НЕ ПОКОРЮСЬ!
В глухую ночь,
как летописец некий,
Записываю горе наших лет;
А днем ищу я в русском человеке
Неизгладимый, негасимый свет. Трагическая доля Ярославны –
Мой горький плач о гибнущих в бою…
Но тем, кто пал бесцельно и бесславно,
Ни слез моих, ни песен не даю.
Живу. Люблю. И верую по-детски,
Как должен верить русский человек…
Но жив во мне строптивый дух стрелецкий, –
Его ничем не вытравить вовек.
А Русь молчит. Не плачет
и… не дышит…
К земле лицом разбитым никнет Русь…
Я думаю: куда бы встать повыше
И крикнуть “им”: “А я не покорюсь!”
Не примирюсь я с долей Ярославны!
И пусть пока молчит моя страна, –
Но с участью печальной и бесславной
Не примирится и она!
1930
КАЗАЧАТ РАССТРЕЛЯЛИ
Казачат расстреляли
Видно, ты уснула,
Жалость человечья…
Почему молчишь ты, –
Не пойму никак.
Знаю, не была ты
В эти дни в Трехречье,
Там была жестокость, –
Твой извечный враг.
Ах, беды не чаял
Беззащитный хутор…
Люди, не молчите –
Камни закричат.
Там из пулемета
Расстреляли утром
Милых, круглолицых,
Бойких казачат…
У престола Бога,
Чье подножье свято,
Праведникам – милость
Грешникам гроза.
С жалобой безмолвной
Встанут казачата…
И Господь заглянет
В детские глаза.
Скажет самый младший –
«Нас из пулемета
Расстреляли рано
Утром на заре».
И всплеснет руками
Горестными кто-то
На высокой белой
Облачной горе.
Выйдет бледный мальчик
И тихонько спросит:
«Братья – казачата,
Кто обидел вас?»
Человечья жалость
Прозвенит в вопросе.
Светом заструиться
Из тоскливых глаз.
Подойдут поближе,
В очи ему взглянут
И узнают сразу…
Как же не узнать?
«Был казачьих войск ты
Светлым атаманом,
В дни, когда в детей
Нельзя было стрелять».
И заплачут горько.
Горько казачата
У престола Бога,
Чье подножье свято.
Господи, Ты видишь,
Вместе с ними плачет
Мученик царевич,
Атаман казачий.
Опубликовано:журнал «Рубеж» (Харбин), 19 октября 1929 г.
ПОГИБШЕМУ БРАТУ
От жизни, от ее угроз
Ты, говорят, ушел на небо.
Тебе ничьих не надо слез.
Не надо ни любви, ни хлеба…
Так неожиданно для нас
Собрался в дальнюю дорогу.
Но о тебе скажу сейчас:
Отмучился… и слава Богу!
Ты, настоящий и большой,
Был слишком ярким между нами,
С такой суровою душой,
С такими грозными глазами.
Когда рванет железо с крыш
Летящих пуль горячий ветер,
Я удивлюсь, что ты молчишь,
Что нет тебя на этом свете.
Сказал ты, помню, в дни войны
(В тебе проснулся пыл военный):
«Как хорошо, что две страны
Поговорили откровенно!»
Судьбы непобедима власть!
Одну тропу избрав меж тропок,
Ушел ты, чтоб навек упасть
Среди крутых маньчжурских сопок.
И рядом спят твои друзья.
С земным покончены расчеты.
И песенка звучит моя
По-деревенски, как причеты.
Места, где ты лежишь, пусты,
И сопки голые унылы;
А ветер гнет к земле кусты
И воет около могилы.
Там прах лежит, не ты, не ты!
Душой бессмертною ты с нами.
Несем мы в жизнь твои мечты
Живыми сильными руками!
1933 г.
НЕЧЕГО ТЕРЯТЬ
Что для нас грохочущие войны?
Марсом озарен наш темный путь.
Паника! А мы с тобой спокойны,
Только усмехаемся чуть-чуть.
Но и улыбаемся мы строго,
И в улыбках мудрость и печаль.
