Поэзия эпохи Саманидов
Рудаки
Дакики
Поэты времени Рудаки
Восточноиранское государство Саманидов в 875 году фактически отделилось от Аббасидского халифата и просуществовало до 999 года. При дворе Саманидов (столица Бухара) литература на фарси получила блестящее развитие – в творчестве таких поэтов, как Рудаки, Шахид Балхи, Дакики и др.
В период правления в Мавераннахре и Хорасане саманидской династии, фактически суверенной (де-юре они оставались под властью багдадского халифа), в городах Средней Азии1 началось быстрое развитие литературы на фарси, – литературы, обращенной к доисламским иранским традициям2.
В поэзии были воскрешены персонажи древних героических сказаний и мифологизированы исторические сасанидские правители – мужественные шахи и герои, персонифицирующие могущество и силу иранского государства (эти образы затем прочно войдут в традиции более поздних литератур). Создавались и эпические полотна, и малые лирические произведения, – наиболее разработанным жанром была касыда (панегирическое стихотворение), начала выкристаллизовываться форма газели, появилось рубаи.
Главой бухарской поэтической школы3 был “Адам поэтов” Абу Абдулла Рудаки4, основоположник персидской литературы, – который скромно написал:
Современней всех поэтов, вкуса нового и толка,
Я способен из гранита сделать бейт нежнее шелка.
(перевод Т. Стрешневой)
Саманидская литература еще не знала фиксированного поэтического канона, не была “каталогизированной”, и, что согласуется с сегодняшним пониманием поэзии, стремилась к новизне, оригинальности образа.
Образность саманидской поэзии близка современной (центральным выразительным средством являлась метафора – часто весьма изысканная).
Ужели месяц в ущербе, болен?
Частицу тела оставил где-то…
Щитом круглился он серебристым –
А стал човганом, полоской света,
Не след ли это коня господня,
Его подковы златая мета?
Он юной бровью изогнут в небе –
На праздник будто ночь разодета!
Ты ждал, что месяц осыплет златом?
Не даст дирхема он сверх обета…
Он, словно, грешник, свой лик скрывает,
Сияет в небе лишь край монеты.
(Мантики Рази, перевод Д. Виноградова)
Лирике была свойственна непосредственность и свежесть мировосприятия; изобретательность в выборе сравнений; колоритность метафор, – роскошью красок стихи напоминали яркие миниатюры:
Кругом цветы, цветы, цветы – бесчисленны они!
Как многоцветен ныне сад, он – как Аржанг Мани!
Не туча над землей висит – глаза Меджнуна слезы льют, –
Недаром розы алый цвет щекам Лейли сродни!
В траве агатовый тюльпан на кубок свадебный похож:
На дне – прозрачная слеза, внимательно взгляни!
С короной Кисры схож нарцисс: посередине – золотой,
А лепестки – из серебра; срывая, не помни!
Как будто веруя в Христа, наряд монашеский надев,
Фиалка синяя – смотри – скрывается в тени…
(Рабиа Каздари, перевод Д. Виноградова)
На поэтических сценах порой разворачивались живописные костюмированные действа:
Ширь земную украшает бликов солнечных шитье,
До чего река прозрачна – можно видеть дно ее!
Гром из тучи фарвардинской над лугами прогремел
Войску спящему тюльпанов пробуждаться повелел!
Шелк цветистый удивился, поглядев на луг в цветах,
Звонкий руд умолк, смутился, слыша пенье птиц в кустах! 5
(Баде Балхи, перевод Д. Виноградова)
Стихи другого полюса – философско-дидактические – свидетельствовали бренность бытия:
Все тленны мы, дитя, таков вселенной ход.
Мы – словно воробей, а смерть, как ястреб, ждет.
И рано ль, поздно ли – любой цветок увянет, –
Своею теркой смерть всех тварей перетрет.
(Рудаки, перевод В. Левика)
Саманидской поэзии в целом не были присущи суфийские интенции6. Скорее, напротив: нередко в стихах присутствовали мотивы, близкие анакреонтическим:
Говорят арабы верно, здесь я с ними заодно:
В пору вешнего цветенья не преступно пить вино;
С юной пери из Халлуха подружиться бы сейчас –
Чтоб она, как чинский идол, красотой ласкала глаз,
Чтоб вошла походкой томной в наш хмельной, веселый круг,
Чтоб чертила на бокалах: “Ты ль, смельчак, желанный друг?”
(Баде Балхи, перевод Д. Виноградова)
Поэты живописали земную, чувственную любовь, а не ее духовную ипостась:
В голубой воде озерной тело нежное омыла,
И на коже капли влаги, как жемчужины, горят,
А когда потом на берег легким шагом выходила,
Понял: стала ты любимей и желанней во сто крат.
