Риву Балясную (1911-1980) трудно отнести к крупным представителям советской еврейской поэзии. Ее лирика часто вторична, часто могла бы быть написана на любом языке народов СССР. Однако мы включили ее в состав антологии в связи с редкой особенностью ее биографии. Она не попала в ГУЛАГ, не проходила похоже даже свидетелем на соответствующих процессах. Именно поэтому в ее стихах отразились чувства и переживания множества советских евреев – чувства, которые искали своего выхода. В ее случае – выхода в стихах.
Будучи помещены в состав обычного советского «избранного» под названием «Зарницы», вышедшего в год смерти автора, эти стихи могли бы быть восприняты, как большинство других ее сочинений. Однако, имея при себе даты своего создания, на которые не покусилась советская цензура, эти стихи неожиданно (или с неизбежностью) стали документами эпохи. Привычные в советской поэзии слова о народе получили новое звучание:
Ну, что я без народа моего?
Я без него не значу ничего,
И все мои успехи – чушь, безделки
И, как песчинки, призрачны и мелки.
Мне без него и слава не нужна,
Я без него и одинока, и одна.
Рива Балясная – поэт действительно и ненасильно советский. Однако даже у нее в трудную минуту вырывается скрытая библейская цитата. Об этом говорит дата под стихотворением – 1949 год. Начало той еврейской трагедии советского времени, которую пунктиром можно наметить от убийства С. Михоэлса – через борьбу с «космополитизмом» – к «делу Еврейского антифашистского комитета» и «делу врачей».
Здесь без труда прочитывается образ поэтессы-«песчинки», поэтессы того народа, которому Всевышний обещал будущее в виде «бесчисленных песчинок песка морского»…
В стихотворении с традиционным и несулящим неожиданностей названием «Листопад», датированном тем же 1949 годом, уже первые строки задают тон:
Я понимаю, время не задобришь,
Не повернешь и не вернешь назад.
За этим следуют логичные в подобном стихотворении строки о детстве, но они лишь «отвлекают» от главного: оказывается, уроки поэзии Ошера Шварцмана и Самуила Галкина героине «разъясняют жизни суть». И суть эта выражена следующим образом:
А я стою. И слух мой напряжен.
Идет гроза. И темен небосклон.
Есть у всего пределы и границы,
И надо полагаться на судьбу.
Лишь после этого поэтесса возвращается к теме «природы поэта и поэзии», почти что заклиная:
На лире струны напряглись, как снасть:
Ничто сегодня не должно пропасть.
В 1949 году эти слова звучали не хуже чем общеизвестные слова о Великой Отечественной войне – «Никто не забыт и ничто не забыто».
Наконец, еще одно стихотворение, избитая тема «поэт и его письменный стол». Как бы отвечая сыну, предлагающему выбросить ее старый письменный стол, Рива Балясная сравнивает душу своего стола со скрипкой и, на первый взгляд, не очень удачно продолжает развивать мотив «скрипа стола» под руками пишущего поэта:
Пусть скрипит он,
И плачет, и стонет.
О товарищ бессонных ночей,
На тебя возлагаю ладони!
Свой отказ сменить его на новый она мотивирует тем, что стол «мелодию строчки повел», а поэтесса, «услышав ее», обращается к читателю:
Вы смеетесь?
По-моему, глупо.
И ставит еще одну зловещую дату – 1952.
Завершая рассказ о Риве Балясной, не хочется цитировать только лишь стихи трагического времени. Помня о дожде из детства, который вспомнился ей в 1949 году, трудно удержаться от того чтобы не сравнить его со стихами 1964 года:
И сразу тьма, как шаль, укроет плечи,
И память детства окружит меня,
И отойдут, мерцая, словно свечи,
Раздумья ночи и тревоги дня.