Мы с тобою потеряли много,
Головы остались… их не жаль!
И войны бояться мы не будем,
Хуже нам не может быть теперь.
Родину утратившие люди
Не страшатся горестных потерь.
Будем равнодушно жить, как жили,
Не нужны пока мы никому.
Слава Богу, близких схоронили!
В эти годы легче одному…
Мертвому спокойнее в могиле.
Да и нам спокойнее за них.
Ведь не раз с тобой мы говорили,
Что жалеть приходится… живых!
МОЙ ЩИТ
Утомленная долгой борьбою,
Боль и страх от врагов затая,
Как щитом, я укроюсь Тобою,
Православная вера моя!
И во мраке глухом преисподней,
И в просторах безбожной страны
Осененная волей Господней
Не погибнет душа без вины.
Я упасть под мечом иноверца
И сгореть на костре не боюсь
За Христово пронзенное сердце, —
За тебя, Православная Русь!
2 августа 1933
* * *
Люди нынче измельчали,
Скучно Музе меж людьми…
Уходи от злой печали
И меня с собой возьми.
И от этой серой пыли,
От ненужной суеты
Ты уходишь? Не в скиты ли?
Полно, где теперь скиты?!
Удивленные, большие
Глянут очи на меня.
Кто ты? Тихая Россия?
Или молодость моя?
Потайной из рая дверцей
Вдруг выходит Гумилёв,
С большевицкой пулей в сердце,
Беспощаден и суров.
Гневом-горечью сгорая,
Потемнее выбрав ночь,
Он ушел тайком из рая,
Чтобы Родине помочь.
У него ли за плечами
Блещут светом два крыла?
О душе его ночами
Пели гимн колокола…
На геройство не готова,
Но за боль моей любви —
Светлой смертью Гумилёва
И меня благослови!
УЛЫБКА СМЕРТНИКА
За большое, за Русское дело
Мы вместе на подвиг вышли.
Ты погиб… А я уцелела.
Ты мне грех невольный простишь ли?
Горький твой, но завидный жребий!
Не поймешь ты мою усталость…
Я забочусь о крыше и хлебе,
Потому что… я жить осталась.
Но я помню, сквозь две решетки
На последнем нашем свиданье
Ты улыбкой милой и кроткой
Ободрял меня на прощанье…
И взялась откуда-то сила,
Не страшили тюрьма и голод:
Бывшим анненковцам носила
Из Заречья патроны в город!
И в ограде, на сеновале,
(Тут же, близко, с тюрьмою рядом!)
У меня не раз ночевали
Партизаны белых отрядов.
Ах, тогда не могла понять я,
Где взяла я храбрость и силу,
Когда в лес для повстанцев-братьев
Я оружье тайно носила.
……………………………………………………
Почему я смотрю так строго?
Потому что страдала много…
Потому что сквозь две решетки
Улыбнулся мне смертник кротко…
1928
НЕ СЕРДЦЕ, А СОЛНЦЕ
Далекому Атаману…
Из нерастрелянной обоймы
Опасность смертная остра!
Я знаю, встретимся с тобой мы
У партизанского костра…
Россия наша молодая
Всегда и всюду впереди,
Не сердце принесу туда я,
А солнце в трепетной груди.
Я за плечо тихонько трону
Того, кто дремлет в стороне.
“Возьми винтовку и патроны,
Умчись на вороном коне!”
И будут дни тогда часами,
Ночами – частые бои.
Удача развернет над нами
Знамена яркие свои!
Любить и ждать я не устану.
Но твой отряд – твоя семья,
И удалому атаману
Дороже Родина, чем я…
И за тобой уйду я в горы –
Твой вестовой, твоя сестра…
Я верю, встретимся мы скоро
У партизанского костра!
1928
БЕССМЕРТНИК
У далекой реки,
Где живут и колдуют шаманы,
Берега высоки
И прозрачны ночные туманы.
Высоки берега,
Над водою — обрывы крутые.
И темнеет тайга
Со времен Ермака и Батыя.