(Шахид Балхи, перевод Т. Стрешневой).
Мадж, прочитай мои стихи, учи их наизусть,
Созданья сердца и ума живыми станут пусть.
Мы будем целовать уста красавиц молодых,
Налей вина, развеселись и позабудь про грусть!7
(Рудаки, перевод Т. Стрешневой)
Саманидская поэзия оптимистична, и часто стихи пронизаны иронией и задором:
Целоваться с ней привык я, льну, как сокол к малой пташке.
Так ее целую звонко, будто щелкаю фисташки.
(Рудаки, перевод Т. Стрешневой)
Поцелуй любви желанной, он с водой соленой схож:
Тем сильнее жаждешь влаги, чем неистовее пьешь.
(Рудаки, перевод Т. Стрешневой)
Я внутри своей газели невидимкой рад бы стать:
Целовать тебя, покуда будешь ты ее читать.
(Имара Марвази, перевод Д. Виноградова)
О, это нежное плечо! Не плеть, а тоненькая нить
Его коснется – брызнет кровь, польется – не остановить!
(Хусрави, перевод Д. Виноградова)
И даже описание собственных несчастий поэты сдабривали долей иронии:
Коль мои увидишь ноги, что бессильны и тонки, –
“На таких способны бегать, – скажешь, – только пауки”.
(Абульхасан Агаджи, перевод Д. Виноградова).
Содрогается цыпленок на шампуре средь огня,
Содроганье еженощно сотрясает и меня.
(Абульхасан Агаджи, перевод Д. Виноградова).
Был когда-то я прекрасным, как тюльпана лепесток.
Я – теперь урюк, который для зимы завялен впрок.
(Рудаки, перевод Т. Стрешневой)
Зря бороду покрасил и усы, –
Себя измучив, не достиг красы.
(Рудаки, перевод Т. Стрешневой)
Катран, азербайджанский поэт XI века, писал:
Да удалит бог от красы мира совершенство,
Ибо искривляется красота, когда достигает совершенства.
Саманидская поэзия, достигнув высот художественности, была уничтожена.
В 999 году (словно бы специально выбрана такая эффектная дата) Бухара была покорена тюрками-караханидами, пришедшими со степей Семиречья.
Караханиды (недавно принявшие ислам), вооружившись лозунгом соблюдения чистоты веры, уничтожили в Бухаре произведения искусства и литературы, в которых утверждались доисламские ценности.
Сохранившиеся рукописи были сожжены монгольскими завоевателями.
От великой литературы остались считанные бейты, сохранившиеся, в основном, как иллюстрации к статьям в толковых словарях и цитаты в произведениях более поздних авторов. Например, от наследия Рудаки, которое, как писал поэт Рашиди Самарканди, насчитывало “тринадцать раз сто тысяч бейтов”, сохранилось немногим более 1000 двустиший; от наследия Шахида Балхи – 340 строк; творчество первой персидской поэтессы Рабии Каздари дошло до нас в 66 строках; Фаралави – 55, Рабанджани – 12, и т.д.
Но традиции, заложенные поэтами эпохи Саманидов, нашли продолжение в персо- и тюркоязычных литературах более поздних эпох, стали ядром восточной поэзии.
Д. Шаталова
1 Литературными центрами в саманидском государстве были Самарканд, Балх, Мерв, Нишапур и др. Но законодательницей мод в поэтическом мире была Бухара, – бухарские правители приглашали ко двору лучших стихотворцев.
2 Хотя базировалась идеология новой поэзии на исламском мировоззренческом фундаменте, и ее основой являлась арабская теория стихосложения.
3 На эту “должность” он был назначен официально и имел титул “малик уш-шуара” – царя поэтов.
4 Нисба Рудаки образована не от названия крупного центра, как было принято в среде поэтов, а от названия местечка – родины поэта – маленького селения Панджрудак недалеко от Самарканда. Близ этого селения в 1956 году найдена могила Рудаки.
5 Пейзажные картины, как правило, изображались в касыдах, – в ее начальной части (насибе).
6 Хотя саманидская поэзия не имела ярко выраженной суфийской направленности, в ее субстрате были растворены все тенденции будущих персо- и тюркоязычных литератур. Можно встретить и стихи вполне суфийской окраски:
Сквозь оболочку мира глаз твой не видит жизни сокровенной,
Так научись глазами сердца глядеть на таинства вселенной;
На все, что зримо и телесно, гляди открытыми глазами,
Но сердце научи увидеть изнанку видимости бренной.
(Рудаки, перевод В. Левика)
7 Констатация бренности бытия, прославление целебных свойств вина, – эти темы, встречающиеся в рубаи Рудаки и его современников, предвосхищают знаменитые хайямовские мотивы.
