

Она комфортна, словно плед и грелка,

И возмещает суррогатом мелким

Трагедии высокие черты…

МОНОЛОГ АУТСАЙДЕРШИ

Я не вошла в тот круг. Я вне

его приязней, дружб. Я не

наследница. Оне

пируют без меня, а мне

лишь остается в глубине

забытой камбалой на дне

о пене размышлять, во сне

наперсника искать. Блесне

не дадено торчать во мне.

И критикесса сквозь меня

холодным взором смотрит. Я

ей незнакома. Лишь родня

ко мне придет проститься, льня

к тому, что было мною, мня,

что делает добро, лия

попутно слезы и стоня,

(стеная, впрочем)… Ныла я

уж долго, время не ценя.

Итак, я не вошла в тот круг,

поскольку было недосуг

мне с ними водку пить. Супруг

не одобряет. Ни испуг

пред алкоголем и ни стук

соседей – не причины. Мук

я трезвости не знаю. Друг

не грел моих прохладных рук.

Скорей уж стирка да утюг.

Я круга – вне. Величина,

неведомая вам. Жена

инкогнито, я – глубина

немереная, я – весна,

никем не взращена – одна,

всегда одна, одна, одна,

как звук зурны, сама зурна –

затерянная сторона.

Умру – поймете: вот те на!

* * *

Е. Литинской

Требуется мужество, чтобы жить.

Требуется мужество, чтобы плыть

кораблем ли, лодчонкой – сквозь бури, тьму

Вопреки всему –и быть посему!

Требуется мужество, чтобы день за днем

перебирать глаголы «умру», «умрем»

и в бессоннице муторной и пустой,

задыхаясь, сражаться одной, одной.

В круговерти бешеного календаря,

в черно-красном мелькании чисел зря

или не зазря – ведь не в этом суть –

не забыть небесам в глаза заглянуть.

Краткий путь из пункта «А» в пункт «Б» –

оставаться верной одной себе

и, взрезая зеленую, злую волну:

чай, титан, не «Титаник» – не утону!