Со времен Ермака…
Молчаливы степные курганы,
Молчалива река,
Где звенят бубенцами шаманы.
И другие живут,
Но другие попали случайно,
И они не поймут
Величавую древнюю тайну.
Тайну старой тайги,
Где ночные опасны засады,
Не отыщут враги
Драгоценные русские клады.
Первый клад Иртыша,
Что лежит, в волны темные канув:
Боевая душа
Ермака, победителя ханов!
Охраняет тайга
Клад второй: молодую Россию!
И пугает врага
Мрачным шумом лесная стихия…
Реки, степи, леса…
Сколько воздуха, солнца и шири!
И звенят голоса
Старой песней о Русской Сибири!
И казак удалой
Из безвестной сибирской станицы
Рисковал головой,
Охраняя родные границы.
«Жили мы на Оби… —
Так рассказывал дедушка внуку. —
Ты свой край полюби
За красу, за отвагу, за муку!»
Там бессмертник цветет,
Там шаманы звенят бубенцами…
Все чужое умрет,
Все родное — останется с нами.
1933 г.
ЗАЩИТНИК КОРОЛЯ
Я – королевский страж и воин,
Открытый бой люблю.
Да будет мой король спокоен:
Я верен королю!
Привык лечить вином в таверне
Ранений тяжких боль.
Бунтует чернь? Я выше черни…
А надо мной – король!
И вот кричащий, пьяный рынок
Вдруг осадил дворец!..
Я вызвал чернь на поединок,
Деритесь, наконец!
……………………………………………………………………..
Он нанизал на кончик шпаги
Шипящие сердца
И… насмерть ранен, сын отваги,
Упал возле крыльца…
Клич рынка, гнусный клич “свобода”…
О глупость и тоска!..
Он задержал толпу у входа,
Пока пришли войска.
В небесной голубой таверне
Сказал спокойно он:
“Пусть я погиб от злобной черни,
Но мой король спасен!”
1929
НОВЫЕ
Достались нам тяжесть и горе,
В заботах о завтрашнем дне
Нам некогда думать о вздоре –
О картах, цыганках, вине…
Всю юность с врагами рубиться!
Всю молодость нищими жить…
И как-то суметь прокормиться
И близких своих прокормить.
Отцы увлекались балетом,
А дяди “ходили в народ”…
А мы и не мыслим об этом,
К иному нас сердце зовет.
Мы “чашу не пьем круговую”,
Нам некогда пить и гулять.
Отцовскую “скорбь мировую”
Нам тоже сейчас не понять.
Чужда нам былая Россия,
Советская – тоже чужда.
Живем на чужбине – чужие,
И наша царица – Нужда.
И все же сквозь красные дали,
Сквозь ненависть, слезы и тьму
Вплотную мы жизнь увидали
И цену узнали всему.
И то, что отцы не сумели
Наш дом сохранить от воров,
Искали туманные цели
И слушали песни без слов –
Да будет нам вечной наукой!..
Сумеем иначе мы жить:
Мы гордостью, верой и мукой
Учились Россию любить!
БОР МОЙ
Плачу над грушей дюшес,
Сгорбилась в горе великом:
Где ты, родимый мой лес,
Папоротник, земляника!
Право, смешной разговор:
Я разлюбила бананы.
Бор мой, сосновый мой бор,
Запах медовый и пряный!
Может быть, в этом году
(Дай помечтаю немножко!)
Утром на зорьке пойду
В рощу с плетеным лукошком.
Как это мог ты забыть?
Тише… в лесу — это в храме!
Буду сбирать я грибы
И воевать с комарами.
Лес мой, родимый мой лес!
В горести сгорбила спину…
Видно, попутал нас бес
И уволок на чужбину.
Грусть мою, русскую грусть
Выпущу птичкой из рук я.
Допьяна нынче напьюсь
Новой печалью — разлукой.
Склоны отвесные гор…
Нет, уж не песней, а криком:
— Бор мой, сосновый мой бор,
Папоротник, земляника!..
1929 г.
БУДЕТ!
Провели черту и сказали: граница!
А по обе стороны — живые люди.
И близким в разлуке тоскливо снится,
Что встречи не будет…
Провели черту. И стоят солдаты.
Пули в винтовке, в «нагане», в «смите»…
Отсюда кричу: «Отдайте брата!»
А с той стороны: «К сестре пустите!»
Стоят, как серые камни, молча.
Поджидают пули сестру и брата.
И над стражей чья-то жестокость волчья…
И стража не виновата.
Смертные шаги — перейти границу…
Но по обе стороны смелые люди!
Надо желать и уметь добиться…
И встреча будет!
Октябрь 1928 г.
АТАМАН КАЗАЧИЙ
У Престола Бога, чьё подножье свято,
Праведникам – милость, грешникам – гроза,
С жалобой безмолвной встанут казачата…
И Господь заглянет в детские глаза.
Скажет самый младший: «Нас из пулемёта
Расстреляли нынче утром на заре».
И всплеснёт руками горестными кто-то
На высокой белой облачной горе.
Выйдет бледный мальчик и тихонько спросит:
«Братья-казачата, кто обидел вас?»
Человечья жалость прозвенит в вопросе,
Светом заструится из тоскливых глаз
Подойдут поближе, в очи ему взглянут –
И узнают сразу. Как же не узнать?
«Был казачьих войск ты славным Атаманом
В дни, когда в детей нельзя было стрелять».
И заплачут горько-горько казачата
У Престола Господа, где вокруг всё свято.
Господи, Ты видишь, вместе с нами плачет
Мученик-Царевич, Атаман Казачий!
БУСЫ
Нанизываю бусы прошлых дней
На черную нитку памяти…
Вспоминать как будто бы и не о чем,
Только, видно, час такой настал…
Молодость моя была не девичья,
По-мужски сурова и проста.
Прошлого кусты чуть-чуть раздвину я,
Вспомню все без жалоб и без слез.
Правда, были ночи соловьиные —
Соловья-то слушать не пришлось.
Не пошутишь шалыми изменами,
В дни, когда кругом тоска и кровь…
Эх, ты, жизнь не девичья, военная!
Фронтовая горькая любовь!
Над страной зарделось знамя алое.
Злоба факел яростный зажгла.
И в глазах любимых увидала я
Гордость полоненного орла.
Коротка расправа с офицерами:
Пуля из ружейного ствола.
Труп его, прикрыв шинелью серою,
Мертвеца вождем я назвала…
С той поры и вспоминать-то не о чем…
Месть зажгла мне очи и уста!
Стала жизнь не женская, не девичья —
По-мужски сурова и проста.
Рассыпьтесь бусы прошлых дней
С разорванной нитки памяти…
1930-е гг.
В МИРЕ МЕМУАРОВ
Мы с тобой врагами не добиты,
Но в тупик глухой заведены,
Два обломка королевской свиты,
Короля трагической страны.
Подвиг — это миг самозабвенья,
Огненный полет в ночную высь.
Клятву долголетнего терпенья
Мы с тобою выполнить взялись.
Жизнь диктует новые законы,
Вожаки кричат: «Не отставай!»
Но перед отцовскою иконой
Огонек зажечь не забывай.
Никому нас не переупрямить,
Жизнь борьбой неравною полна.
В эти дни сожжем о прошлом память,
Чтоб не помешала нам она!
Чтоб душа слезой не растекалась,
В мусорную яму сволоку
Нашу эмигрантскую усталость,
Нашу эмигрантскую тоску.
1931 г
ЗА ОБИДУ
По ночам я о многом думаю,
На подушку слезы роняю,
Но маленькую личную беду мою
К общей не приравняю.
На чужбину шквалом отброшены,
Оглушенные гулким громом,
Раскатились мы, как горошины,
В поле чуждом и незнакомом.
Не люблю я запаха ладана,
Рано петь по нас панихиду,
Будет день: нежданно-негаданно
Отомстим за нашу обиду!
Не за ссылку за нашу дальнюю,
Не за горечь отдельной драмы, —
За обиду национальную,
За поруганные наши храмы!
За все то, что русскому дорого,
Что для сердца русского свято —
Отомстим мы жестоко ворогу
В грозный год Великой расплаты!
20 октября 1931
РУССКОМУ РЫЦАРЮ
(посвящение Борису Сафроновичу Коверде)
С Дальнего Востока — в Варшаву, Солнцу — привет из тьмы!
Герою, воспетому славой — В стенах варшавской тюрьмы.
Золотыми буквами — Имя На пергаменте славных дел.
И двуглавый орел над ними В высоту голубую взлетел!
Зашептались зеленые дали… Зазвенела Русская ширь…
Ты — литой из блестящей стали Из старых былин богатырь!
И закорчился змей стоглавый, Видно пули страшней, чем слова?
И под стены старой Варшавы Покатилась одна голова…
Нам еще отрубить осталось Девяносто девять голов…
Но нам ли страх и усталость? На подвиг каждый готов!
И огнями горит золотыми Путеводная наша звезда —
Дорогое, любимое имя: «Русский рыцарь Борис КОВЕРДА!»
В ПУСТЫНЕ
Россия? Ты еще жива?
В цвету черемуховом ты ли?..
Зимой, наверно, на дрова
Мою черемуху срубили…
Мужчины будут по-мужски
Решать мудреную задачу.
А я в цепях немой тоски
Молюсь и жалуюсь, и плачу.
Россия? Ты еще жива?
Ты новой ждешь войны и крови?
На помощь звать? Но где слова?
И есть ли нынче сила в слове?..
Неправда! Ты не умерла,
Хоть и подрублена под корень,
С душой Двуглавого Орла,
Который грозам непокорен!
Ты — вся в огне и вся в цвету,
И ты ни в чем не виновата.
Лелеешь новую мечту —
И громового ждешь раската.
Детьми замученная мать!
И мы обречены судьбою
Тебя любить и понимать,
И плакать горько над тобою.
Какое счастье русским быть!
Какая тяжесть быть им ныне…
В России горько стало жить,
А без России мы… в пустыне.
4 июля 1932 г.
ИЖЕВСКАЯ ДИВИЗИЯ
Рабочая дивизия – мозоли на руках.
Но в заводских цехах сегодня тихо:
Здесь некому уже работать на станках,
Ушли на фронт от мала до велика.
Ударная дивизия – атака под гармонь.
Трудящимся терять и вправду нечего,
Идут они, не кланяясь свинцу,
За Веру, за Царя и за Отечество.
Пр-пев
Штамповщики, токари и кузнецы –
“Враги трудового народа”.
Клеймили так откябрьской смуты творцы
Трудяг Ижевскаго завода.
В обозе дети, женщины, деды ста лет, и те
Всем миром прочь от “равенства и братства”.
А равенство и братство есть только во Христе,
А больше им и неоткуда взяться.
“Свобода!” – и пустились во все тяжкие рабы,.
Крючок пустой охотно заглотнувши,
А за свободу резать, жечь, и им на лбы
Звезду, клеймо за проданные души.
Пр-пев
Рабочие-герои, не теперешним чета,
Прошли все круги ада на гражданской,
А после, уцелевшие одиннадцать из ста
Хлебнули вдоволь жизни эмигрантской.
Но битва Света с тьмою продолжилась, и там
Антихрист и Христос – меж ними пропасть.
О них, и в эмиграции не сдавшихся властям,
Моя непритязательная повесть.
Пр-пев
Дворяне-поручики и слесаря,
Не выкинуть слова из песни.
За Веру, Отечество, и за Царя –
На битву за Правду шли вместе.
ЛЕБЕДИНЫЕ ПЕРЬЯ
Спотыкаясь, бреду без дороги я,
Тяжела ты, путина моя!
Говорят о любви своей многие,
Но никто не жалеет меня…
А дорога – песками зыбучими…
Хоть бы смерть догнала, наконец!
Да на темя еще нахлобучили
Медью кованный тяжкий венец…
Кто помог бы? а с ношей уменьшенной
Добрела б до тебя, моя Русь.
Рождена ведь я все-таки женщиной,
Не под силу мне путь… надорвусь…
От людей оградиться бы келийкой,
В свою душу поглубже уйти…
Со своей собачонкою беленькой
Разговоры простые вести…
Песни бережно в сердце вынашивать…
Завести для советников плеть,
Чтобы петь их, друзья, не по-вашему,
А по-моему мне бы их петь!
Чтобы каждая песня без промаха
Била в чье-нибудь сердце! И вот,
Вот тогда только майской черемухой
Моя молодость в них расцветет!
Смотрит в зори печальными взорами
Лебединая светлая рать.
Тяжело… над чужими озерами
Лебединые перья ронять…
1930
ОБЫВАТЕЛЬСКИЙ БЫТ
Клянемся гранитом традиций
и сумраком братских могил,
что мы не отступим с позиций
в глухой обывательский тыл!
И солнце не видит незрячий,
и песню не слышит глухой…
Победу и боль неудачи
разделим мы между собой.
Так было и будет. И вечно,
укрывшись за чьей-то спиной,
живет, улыбаясь беспечно,
незрячий, глухой и… чужой!
За нашей спиной распродажа…
Какое нам дело до них?
Нам сердце живое подскажет
правдивость путей боевых!
Но будет кровавой расплата
для тех, кто Россию забыл…
Торгуй, пока можно, проклятый
глухой обывательский тыл!
1927
ХЛЕБ И УГОЛ
Свой собственный и хлеб и угол –
Награда за тяжелый труд.
Собака заменяет друга,
Стихи о вечности поют…
Свой собственный и хлеб и угол…
И пусть пытливая душа
Над рифмой звонкой и упругой
Замрет… и мыслит не спеша.
Что мне Нью-Йорк, Париж и Прага?
Зачем мне белокурый паж,
Пока шуршит в руках бумага
И дышит черный карандаш.
За желтой колесницей славы
Я, задыхаясь, не бегу;
Зато писать имею право
И на песке, и на снегу.
Чужие книги прочитаю,
В чужие души загляну, –
Но не забуду гор Алтая,
Не разлюблю мою страну!
Не надо золота и славы.
Ты, озаривший путь звездой,
Дай человеческое право
Мне свить на родине гнездо!
В вечерний отдых от заботы,
Чтобы могла сказать потом:
– И хлеб мой честно заработан,
И на родной земле мой дом.
1930
* * *
Откуда покорность эта,
Откуда эта любовь?
Расстрелянного поэта
Недавно брызнула кровь…
И снова сдвинула брови:
Певец над певцами, князь!
И, вспомнив о Гумилёве,
Я снова злобой зажглась.
Недавнюю эту рану
Рукой на груди зажму.
Кого обвинять я стану?
Кого “прощу и пойму”?
Тащить в подвал на расправу
Свою небесную весть,
Свою высокую славу,
Свою народную честь!..
И чья-то тупая морда
Направила свой наган
В него, идущего твердо,
Не сгорбившего свой стан.
За воина и поэта, —
Чей взор орлиный был горд, —
Расстрелять бы в ту ночь, до рассвета,
Сотню бездумных морд!
ЛАЗОРЕВЫ ЦВЕТЫ
Наташе Г.
За морем (для сердца друга близко)
Помню, что живет уж много дней
Девушка Наташа в Сан-Франциско,
Далеко от родины своей.
Белокуры спутанные косы,
В сердце – нежность, удаль и гроза!
И неразрешимые вопросы
Затаили синие глаза.
Заклинаю старой дружбой нашей:
Помни среди чуждой красоты,
Что в России чужеземных краше
Во полях лазоревы цветы.
Города на свете есть другие.
В Сан-Франциско, вот уж скоро год,
Девушка, рожденная в России,
В небоскребе каменном живет.
Где б ты ни жила, навеки наша.
Знаешь ли, на что похожа ты?
Имя твое нежное – Наташа –
Во полях лазоревы цветы!
1931
(Из антологии поэзии русского зарубежья
“Мы жили тогда на планете другой…”
1920-1990 (Первая и вторая волна)
в четырех книгах. Книга третья)
И ПТИЦЕ НЕЛЬЗЯ
Пускай там люди другие…
Не порвется живая нить,
Я хочу уехать в Россию,
Чтобы там работать и жить.
Неужели для певчей птицы
Надо визу, штамп и печать?
И солдаты там на границе
Могут птице крылья связать?
Я тихонько жалуюсь Богу
(Людям жаловаться горда!):
Даже птицу обидеть могут,
Даже птице нельзя туда.
Но кричит отвага: “попробуй!”
Шагни-ка через “нельзя”!
Загляни в сухие от злобы,
В помутневшие их глаза.
1930
***
Хочу обычного. Чтоб на окне герани.
Чтоб бабушка сидела у окна.
Чтоб кот мурлыкал сказки на диване,
И чтоб в ушах звенела тишина…
Да было ли? А может быть, приснилось?
На чьем окне цветет моя герань?
Где прошлое, скажи ты мне на милость
И глаз моих слезами не тумань.
За чьи грехи я радость потеряла?
За чьи грехи я счастье отдаю?
И сколько пар чулок уже связала
Для нищей внучки бабушка в раю?
1931
Песенка на Вертинского
Мой мальчик черноглазый,
Влюбленный паж,
Капризный мой жених?
Вы помните,
Как падали алмазы
Из ваших глаз
И… из моих…
Любовь в сердцах
Была подобна шторму!
Нас даль звала
И нас манила высь!
Но… из-за «политической
Платформы»
Вы, все-таки,
Со мною разошлись.
Любили вы…
И я любила тоже!
Нас разлучить
Не должен был никто.
Но наши души
Были непохожи:
Вы — коммунист.
А я… совсем не то…
Где вы теперь,
Мой мальчик несуразный,
Упрямый мой,
Сердитый военком?
Быть может вас
В селе глухом и грязном
Повстанец
Заколол штыком?
Быть может, вы
Сейчас с отрядом Чона
Сожгли мое
Родимое село?
И, может быть,
Под пулями, без стона
Моих друзей немало полегло?..
О, если так,
То почему сама я
Не приколола вас
Тогда… штыком?!
<…>
А, может быть,
Сжимая ствол зубами,
Вы тронули курок…
Огонь и дым!..
И черный браунинг
Упавший рядом с вами…
И кровь… И смерть —
Покровом голубым…
Не надо так!
Ах, если вы устали,
Все поняли
И в сторону ушли, —
Идите к тем,
Кто выкован из стали, —
К заступникам
Родной нашей земли…
(«Рубеж», 1929, № 35, с. 12)
Инквизитор
Я не знаю, зачем
Пьяным ветром окошко разбито?
Алый знак на плече —
Отпечаток ночного визита…
Не в двенадцать часов, —
Пред зорькой пришел посетитель.
Мало сказано слов,
Резко брошено слово: — пустите!
Я молчала в ответ,
Я закрылась плотней одеялом.
— Ах, скорей бы рассвет! —
Боязливо и глухо стонала…
Он не в двери вошел…
Пьяным ветром окошко разбито!
— Мне с тобой хорошо! —
Прошептал мой ночной инквизитор.
Клубом белого льна
Покатилась к порогу собака,
Испугалась она
Черных глаз, алых губ вурдалака.
Усмехнулся чуть-чуть,
И махнул безнадежно рукою:
— Не умею уснуть
И нигде не найду я покою.
А потом… а потом…
И грозил и молил черноглазый:
— Расскажи мне о том…
Я люблю твои слушать рассказы…
Не шептал, а кричал:
— Угадала ты, как я несчастен!
Для меня по ночам
Разрывай свое сердце на части!
Расскажи, расскажи
Мне о том, что от глаз моих скрыто.
Как сверкают ножи,
И убийца бывает убитым.
Ах, об этом молчат
Золоченные в небе созвездья…
Я ищу палача,
За грехи мои жажду возмездья!..
В покаянный свой час
Вурдалак содрогался и плакал…
«Рубеж», 1929, № 17
